Егор Булычов и другие
А тогда был огромнейший кинематографический начальник Баскаков. Такой мрачный, красивый, очень волевой человек, с которым дружил наш главный редактор Борис Кремнев. Он говорил: «Ну давай я прокачу, расскажу эту идею, может, он и поддержит». И Кремнев рассказал, что вот Соловьев хочет ставить «Вишневый сад». На что Баскаков сказал: «Что за бред? Молодой человек только закончил ВГИК. Какой „Вишневый сад“? Кто там чего продал? Какой там Гаев, какой Лопахин, что за ерунда?» А был 1968 год… «Вот я сейчас был в Париже, — сказал Баскаков, — и я видел революционное волнение французской молодежи. Это была очень мощная революционная молодежь. И там еще черт знает чем все закончится во Франции». Во Франции потом все закончилось хорошо, у Баскакова — не очень. «И вот там на Елисейских Полях я видел огромную очередь в театр. И народ этот шел смотреть пьесу „Егор Булычов и другие“. Вот я понимаю. Вот это… Но для молодого человека… Там же его ровесники на улицах бьются за будущее Франции. Но для молодого человека это хоть какая-то идея». Гребнев ко мне пришел и говорит: «Старик, вот понимаешь, как среагировали на твое желание поставить „Вишневый сад“». Я говорю: «А что мне делать? Я не люблю Горького». Он говорит: «Да кто тебя спрашивает, любишь ты Горького или нет? Что тебе Горький? Мороженое, что ли? Он не мороженое, он Горький. Подумай, как вообще не то что там слизывать его, а подумай, как вставить его в круг твоих интересов. Потому что второго такого случая, чтобы тебе предложили после твоего „От нечего делать“ снять „Егора Булычова и других“, — такого второго случая не представится». Я думаю: наверное, он прав, и стал читать пьесу «Егор Булычов и другие». Это были муки ада. Я не мог дочитать ее до конца. Ну не мог. Потому что я запутывался в родственных связях. Кто кем кому приходится? Кто чей тесть, кто за кого хочет выйти замуж? Кто такой Достигаев по отношению к Булычову? Я ничего не понимал, ничего. Несколько раз я пытался дочитать пьесу до конца. Потом решил: нет, так дело не пойдет. Нужно купить листок ватмана и на нем начертить такую схему — кто кем кому приходится. Кто деверь, кто сноха, кто еще кто-то… И вот я этой хреновиной очень долго занимался. А потом я вдруг вспомнил, что есть же гениальный рассказ на эту тему у Льва Николаевича Толстого «Смерть Ивана Ильича». Что это такое потрясающее человеческое свидетельство того же самого процесса, который происходит с Булычовым. И нужно каким-то хитроумным способом идею поэтики «Вишневого сада» — такого что ли изменения времен, которого каждый человек может не чувствовать, но уже предчувствует, — связать с колоссальной, мощной, могучей поэтикой Льва Толстого в «Смерти Ивана Ильича».
Егор Булычов и другие
Егор Булычов и другие
Легенда о Тиле
И тут я вспомнил. Елки-палки! Вот бы Ульянова позвать! Вот бы Ульянова позвать!.. Вот Ульянов бы мне показал этот масштаб, который сильно раздвигает рамки этой пьесы Горького о том, что не на той улице я живу, до вот этой мощи сознания устройства мира, который предложил нам Лев Толстой в этом своем гениальнейшем сочинении. И я сказал Льву Оскаровичу: «Лев Оскарович, а вот поговорите с Ульяновым». А Михаил Александрович обожал Льва Оскаровича, потому что «Председатель» снимался в этом же объединении. И это смешно говорить… Это сейчас все говорят, что «Председатель» — это что-то такое возвышенное. Лев Оскарович был художественным руководителем этого объединения на картине «Председатель». Как художественный руководитель, он был обязан разбирать такого рода конфликты, которые были на картине «Председатель». Снимали они в каком-то селе, и Ульянов там жил. А Леша Салтыков тоже очень любил «снять груз с души», очень любил… А это было глухое село. Как и где ночью-то достать то, чем «снять груз с души»? И у них был там танк, на котором бабы пытались вспахать поле. И вот на этом танке ночью Леша Салтыков ездил куда-то за несколько километров за водкой! И районное начальство говорило, что это невозможно, потому что они снимают патриотическую картину, и вообще, танк — это символ нашей победы в Великой Отечественной войне. Потом, все спят, а они на грохочущем танке едут там куда-то через три часа за водкой. И вот Лев Оскарович звонил Салтыкову: «Леша, прекрати, свои там туда-сюда». Не знаю, выпивал ли Михаил Александрович тогда еще или нет, не знаю. Врать не буду, но не исключаю для себя, что они вместе даже ездили на этом танке за средствами для облегчения души. Вот такого рода у Льва Оскаровича были функции, а вовсе не функции того, что объяснить, как играть Председателя. Чтобы на танке за водкой не ездили. И вот Лев Оскарович говорит: «У тебя гениальная идея! У тебя гениальная идея взять Мишу на Булычова». И он, по-моему, сразу при мне позвонил Михаилу Александровичу. Тот говорит: «А кто это снимать будет?» — «Ну это такой, я тебе его потом покажу». Он говорит: «Нельзя, нельзя. Это должен снимать или Бондарчук, или…» Лев Оскарович говорит: «Миш, ну, обожди, он нормально все снимает. Я покажу тебе его картинку, он нормально снимает». И Михаилу Александровичу Лев Оскарович где-то в отделе показал «От нечего делать». Тот посмотрел и говорит: «Ну а чего, давай попробуем». И вот так мы с Михаилом Александровичем познакомились.
Легенда о Тиле
Легенда о Тиле
Я восемь месяцев или даже больше, наверное, писал сценарий. Почему я его так долго писал? Я очень быстро пишу. Вы помните, я рассказывал, что «От нечего делать» я написал за одну ночь, а здесь восемь месяцев с этим листом ватмана я пытался свести концы с концами. И у меня все разваливалось от нелюбви. От нелюбви я понимал, что там утеряны какие-то самые главные, важные связи человеческие, которые образуют эту драматургию. А там что-то, кто-то, чего-то там… Ну не получалось… Ужасно не получалось!
И я стал бегать от всех, потому что все уже начали говорить, что «он совсем одурел, мы ему дали возможность писать сценарий, достали такого великого артиста». Я стал бегать от всех… Я тогда только въехал в какую-то кооперативную маленькую-маленькую квартирку на Юго-Западной, и у меня не было денег за нее заплатить. И я был еще таким ужасно гнусным типом, не платящим за квартиру. И меня все хорошо знали, и все уже обдумывали какой-то такой акт дезавуации. Для того чтобы выселить меня оттуда куда-нибудь на хрен. Во всяком случае, я и от дома, и от этих прятался. От всех прятался. Как-то кустами проходил в подъезд.
Тема
И вдруг подъезжает к дому машина, и из нее вылезает Михаил Александрович Ульянов и начинает звонить в дверь, и весь дом в ужасе смотрит: приехал Председатель. На ревизию, что ли? Зачем он приехал? Что он тут будет делать? Приехал Председатель. И весь дом тихо-тихо стал спускаться на лавочку сидеть, делать вид, что он прогуливается парами с женами. А я не отвечаю, я же не знаю, кто там пришел. Я же прячусь от всех. А Ульянов был упорный, как вы уже поняли. Он сел на лавочку у дома, достал газету и часа полтора ее читал. Я уже через окошко на лестнице увидел, что там сидит Ульянов и понял, что нужно выходить. И я к нему вышел. Ульянов говорит: «А где ты? Я ж тебе звоню, звоню. Куда ты делся?» — И он меня обнял. — «Куда же ты делся? Ну куда же ты делся?» И дом вообще одурел. Почему он обнимает неплательщика? Почему он сидит полтора часа и его ждет? Куда он от него делся? И у меня появился сумасшедший романтический ореол. Но внутри этого ореола у меня уже не осталось ничего, как только дописать сценарий до конца. Я его с грехом пополам написал, и дальше мы начали снимать.
Я так боялся начала этих съемок… Почему? Потому что я понимал: то все была теория и бумага. Сейчас придет живой лауреат всех премий мира, любимец всего народа, и я к нему со своим тайным — это нельзя было даже вслух говорить — тайным Иваном Ильичом. А Ульянов меня предупреждает. Говорит: «Тут ты учти. Я очень серьезно, так сказать, тщательно работаю над гримом и костюмом». Я совершенно холодел в этот момент, потому что представлял себе, чего он там себе сейчас придумает вместо того, чтобы делать то, что я уже точно знал, как должен выглядеть Ильич — он же Егор Булычов — в этой постановке, потому что я достал два портрета: один Габена и второй Ван Гога с отрезанным ухом — и соединил их так. И вот у меня получился, каким должен быть Булычов. А дальше уже все понял художник-гример и мне и говорит: «Ну чего, я знаю размер монтюра[1]. Какой размер монтюра у Ульянова, я знаю». Я говорю: «Делай три паричка — абсолютно как бы лысый арестант». Она говорит: «Как? Как Булычов? Он же в кудрях. Вообще весь такой неуемный русский характер». Я говорю: «Все это хреновина. Делай три монтюра, почти лысых — один лысый монтюр, такой рыжий — он же рыжий. И Шурка рыжая. Рыжеватый с легкой проседью. Второй — опять-таки арестантский монтюр с такой уже вполовину рыжей сединой. Третий — абсолютно белый, седой, но такой же арестантский монтюр». Дальше я говорю: «Ребят, вот он у меня человек — это у меня такая старая идея о том, как ведет себя прилично-успешный человек в России в собственном доме, — это у меня такая железная идея, за сорок лет она не изменилась. В собственном удачливом доме нормальный русский человек, конечно, ходит в пальто. Не то чтобы он куда-то собрался, он все время должен знать, что вся эта удачливость и все эти времена хорошие — это все такая общая времянка. И от этого у него в самом роскошном собственном доме есть ощущение своей, так сказать, личной бездомности».
Без свидетелей
Без свидетелей
В общем, у меня было все готово к тому моменту, когда пришел на первую пробу Михаил Александрович. А он предупредил меня… А в чем был номер у Михаила Александровича? Самый тяжелый номер на «Егоре Булычове». Он был наследником Щукина в Вахтанговском театре. В 1937 году Борис Захава, артист Вахтанговского театра, вместе с Борисом Щукиным, будущим Лениным в фильме Ромма «Ленин в Октябре», поставили в Вахтанговском театре «Егора Булычова» — и спектакль имел оглушительный успех. И Ульянов сидел в ужасе. Он не боялся опять-таки ничего — он боялся Вахтанговского театра, потому что скажут: «Эх, Мишка, Мишка, вот Щукин был артист — это артист! А ты что, Миша? А ты что?» И это его угнетало, просто угнетало сознание всего этого. И он приходит ко мне. А он, когда волновался, зажимался, у него всегда напрягался указательный палец. И я ему всегда на съемках говорил: «Михаил Александрович, палец».