– Они не знают, – говорит Деда раньше, чем Млика успевает спросить.
– Когда узнают?
– Возможно, никогда. Никто не видел. Даже та дама из библиотеки говорит, что никого кроме Алмаза в то утро не видела.
Милли хочет думать о свидетелях, о выстрелах, о расследовании, но усталость подкашивает ее. В затылке больно. Вдруг она чувствует себя старой, и грустной, и одинокой, и плохой, и уродливой, и злой, и… список длиннее, чем день. Она просто хочет заснуть. Нет. Скорее проснуться. Выпить пиалу тошнотворного молока, слушая размеренный голос Алмаза, который читает Деде газету вслух. И как он обещает: «Если Обама победит в ноябре на выборах, я оплачу Королеве приставал уроки пения, чтобы она не выносила нам мозг своим Майклом Джексоном». Разбуди меня, Алмаз, умоляет Милли молча. Буди скорее.
– Теперь нужно быть поласковей, особенно с мамой, – говорит Деда тихонько. – Больше никакого чудища.
– И никакой Королевы приставал, – шепчет Милли.
Они еще долго сидят так, в желтоватой вони от божьих коровок. Делать сейчас больше нечего. И нечего говорить. Пока образ Алмаза, лежащего в собственной крови на площади Сен-Бейтс, не отпустит их, они останутся сидеть вдвоем в сухом зное равнин, на ковре из мертвых жучков.
6Тамале
Милли катается по сковородке вместе с перцами и давленой фасолью. Плавает в растопленном масле, цепляется за размякший чеснок, карабкается на тонкие, подрумяненные ломтики курицы, хватается за помидоры и сладкий перец. Кожа у нее краснее порошка чили, но ей нравится, как все тело покалывает, пока оно обжаривается. Но вот спину облепляет кукурузный лист, и она обнимает другие тамале, уже преющие в пару кастрюли. Она варится стоймя в пьянящем аромате кумина. Ее не удивляет, что она не задыхается. Все, что нужно ее бронхам, – паприка и кориандр. Милли терпеливо ждет очереди, когда ее съедят. Как вдруг чувствует чье-то присутствие, опасность. Кто-то советует: «Не надо так туго, фарш вылезет». Нависая над обжаренным луком, Сван забирает у Милли желтоватый сверток и сворачивает, как надо. Она в досаде осматривает свои локти, они обычного цвета. Жаль, она бы хотела, чтобы ее успели съесть, прежде чем вернуться в человеческое тело.
– Я тоже иногда ныряю в кастрюлю, – шепчет Дейзи на ухо Млике.
– Взаправду?
– Я в понарошку не верю.
Они глядят друг на друга, но про себя ведут беседу. Долгий подпольный разговор, полный камешков, брошенных в задиристых мальчишек, счастливых уединений и добрых лис. Кусочков жизни, которые никого больше не касаются. Уж точно не Свана, который приподнимает запотевшую крышку и вдыхает аппетитный запах без намека на мечтательность. Вдруг Дейзи хватает Милли за руки. И так сильно сжимает их, что зажатый в пальцах тамале сплющивается. Начинка брызгает на розовые стены и на их теплые куртки. Милли в недоумении: зачем я надела куртку посреди лета? Почему не сняла? Она и мала мне к тому же. Милли пытается расстегнуть сломанную молнию. Ее душит жар. Она сверлит взглядом Свана, его кулаки, давящие тамале. Как я попала к Дейзи Вудвик? Милли мечется. Что? Что происходит?
– Это я тебе свою парку одолжил. Идешь играть? – спрашивает Алмаз, стоя посреди гостиной.
– Ты не умер! – кричит Милли. – Я знала.
Она бежит к брату. Но он разбивается в ее объятиях на тысячу ледяных осколков. «Мамаз!» – кричит она в отчаянии, топча кристаллы инея на светлом ковре. «Я сломала его», – стонет она, садится на пол и утыкается лицом в ладони. Сван с Дейзи подходят к ней. Приседают возле съежившегося комочка, каждый со своей стороны. Расставляют руки и обхватывают ее кольцом. Хором заводят не то заклинание, не то рецепт: «Беру помидор, беру второй. Проверяю, чтоб были брат с сестрой. Я давлю их. Это мой долг. Смешиваю их кровь. Ты ведь съешь немного Алмаза, правда, Млика?» Милли дрожит, она в растерянности: какой мрачный оборот принял обед! Или это ужин? Милли искоса взглядывает на террасу, хочет понять, где солнце, но вдруг все, что на улице, исчезает, будто стерли резинкой. Стены дрожат, крыша проседает. Не глядя ни на Свана, ни на Дейзи, Милли бежит. Переступив порог, она оказывается во дворе дома Водовичей.
Взглянув наверх, Милли узнает то самое зимнее субботнее утро, семья в сборе, небо моросит, и летают странные птицы, крылья у них похожи на молнию. Она в своем десятилетнем теле, с широким бинтом на левой коленке и жутким желанием побывать в парикмахерском салоне. Мать с Алмазом смотрят, как она делает колесо, но им наплевать на ее подвиги. Они медленно потягивают кофе с молоком, сидя на краешках шезлонгов перед хлевом.
– Вам бы лечь в них, что ли, – советует Тарек.
Он расположился чуть дальше: лежит на полу в кухне и листает комиксы. Разглядывает женщин в соблазнительных костюмах.
– А знаешь, почему мы не ложимся? – спрашивает Алмаз с несвойственной ему злостью.
– Нет.
– Потому что наша жизнь не позволяет нежиться в шезлонгах.
Тарек оскорбленно поднимается, он весь красный.
– Вот когда станешь президентом, тогда да! Поваляемся вдоволь! – восклицает Деда.
И с гордостью треплет беспечные волосы Алмаза. Тот отстраняется, отдернув голову. Встает, потому что важные вещи нужно говорить стоя. Но Петра строгим взглядом усаживает его назад. Она показывает ему: Водовичи его понимают. Конечно, у Алмаза в голове много разных, своих собственных планов: поехать в Японию, может, даже пожить там. «О чем он только думает? – сердится Петра, сердясь на собственное недовольство. – Что, я не мечтала о дипломах, о виллах, о том, чтобы свободно ездить всюду? Вот только мечта Водовичей важнее. Быть вместе, всегда». «Семья превыше всего» – думает Алмаз, скрестив руки поверх собственного отречения.
– Скажите, почему мы никогда не ходим в парикмахерскую? – спрашивает Милли.
Петра заливается хохотом и опрокидывает чашку на свои дырявые тапки. Алмаз дожидается, когда она выйдет их мыть, и шепчет:
– Слишком дорого. Все слишком дорого.
– Если хочешь, чтобы еще уродливей обкорнали, можешь не стараться, – смеется Тарек.
– А если половину я заплачу сама? – настаивает Милли.
– Что же такого особенного в салоне мистера Локнера? – спрашивает Алмаз с любопытством.
– Ничего, просто…
Из-за хитрых взглядов Деды она не может объяснить. Но это ни в коем случае не каприз. Скорее жгучее желание быть кем-то другим. Примерить привычки иной девочки. Такой, как Долорес Гонзалес, например. Той, что разваливается поудобнее в округлом полосатом кресле, похожем на зебру, откинув назад голову: на плечах полотенце, в руках журнал. Как-то вечером Милли увидела сквозь витрину салона, с каким самодовольством осматривает Долорес свое тройное отражение в зеркалах. От трех блестящих кокетливых челок Милли почувствовала во рту привкус желчи. Привкус, от которого хотела сегодня избавиться, заняв место Долорес.
– Чтобы быть наравне, – шепчет она.
– Ты уверена, что этого хочешь? – спрашивает Алмаз.
Поскольку кажется, что он в каком-то смысле понял ее, Милли улыбается брату. Если она не попробует стать Долорес, ей никогда не вытравить изнутри ту манерную и кокетливую версию себя. Она продолжит завидовать, и зависть сожрет ее. Только Алмаз, вместо того чтобы предложить пойти с ней в парикмахерскую, бросается в кухню и возвращается с ножницами. Милли тут же срывается и выбегает на дорогу.
Смех и улюлюканье Водовичей будят миссис Финч – она выглядывает из-за кружевных занавесок, она в бешенстве.
– Помогите, миссис Финч! – кричит Милли. – Впустите!
Вдруг дверь отлетает, и Милли чувствует, как что-то мрачное опускается ей на голову и всасывает ее.
– Алмаз!
Поздно. Тело исчезает в огромной черной дыре.
Голова ее падает во что-то мягкое, и Милли подскакивает.
– И часто ты засыпаешь за едой? – насмешливо спрашивает Сван.
Милли трясет головой, снимает большую черную шляпу и ищет свою корону. Вспоминает обрывки в карманах брата и вздрагивает. Встает с дивана в растерянности. Вокруг все как обычно. Цветы растут в разноцветных горшочках. Ковбойские сапоги ждут новых странствий. На кухне чисто. Тамале лежат горкой на овальном блюде с орнаментом из растений и ленточки, на которой написано: «Viva la vida».
– Я взаправду здесь? – спрашивает Милли, совсем запутавшись.
– Имеешь в виду, правда ли ты пускаешь слюни на наш диван и уплетаешь нашу еду? Ответ утвердительный!
Дейзи подходит, убирает со взмокшего лба Милли прилипшую прядь и протягивает стакан газировки.
– Долгое было странствие.
Милли кивает и жадно пьет, косясь на лежащий на столике открытый блокнот. На рисунке ножницы. Дейзи вырывает листок и кладет на колени Милли.
– Ты заслужила, – говорит она. – Ты любишь брата.
– Постойте, как вы…
Дейзи прерывает ее, продолжает говорить что-то, но Милли уже не слышит. Комнату заполоняет звук, мощнее сирены. Волны, волны самых разных шумов сплетаются вместе. Велосипедные звонки, старые будильники, разговоры, пение, мерзкий голос Тарека где-то вдалеке. Очень далеко.
– Говорите громче! – кричит Милли.
Читает по сухим губам какие-то обрывки: «…рассказать… Сараево… нелегко… доверься».
И вдруг – ничего. Все белое. Кругом.
Милли открывает глаза, и перед ней дневной свет, а по центру – Тарек.
– Боже, какой у тебя дурацкий вид! Иди ешь, а то Деда без тебя уедет.
От усталости, из-за всех этих бьющихся друг о друга миров кровать под ней качается. На этот раз я точно проснулась? Однако здесь отчетливо пахнет тамале. Милли просит двоюродного брата ущипнуть ее. Он с удовольствием хватает ее за нос и тянет. Ай! Они весело борются, ругаясь и смеясь, и вдруг Милли охватывает глубочайшее сомнение.
– Алмаз вернулся?
Тарек отпускает ее, вжимает в стул у письменного стола, смотрит обнаженным взглядом.
– Алмаз мертв.
И уходит. Совсем. Исчезает по другую сторону потрясения, растрескавшейся дороги, где на каждом шагу возникает живое воспоминание и рядом – мертвое тело. Как будто всюду теперь нужно расчистить место для смерти. Напоминать о ней в своем сердце и каким-то образом приручить ее, приголубить сквозь слезы и отвращение.