[55]. Обнаруживая эти и другие позиции в опыте участников urban exploration, мы, во-первых, сохраняем установку на ценность каждой из них, а во-вторых, уделяем особое внимание зонам перехода между различными режимами взгляда, телесного опыта, описания заброшенного города.
Несколько аналитических сюжетов, представленных ниже, – попытка разобраться в том, как происходит освоение “города-без-человека”. Детальное обращение к этим сюжетам позволит нам вглядеться в жизнь города, обычно выпадающую из поля зрения, переосмыслить значение, казалось бы, отмерших частей городского пространства, увидеть в красках то, что обычно видится черно-белым. Мы не будем стремиться к систематизации, а попытаемся увидеть всю мозаичность и подвижность взаимодействия между заброшенными и пустыми городскими пространствами и теми, кто осваивает их.
Пустые коробки старых заводских цехов, коллекторы, катакомбы хранят тайны, скрытые от взора обывателя:
Соль в том, что ты просто не знаешь, куда ты лезешь. Это вот самое интересное. Понятно, что на этом объекте до тебя были миллионы людей, блин, и все карты есть и все. Все равно соль в том, чтобы самому это все, как бы, знаешь, впитать, что ли… (М. П., 25 лет, диггер).
Тяга к непознанному, любопытство, выводящее за пределы повседневных маршрутов, заставляют горожан искать области неизвестного. Первыми претендентами на эту роль оказываются пространства, не вписывающиеся в городскую повседневность на общих правах. Не имея “карты” исследуемых пространств или намеренно игнорируя сложившееся знание, первооткрыватель вынужден опираться на свой собственный опыт пребывания внутри иной реальности. Для этого опыта сложно найти слова, он постоянно ускользает от проговаривания и тем не менее нередко описывается как исследовательский:
То есть это безумное на самом деле чувство. Ты чувствуешь себя как географический первооткрыватель, они там, на Аляске, достигают полюса. Чувствуешь себя просто как человек, который открывает что-то новое. То, где, может быть, еще вообще никто не был. Исследуешь это (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).
Позиция ученого-исследователя производится в том числе на уровне словарей, используемых различными сообществами, осваивающими пустые и заброшенные места. Так, вылазки на тот или иной объект нередко именуются экспедициями, по результатам которых составляются отчеты, размещаемые в Сети. Особую роль в поддержании научного дискурса играет сеть классификаций и кодировочных схем, применяемых к разведываемому пространству:
То есть бывают полностью заброшенные, которые вообще никому не нужны, заборов никаких нету, и так далее и тому подобное… Да. Причем они бывают тоже разные. То есть есть индустриальные, заводы, там, фабрики и тому подобное, есть жилые, типа восьмишки…‹…› Бывают такие исторические места типа Парамонов,‹…› бывают просто крыши (А. Е., 23 года, руфер[56], фотограф).
Вводимые параметры классификации (жилое/индустриальное, историчное/неисторичное) определяют как способы взаимодействия с объектом, так и стратегии производства знаний о нем. К примеру, посещение мест, определяемых как исторические, настраивает “исследователя” на поиск и фиксацию следов прошлого:
И там видно, как там, знаешь, во время войны обстреливали, там есть следы на стенах, мина, может, минометная, там, не знаю, или снаряд. Вроде как у немцев что-то тут было такое, наши с того берега стреляли, чтобы выбить, что-то важное, раз стреляли (Л. Б., 26 лет, фотограф, диггер).
Классификация, подобная таблицам, описываемым М. Фуко[57], не только организует конкретный опыт исследователя заброшенностей, но и позволяет ему объединить множество разрозненных фрагментов, становясь не только первопроходцем, но и исследователем города в целом. При этом определенные критерии: время постройки, функциональность, сохранность или конструкция здания, – определяемые сообществом как значимые, дают возможность не просто описать уникальный объект, но и поместить его на правах структурного элемента в некоторую целостность, адресующую к образу города.
В основном есть заброшки двух типов, советские и досоветские. Вот досоветских, опять же, мало, можно отнести туда Парамоны, которые строились задолго до революции. Есть еще такой завод, Красный Аксай, но туда не было экспедиций, там ничего специального не было. Потому что он в принципе работает, но там один большой советский цех такой бетонный. Его ремонтируют, то есть там вряд ли что-то производится. А другой – там старое такое здание, очень похожее на Парамоны, кирпичное тоже, со сводчатой крышей, но оно… Но оно непонятное, короче. То есть оно не работает, там, скорее всего, были какие-то пожары, и оно не работает. А другая часть завода, которая находится ниже, ближе к Дону, она работает (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).
Исторический нарратив, вызываемый к жизни заброшенными пространствами, почти всегда прерывист. Его сложный синтаксис образован умолчаниями, невозможностью проговаривания отдельных сюжетов, и наоборот – нарочитым обозначением мест конвенциональных, общепринятых. Приведенный отрывок – попытка поиска шкалы, позволяющей производить “историчность” объектов. И здесь особое значение имеют не только “эталоны” – конвенционально признанные, общеизвестные городские объекты, но и сомнения относительно правомерности и возможности этой шкалы, недосказанность, возникающая при попытке сравнения зданий.
Состояние неопределенности, отождествляемое с заброшенными пространствами, – идеальное условие для развертывания исследовательских стратегий. Представляя город как текст, можно говорить, что его отрывки, соответствующие покинутым и необжитым территориям, как никакие другие, создают возможность чтения между строк, исследовательских интерпретаций и трактовок. Загадки исторические и загадки пространственные необходимы для поддержания статуса заброшенности и запредельности. Тайна не как секретность, но как невысказанность поддерживается дискурсивно. Прикосновение к этой тайне строго дозировано. Ее стремятся разгадать, но она так и остается неразгаданной, становясь мощнейшим источником индивидуальных впечатлений исследователя, центром притяжения его опыта:
Просто странное какое-то место. ‹…› Труба там меня просто убила. Мне так интересно стало, я с ломиком зашел, ломать не буду. Раздвинул, засунул туда фотоаппарат. Там просто дверь, такая же дверь, как… [Указывает на металлическую дверь] То есть я отодвинул там ломиком, чтоб можно было с фотоаппаратом руку просунуть, как офигел! Там такая вот белая, мутная. Труба такая, я смотрю, думаю: ни *** себе! Причем там к ней лестница вот так вот винтовая подходит… (М. П., 25 лет, диггер).
Дверь под замком как непреодолимая преграда, появляющаяся во многих рассказах о заброшенных объектах, – мощный образ, конструирующий загадочность места. Там, где их нет в реальности, они могут домысливаться, существовать гипотетически:
Есть место, где идешь, там из одной комнаты попадаешь в другую, там перегородка, из одной в другую, перегородка, и, короче, заканчивается это все очередной перегородкой, там, где должна быть дверь, место для двери, двери нету. Там если постучать по кладке, то такое ощущение, что там кладка такая… не сильно большая. То есть в принципе ее можно подолбать (Е. Г., 26 лет, диггер).
Обыденный город, предлагающий обывателю фиксированный набор способов обращения с пространством, доступен и понятен. Заброшенные и пустынные области – совсем другое дело. Их необычные ландшафты предоставляют большие возможности для игр, а сами игры служат способом сборки пространства, его ограниченной, но артикуляцией. Пожалуй, наиболее известной из игровых практик, связанных с освоением заброшенных частей города, является DoZoR – полевая игра в жанре “квест” с элементами ориентирования на местности. Суть игры заключается в выполнении заданий по поиску ключей (кодов), спрятанных в разных частях города на заброшенных неохраняемых объектах.
Идея подобных игр получила широкое распространение. Так, одна из групп исследователей заброшенностей и покорителей городских крыш регулярно проводит аналог Дозора – ОТАК (Операция “топографический антикретинизм”):
Как первый ОТАК проходил. Были по городу спрятаны конверты, на старте выдавался первый конверт, четыре команды. Две стартуют одновременно. То есть маршрут получался кольцевой. И команды стартуют в разные стороны, где-то посередине пересекаются и приходят к финишу. Финиш был на старте в тот раз. Вот… Принцип был в том, что на старте выдается конверт, в нем описание, где спрятан следующий конверт и следующий, следующий, следующий… (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).
В игре город структурируется особым образом. Распределение конвертов с заданием – определенная техника сборки тела города. Белые пятна на привычной схеме города переводятся в зону видимости, а зашифрованные задания ведут группу от одного пятна к другому, каждый раз мобилизуя опыт участников, практически насильно извлекая заброшенные места из небытия и помещая их в актуальные пространственные схемы:
Там получилось так, что команда должна была найти вертолет ‹…› они нашли там буквально за 7 – 10 минут. А он находится во дворах, там в таких дворах. Но там кто-то что-то знал, и как-то они, короче, нашли вот… И то есть вышли на него (И. Ч., 20 лет, трейсер[58], руфер, DoZoR).
Индивидуальное знание при этом становится разделенным, опыт переживания города транслируется другим участникам игры, создавая новую ментальную карту городского пространства. Подобные игровые практики могут разворачиваться как в масштабах всего города, так и отдельных мест. Например, в состязаниях по страйкболу и пэйнтболу особенности места – неотъемлемая часть игровой ситуации: архитектура, элементы разрушенности усложняют передвижение или используются в качестве укрытий при перестрелках.