я” города – зеваку. Творческий обыватель и драматург города, зевака – это стихийный создатель смыслов, разбивающих монотонность повседневности:
…зевакой быть надо, то есть быть человеком, который… «не пропустит интересного зрелища». А интересное зрелище вовсе не слон, которого водят по улице (его можно увидеть и в зоопарке, и рассматривание его там почему-то не считается «зевачеством»), – интересное разбросано буквально на каждом шагу, оно у нас под ногами, пред глазами, над головой, но мы его просто не замечаем[33].
Зевака предельно чувствителен к нюансам городской жизни, включен в нее. Карта городских “чудес” размечается его собственным телом, физическим присутствием, особой ритмикой – постоянной готовностью свернуть, отвлечься, задержаться:
Открывает ли рабочий люк, попадает ли под трамвай житель северной окраины, роняет ли мальчишка яйцо на тротуар, возвращаясь домой из лавочки, теряет ли дама мелкую монету, выпавшую из дыры в перчатке, ‹…› провалятся ли в подземку один-два дома или сенатор Депью выйдет на прогулку – при всяком счастливом или несчастном случае племя зевак, теряя разум, неудержимо стремится к месту происшествия. Важность события не играет роли[34].
Своим вниманием к мелочам и живым откликом на происходящее зевака создает “близкий” город – разворачивающийся у всех на виду, доступный каждому, имеющему толику любопытства и времени. Это город не вежливого равнодушия, подчеркнутой дистанции, но искреннего любопытства и вовлеченности в происходящее. Город зеваки – место со-присутствия, включенности, ощутимой физической близости, общения, разделенных событий:
В общем, вещей на вид было довольно много, и мы ‹…› чувствовали себя несколько смущенно… Вблизи не было видно ни одного экипажа. Зато уличных мальчишек было сколько угодно. Зрелище, видимо, заинтересовало их, и они начали останавливаться… Мальчик от бакалейщика перешел через дорогу и занял позицию с другой стороны крыльца. Потом возле Биггсова мальчишки остановился молодой человек из сапожного магазина… К этому времени вокруг нас собралась целая толпа, и люди спрашивали друг друга, что случилось. Некоторые (юная и легкомысленная часть присутствующих) придерживались мнения, что это свадьба, и указывали на Гарриса как на жениха. Более пожилые и серьезные люди склонялись к мысли, что происходят похороны и что я, по всей вероятности, брат покойника[35].
Выбрать роль зеваки, помимо прочего, означает поддаться любопытству, предвкушению чего-то неопределенно интересного и увлекательного. Его умеренный оптимизм – эмоциональный регистр, нетипичный для описания отношения к городу. Ведь зевака – не атомизированный индивид, отягощенный правилами городской жизни общественной анонимности и невнимания, но легкий и деятельный персонаж, яркий представитель “живого города”, в котором мы все обитаем. Выпуская зеваку в город, мы предполагаем, что его основная задача – помочь обнаружить и описать близкие режимы отношений с городом, открыть дорогу персонажам и сообществам, интересующимся городом, друг другом, готовым радоваться и заботиться о находящихся рядом.
Скептики могут усомниться в жизнеспособности этого персонажа в современном городе. Однако тысячи фотографий с подсмотренными современными зеваками городскими происшествиями и просто “интересностями”, ежедневно появляющиеся в Интернете, убеждают нас в обратном. Можно предположить, что у современного зеваки гораздо меньше времени, он фактически бежит по городу, но, благодаря многочисленным девайсам – спутникам современного горожанина, у него появилась возможность зафиксировать событие и тем самым продлить его существование. При этом не только удовлетворить собственное любопытство, но и поделиться впечатлениями “с городом и миром”.
Любопытствующие горожане меняют логику производства городского воображаемого, представлений о городе. Преобразование городской визуальной среды вследствие активной застройки и реновации 2000-х, а также под влиянием городского творчества – граффити и стрит-арта, DIY и пр. – обостряет чувствительность обывателей к городу, а многочисленные девайсы облегчают и ускоряют циркуляцию различных “диковин”. Фотографии с городскими сюжетами в социальных сетях или интересные посты привлекают пристальное внимание, исчисляемое тысячами комментариев и лайков. Таким образом, преимущественное право специалистов (властей, создателей городских брендов, фотографов, журналистов и др.)[36] на производство городских репрезентаций очевидным образом расшатывается, если не отменяется. Город превращается в одну из наиболее ярких сцен, проявляющих и усиливающих “культуру участия”[37], привлекающих внимание к повседневному творчеству его жителей в самом широком смысле этого слова.
Стоит признать, что до недавнего времени описание эмоциональной насыщенности города было скорее исключением из правил: “Хотите узнать об аффекте в городе? Читайте романы или стихи”[38]. Редкие проявления эмоциональности описывались преимущественно в негативных тонах. Невротизм, бесчувственное равнодушие, меланхолия, мизантропия – свидетельства распада, утраты близкого и знакомого мира – модусы отношений, гораздо более привычные для городских аналитиков. Сколь-нибудь позитивные тональности если и попадали в поле зрения исследователей, то скорее относились к политике и экономике аффекта, практикам искусной манипуляции. Лишь в последнее десятилетие городские исследователи, поддавшись общему тренду социальных наук, постепенно открывают для себя положительные эмоции[39] – надежду, доброту, сочувствие, заботу. Один из ведущих городских теоретиков Найджел Трифт признает: “Города могут быть зоной враждебности, но одновременно они и источники надежды”[40]. Таким образом, позитивные эмоции представляются нам не тотальным эмоциональным ландшафтом, но инструментом, проявляющим и одновременно создающим пористость города, сложность конфигурации и гетерогенность доминирующих ландшафтов – беспокойства, равнодушия, – поддерживаемых многочисленными агентами влияния. Для нас позитивные эмоции – любопытство, радость открытий, забота и многое другое – важны как результат социального творчества, как зона свободных действий и чувств горожан и городских объединений, как особые пространственные и материальные опыты. Мы полагаем, что разделяемые позитивные опыты и эмоции, вызываемые к жизни совместными действиями, творческими интервенциями, случайными событиями – действенный “социальный клей” нового образца. Именно он позволяет горожанам, усвоившим “право на одиночество” как императив городской жизни[41], создавать временные сообщества или новые общности, воспроизводящие теплоту и заботу традиционных сообществ, но с гораздо более дистанцированными отношениями, нередко и вовсе воображаемыми. Именно поэтому мы нередко радуемся ощутимым знакам присутствия других в городе – забавным надписям, намеренно оставленным книжкам и газетам, другим знакам доброжелательности. Стремясь к сокращению дистанции, но одновременно и поддерживая ее, мы в воображении или реальности повторяем усвоенный порядок действий или маршруты доброжелательных незнакомцев.
Городские персонажи значимы и сами по себе, и своими сложными отношениями с городом и его обитателями. Множественность персонажей нередко пугает городских исследователей, напоминая борхесовский “сад расходящихся тропок” – “бесчисленность временных рядов, растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен”[42]. Однако именно введение человеческой перспективы позволяет понять, как происходит сборка города, как из множества разнонаправленных действий и синхронизированных взаимодействий возникает “мягкий город” (soft city)[43] – изменчивый, подвижный, образуемый перемещениями и пересечениями маршрутов жителей, движимых “надеждами, ожиданиями и привычками”[44]. Мягкий город дополняет, расширяет, накладывается поверх, а в некоторых случаях и противостоит “жесткому городу” (hard city) – зданиям, инфраструктуре, предполагающим фиксированные сценарии использования. Городские разведывательные экспедиции, граффити и стрит-арт – наиболее радикальные примеры городской “достройки”, когда своими телами и перемещениями горожане обнаруживают и осваивают новые возможности и измерения города[45]. Расширение города или отдельных городских пространств может быть и гораздо более привычным и обыденным, как это показывает опыт городских “сумчатых” – пассажиров городского транспорта, чей багаж становится значимым продолжением тела и способом присвоения пространства (см. статью Александры Ивановой).
Мы говорим о человечном, производимом городе, но, безусловно, осознаем структурные ограничения подобного производства – жесткость структур, затрудняющих возможность творчества и реинтерпретации, но не отменяющих их. По всей видимости, настала пора не только вслед за Мишелем де Серто признать возможность социального творчества[46], но и вслед за Тимом Крессвеллом поставить вопрос о пределах его влияния на городскую среду[47]. Одно дело – самозахват пространств и самозастройка городов (фавелы[48], нахаловки