разгрызает ее, скрепляя договор с собой. Зеркала не заменят ни стеклянных глаз броненосца, ни дуплистых дубов. В карманах у нее по-прежнему будет полно травяных свистулек и прыгучих шариков. Лучше в зарослях кактусов валяться, чем натягивать этот змеиный костюм!
Милли медлит еще секунду, на сей раз глядя на блестящий между камней пистолет.
Никто больше его не заметил.
«Потом», – решает она, потому что Алмаз уже ушел вперед. Сгорбившись, опустив голову, он несет рюкзак на вытянутых руках, ему так стыдно, что даже Милли становится больно за него. Вонь, надо сказать, невыносимая.
– Могло быть и похуже, Мамаз. Представь, если бы этот кретин заглянул в забегаловку к Мексиканцу в конце улицы. До сих пор бы тебя из буррито выколупывали, – шутит Тарек.
Милли сдерживает смешок. Она не хочет еще раз унижать Алмаза, который несется вперед быстрее торопливых ласточек. Тощий, сгорбленный, он удаляется быстрым шагом. Тарек спешит за ним, его пухлое тело усердно колышется.
– Что мрачный такой? Предпочел бы, чтобы он задом сдал? Надавил тебе шоколадной пасты? Чтобы…
– Да отвали ты, – отмахивается Алмаз, прыская со смеху.
Оба теперь делают вид, что не видят Милли, и она идет за ними поодаль. Живот у нее болит как в тот раз, когда она потеряла бабушкино обручальное кольцо. Она проверяет карманы: идеально квадратный камень, пачка жвачки «Биг ред», мелочь. Все на месте. И только в самой середине кишок чего-то недостает. «Королева Милли», – передразнивает она, – о какой это песне говорил Сван?»
На подступах к проволочной сетке, которой обнесена маленькая ферма Водовичей, Алмаз снова мрачнеет. Он резко разворачивается и наклоняется так, чтобы их с Мликой лица оказались на одном уровне. Он впивается сухим взглядом в глаза сестры. Хочет, чтобы она поняла, насколько он серьезен.
– Ты мне больше не сестра, – говорит он с пугающим спокойствием. – И это последний раз, когда я с тобой говорю.
В вырвавшихся словах столько яда, что Милли пошатывается. Алмаз снимает корону с ее головы. Она надеется, что он еще что-то скажет, но теперь ранить намерены его пальцы. Резким движением он рвет картон, затем сует обрывки в карманы шортов. Не глядя больше на сестру, он поднимается по лестнице на веранду, идущую вокруг дома. Снимает кроссовки, делает глубокий вдох и бесшумно закрывает за собой дверь с противомоскитной сеткой. Тарек стоит как вкопанный.
– Я только что понял одну важнейшую вещь, – вдруг говорит он очень серьезно.
– Какую?
– Без короны ты просто уродина.
И Тарек исчезает следом, не давая двоюродной сестре ответить. А в доме драться запрещено.
Если подумать, так, может, ей нужно просить у Алмаза прощения за то, что она встала на его защиту? Может быть… Ну нет, еще чего? «Уж лучше в гнездо гремучих змей свалиться», – объявляет Милли громким голосом. Да и потом, какой ей толк иметь брата, если брат – тряпка?
2
Около часу ночи Милли сбрасывает простыню ногами к железным прутьям своей старой детской кроватки. Из-за занавески, тонкой, как крылышко насекомого, на нее веет покоем улицы. Даже деревья шелестят умиротворенно. Лучший антураж для ночной прогулки. Она нарочно легла одетой, так что осталось раздобыть обувку. Она замирает на секунду возле уютно урчащего вентилятора, на котором сушится рюкзак Алмаза, потом достает из-под подушки собственный. Осторожно перешагивает три половицы возле кровати Тарека, которые скрипят, как летучие мыши, и потихоньку открывает дверь. Ручка взвизгивает, будто крыса.
– Принеси мне молока, – вдруг бормочет Тарек.
– Мне не по пути.
Он бросает что-то, и оно приземляется на постель Алмаза. Пустую постель. Грязный разрыватель корон, где тебя носит?
В коридоре Милли прислушивается к каждому шороху. Что-то неразборчиво шепчет дед, уснувший на кресле в гостиной. Работает радио, которое мать, видимо, из-за усталости снова забыла выключить. Милли крадется на цыпочках и вдруг поскальзывается на чем-то густом и жидком. К счастью, она успевает схватиться за косяк кухонной двери. «Тарек!» – ворчит она сквозь зубы. Вечно он разливает свой чертов сладкий соус от чипсов. В темноте дохнуло ветром. Странно. Ноздри Милли улавливают запах разложения. Свет включить она не может, и потому принюхивается к темному пятну на полу, похожему на комок. Дохлая мышь? Вонь раздавленного животного. Она прикасается к липкой поверхности, и та вдруг раздувается и шевелится под ее пальцами, теперь тоже липкими. Милли отпрядывает на четвереньках, сердце у нее подпрыгивает. Она находит в рюкзаке фонарь и направляет луч на странный дряблый шарик, который словно вздыхает от усталости.
Луч выхватывает только цепочку муравьев, бегущих по плинтусу. Милли светит себе на ноги: они чистые и сухие. Если бы оно убежало, она бы почуяла. «Вы его видели?» – спрашивает она у муравьев. Ветер хлопнул задней дверью, едва державшейся на задвижке. В узкое окно Милли глядит на разбуженный сад и маленький открытый хлев. Курицы кудахчут, корова топчется на соломе. «Да что с вами? Здесь тоже была эта вонючка?» – спрашивает их Милли, воспользовавшаяся шумом, чтобы незаметно выйти. «Прекрасно, ведите себя так, будто меня и не было». Она быстро обегает веранду, держась рукой за перила и то и дело оглядываясь, – мало ли что. Но ни шарика, ни гнили. Когда она наконец добегает до главной двери, то видит Алмаза: он качается взад-вперед, как боксерская груша, висящая в гараже у соседей. К уху он завороженно прижимает маленькую книжку – так прижимают раковину, когда слушают эхо волн. Присутствия сестры Алмаз не замечает.
Он продолжает шептать:
– Обещаю… Я верю тебе, Поплина. Да, я пойду туда, обещаю.
– Ага! – вскрикивает Милли, наставляя на него пальцы как пистолет.
Алмаз ничего не замечает. Он молча поворачивается к ней спиной, прижав книгу теперь уже к сердцу.
– Попли принесет мне божьих коровок, – говорит он лицом к двери.
– Ты о чем?
– Попли принесет мне божьих коровок, мне пора уходить, – повторяет он, стоя у дверей.
– Да-,да иди, а ты случайно не видел чего-то странное в коридоре?
– Попли принесет мне божьих коровок, мне пора уходить, – повторяет Алмаз и входит в дом.
– Вот-вот, иди-ка обратно спать, – ворчит Милли, – я только проверю цыплят и вернусь.
«Лучше крысиную отраву есть, чем быть лунатиком», – думает она и прыскает со смеху.
Попли? Поплина. Имя ни о чем ей не говорит. Алмазу явно что-то приснилось. Он с девчонками не разговаривает. Не смеет даже взглянуть на них. Придурок. Пока он не сбреет эту жалкую бровь над губой, ни одна девчонка с таким именем с ним не заговорит.
Чтобы быстрее добраться до ручья, Милли решает срезать через звериное кладбище. Уже много лет здесь хоронят только больной скот и сбитых бродячих собак. Хотя в высокой траве полно жаб и ядовитых змей, это потрясающее место для игр. Нужно только топать как следует, чтобы они знали: ты идешь. Но Милли эти хитрости ни к чему: она может босиком ходить по болотам, и ни один водяной щитомордник ее не укусит. Она знает, где животные прячутся. Она может заметить паука-отшельника в самой чаще, никогда не проворонит броненосца и уж тем более – пересмешника. Только у Деды, ее дедушки, такие же способности: «полупсы, полулюди», называет он себя с внучкой. Но для Милли тут дело не только в удивительно остром обонянии: природа и звери – единственные, кто разделяет ее чувства. У них тоже чешутся когти и щетинятся колючки. Рядом с ними не нужно быть ни рассудительной, ни воспитанной. Достаточно быть собой, целиком и полностью. Шерсть и перья повинуются самой сущности зверей, их нутру. Им не нужны ни зеркала, ни соседи. Река – всегда река. Сердце у Милли того же рода, и животные чувствуют это по идущему от нее влажному резкому запаху. Так пахнут зори и бурные потоки.
Она – собственной породы.
Поздоровавшись с ланями и стрекозами, Милли опускается на колени в свежую росу и ищет револьвер Свана Купера. Там, где, как ей казалось, она его видела, теперь сидит недовольная жаба и не хочет никуда пересаживаться. «Но ты же не станешь отрицать, что это странно, – возражает Милли на ее кваканье. – Это была не змея, скорее орган какой-то, только живой!» Милли яростно переворачивает камни, все больше убеждаясь, что кто-то ее опередил. Ничегошеньки нет. Поднявшийся от ручья туман усложняет ей задачу, и без того нелегкую из-за густого ивняка. Наверное, ведьма Хоне готовится кому-то отомстить. Вдруг Алмазу! Милли включает фонарь и, ползая на коленях, спешно ощупывает каждую ямку между мокрых камней. Она улавливает запах металла где-то рядом, подползает ближе, и наконец-то пальцы нащупывают холодный ствол. Милли никогда не держала в руках огнестрельного оружия. Как будто тяпка, но тяпка с суперсилой.
Милли готова сунуть его в рюкзак, как вдруг совсем рядом, на поле, земля хрустит под чьими-то ногами. Сердце екает и колотится что есть силы; она одна в темноте среди бескрайних диких мест. «Одна, но с пистолетом», – пытается подбодрить себя Милли. И прячет его за спину. От запаха слез и человеческого пота все вокруг пропиталось чем-то гнетущим. Есть и другой душок, свежей крови, но только вдалеке. Кукурузные початки шевелятся, перешептываясь все громче. Жалуются. Милли дышит так часто и глубоко, будто у нее не два, а четыре легких. Вдруг появляется чернильный силуэт, лысый и оплывший. Страх липнет к Милли туманом. Она поднимает рывком фонарь и высвечивает обеспокоенное лицо. Узнает широкий лоб с набухшими жилами, принадлежащий так называемому дядюшке Фестеру[3], он же мистер Адамс, отец Дугласа.
– Где Сердцежор? Ты его не видела? – спрашивает он в отчаянии.
– Сердцежор? Это кто? Пес?
Мистер Адамс в ответ молчит, и Милли внюхивается в туман. Никаким зверем не пахнет. Только смятением мистера Адамса, ищущего загадочного Сердцежора среди колосьев. Милли представляет его псом размером с дракона, вроде Фалькора из «Бесконечной истории». Она бы хотела, чтобы Сердцежор принес ей счастье и прокатил по небу. Но очень возможно, что ни того ни другого не существует. Ей известно, что говорят о мистере Адамсе – у него не все дома. Ему не впервой отдыхать в психбольнице. Однако сейчас, когда он стоит перед ней в клетчатом костюме-тройке со слезами на глазах и голос его дрожит, он больше похож на обычного, невероятно печального и одинокого человека. И расиста, напоминает она себе. Как и все в семье Адамс. Где-то в уголке ее сознания проплывают кадры из криминальной хроники в пересказе Алмаза. В частности, случай с теми двумя подростками-мусульманами, которых избивали и подвешивали за ноги пять дней, «в память» об одиннадцатом сентября. В отличие от брата и деда, Милли не идет молиться на рассвете. Рассвет – он чтобы сидеть на краю луга и смотреть, как завтракают мыши. В любом случае есть только один Бог, и зовут его Майкл Джексон. Но обитателей Бёрдтауна правда интересует не больше пустой пачки от сигарет. Если ты дочь боснийской иммигрантки и сестра мусульманина, ты уже опасна для общества; в тебе уже зреет террористка.