И он пришел с этим пальцем. Я тогда еще не знал, естественно, роковое значение его пальца. Он пришел с этим пальцем, говорит: «Знаешь, я думаю, он должен быть в таком меховом жилетике. И знаешь, такие бурчики, беленькие бурчики такие. Это же любили очень волжане». Я как представил себе Ульянова в кудрях и бурчиках — мне просто дурно стало. Я как-то тихо, слабо говорю: «Михаил Александрович, мы к следующему разу, к следующему вашему приходу, мы подберем бурчики. А вот пока мы сделаем монтюрчиков несколько с гримером… вот пальто, костюм, галстук…» Он говорит: «Как костюм, галстук, что?» Я говорю: «Вот костюм, галстук, вот эти три монтюра, три стадии, значит: начало, середина и конец — и шляпа. Он как бы еще в шляпе». — «В шляпе?» — «Да, в шляпе». Он говорит: «Ну, давай попробуем». Надели монтюр, сделали грим, надели пальто. Все наоборот тому, что придумал себе Ульянов с тем, чтобы победить Щукина. Надели шляпу. Он пошел посмотрел на себя в зеркало и вместо того, чтобы ударить мне в лоб прямо, что он мог сделать с большим, так сказать, успехом, он сказал: «Ты знаешь, а мне нравится. Мне нравится так — снял шляпу, надел шляпу, снял, надел. Нет, точно мне нравится».
Битва за Москву
Битва за Москву
Сочинение ко Дню Победы
Ну спасибо ему, потому что он мог себя вести со мной ну как угодно. Это же так просто, да еще такой звезде. А он был мегазвезда в советском кино. Раздавить меня, как клопа, вымыть руки и выпустить акт художественной самодеятельности, собственной, да еще в бурочках и кудрях… Нет ничего проще. Но ничего из этого он не сделал, ничего. И дальше мы долго работали над этой очень сложной картиной…
Тогда же был такой бич в театре и кино — бич скрытых смыслов. То есть нужно было обязательно разбирать текст. И мы начинали… Должны были разбирать тексты, в этом тексте вскрыть какие-то мысли, желательно как бы диссидентские, которые мы проведем через горьковский текст для того, чтобы все вздрогнули и обалдели от того, какие мы смелые и общественно-неукротимые либеральные демократы. Я это ненавидел всей душой. Вот всей душой! И он мне говорил: «Ну давай разберемся». Я говорю: «Михаил Александрович, я же начинающий режиссер, я дебютант, я сам ни хрена не знаю. Зачем они это все? Зачем это все делать? Но я как бы знаю, как это должно быть, но объяснить пока это не могу. Вы должны сделать ну такую сказку, что ли, ну я пока очень молодой, я пока еще очень…» И тогда он понимал. Он был очень умный человек. Он понимал, что я хитрю и как бы дурю, но не сцеплялся со мной. У него появилась такая совершенно потрясающая фраза. Он приходил уставший — мы во вторую смену снимали всегда, потому что он одновременно репетировал в Вахтанговском «Антония и Клеопатру». И вот он после репетиций измученный приходил на «Егора Булычова». Одевался в этот мой замечательно любимый костюм, замечательно любимый грим, садился, читал газету, все спокойно. Я там занимался своими делами какими-то, потом говорил: «Михаил Александрович, пойдем сниматься». И он складывал газету, вставал и говорил: «Ну, Мейерхольд, режиссируй меня». И я его режиссировал. А для того чтобы я его режиссировал, нужно было, чтобы он мне дал возможность режиссировать себя. Вот в этот момент и появилось наше исключительно правильное и нежное содружество. Я ему предлагал какой-то рисунок, а он его гениально выполнял. Гениально! Там были странные вещи. Там же у Булычова рак. И я помню, мы снимали сцену с докторами, когда он на осмотре у докторов. Я ему говорю: «Ну вот, давайте, нужно быть обнаженным по пояс…» Раньше было не принято, как это Булычов в кудрях, в жилеточке и бурочках, а тут он обнаженный по пояс, как в арестантском стоит. Он говорит: «Слушай, ну давай». И не спорит со мной совершенно… Не то что — нет, я не буду раздеваться, нет, я буду только одеваться. Ничего подобного не было. Он разделся по пояс, говорит: «Слушай, ничего, что вот такой бугай представляется раковым больным?» А я действительно посмотрел на него — в него можно было просто гвозди вбивать молотком, и гвозди бы ломались. То есть такой он был физической мощи, физической силы человек. И как раз вот это сочетание немыслимой физической мощи, немыслимого могущества и того, что есть что-то, что сильнее любой силы, есть некий божий промысел. И это сложнейшее сочетание он играл с поразительной силой откровенности и убедительности. Всем моим очень таким слабым предположениям он придавал силу и мощь убедительности. Убедительности того, что идет через внутренний мир огромнейшей личности.
Сочинение ко Дню Победы
Сочинение ко Дню Победы
Сочинение ко Дню Победы
Однажды вдруг произошла история, которую я никак не могу забыть. И опять-таки я бы ее не рассказал, если бы все участники этой сцены уже не ушли бы. Мне пришла в голову мысль снять в роли Трубача Иннокентия Михайловича Смоктуновского, который был тогда, наверное, самым главным, что ли, соперником Ульянова по невероятной славе, которую оба имели у всего советского народа. И мне пришла в голову такая идея: позвоню-ка я Иннокентию Михайловичу и приглашу его на эту роль. А Ульянову я ничего не сказал про это дело. Думаю, вдруг он согласится, — вот радости-то у всех будет! Я позвонил Смоктуновскому. Он говорит: «Вы приезжайте, давайте поговорим». Мы разговаривали с Иннокентием Михайловичем, в итоге он согласился. Смоктуновский согласился! Я, говорит, с удовольствием, с удовольствием сыграю Трубача! Ты мне позвонишь, и я приеду. А было два дня съемок. Я пришел в костюмерную обрадовать Ульянова известием. Михаил Александрович переодевался. И я говорю: «Михаил Александрович, представляете себе, я позвонил Иннокентию Михайловичу, и он согласился играть Трубача» И вдруг Ульянов — он надевал штаны — так и застыл. Просто застыл, недонадев штаны. Он говорит: «Кто будет играть Трубача? Кеша?» Я говорю: «Ну да». Я таким его никогда не видел — стальные нечеловеческие глаза такие, глаза маршала Жукова. Он говорит: «Запомни, этого не будет никогда». Я говорю: «Чего не будет?» — «Никогда Кеша не будет играть Трубача». Я говорю: «Почему, Михаил Александрович?» Он промолчал, затем говорит: «Да потому, что я корячусь с этим Егором тут с утра до ночи, а приедет Кеша, два раза дунет в трубу — и меня нету!» И я понял, что тут уже не шутки, — тут очень серьезное артистическое противостояние. «Два раза дунет — и меня нет». И я вынужден был обмануть Иннокентия Михайловича и сказать ему, что по каким-то темным причинам его приезд в Москву не состоится. Он мне долго не мог этого простить. И потрясающую роль Трубача сыграл нежнейший, трогательнейший актер Лев Дуров. Трогательнейший актер, причем Михаил Александрович предлагал, чтобы играл другой потрясающий актер — Катин-Ярцев. Но я вдруг понял, что нехорошо будет, если я, вот так вот отдавший на «съедение» Ульянову Иннокентия Михайловича, возьму Катина-Ярцева, который мне страшно нравился и которого я обожал. Я долго-долго мучительно думал и вспомнил про очаровательнейшего Льва Дурова.
Картина закончилась, и у нее была очень такая даже престижная премьера в Доме кино. И на эту премьеру — это был самый главный момент этой премьеры — Михаил Александрович пригласил Захаву, великого актера и режиссера Вахтанговского театра, который ставил «Егора Булычова» в 1937 году. Михаила Александровича просто била лихорадка — так он боялся мнения Захавы. И я помню, когда кончилась премьера, Михаил Александрович стоял где-то с Захавой, потом Захава подошел ко мне и сказал: «А что? Так тоже может быть. Видишь, как все Миша сделал по-другому. Совсем по-другому, но как же хорошо!» При этом ни Мишу, ни меня, ни Захаву никто не услышал абсолютно. Картина была спущена, так сказать, на тормозах в неизвестном направлении к помойке. То есть направление известное — просто помойка каждый раз неизвестна. Напечатали ее шестнадцать копий — по одной копии на шестнадцать республик. Для Михаила Александровича это была ужасно драматическая история…
Михаила Александровича уже нет…
А мне очень нравится смотреть и сейчас эту картину… Не потому, что я такой молодец, а потому, что Ульянов там прекрасен. Просто прекрасен! Он там как-то ухитрился не допустить совершенно никаких плюсовочек, вообще никакой фальши, на которую его толкало все вокруг. Он сделал это с такой потрясающей мерой чеховского человеческого вкуса, умноженного на мощь Льва Толстого и «Смерти Ивана Ильича». И тогда же в этой картине он сформулировал для себя как для актера главную, что ли, болевую точку: «попы, цари и губернаторы — на кой черт они мне надобны? Мне-то, Егору Булычову, вы зачем?» И если подытожить блистательную жизнь Михаила Александровича, то вот эта вот горьковская фраза, может, является главной трагической фразой и трагическим смыслом, который формулирует сердцевину подлинной драмы его жизни. «Попы, цари и губернаторы — на кой черт вы мне надобны? Мне-то, Егору Булычову, вы зачем?»
Приложения
Фильмография
1956 г. — «Они были первыми» (Алексей Колыванов). Киностудия им. М. Горького, реж. Ю. Егоров
1957 г. — «Дом, в котором я живу» (Дмитрий Федорович Каширин). Киностудия им. М. Горького, реж.: Л. Кулиджанов, Я. Сегель
1957 г. — «Екатерина Воронина» (Сергей Игнатьевич Сутырин). Киностудия им. М. Горького, реж. И. Анненский
1957 г. — «Добровольцы» (Николай Кайтанов). Киностудия им. М. Горького, реж. Ю. Егоров
1958 г. — «Стучись в любую дверь» (Михаил Прохоров). Киностудия им. М. Горького, реж. М. Федорова
1958 г. — «Шли солдаты» (Егор Михайлов). «Мосфильм», реж. Л. Трауберг
1960 г. — «Простая история» (Андрей Егорович Данилов). Киностудия им. М. Горького, реж. Ю. Егоров
1960 г. — «Пусть светит!» (Собакин). Центральная студия телевидения, реж. Е. Карелов
1960–1961 гг. — «Балтийское небо» (капитан Рассохин). «Ленфильм», реж. В. Венгеров