– Я не хочу на Арубу, пап, – говорю я еле слышно.
– Ладно. Ничего. Давай я поручу Веронике поискать для тебя какие-нибудь места? Она посмотрит, подберет несколько вариантов, – предлагает он.
– Кто такая Вероника?
– Моя помощница. Она устроилась несколько месяцев назад. Я точно тебе о ней рассказывал.
– А. Хорошо. Конечно. Было бы неплохо.
– Я лишь пытаюсь тебе помочь, Тыковка. Знаю, что ты занята учебой, выпускными экзаменами и финальными проектами. Вероника прекрасно умеет организовывать поездки. Она постоянно занимается моими.
– Спасибо. Было бы здорово. – Я предпочла бы самостоятельно спланировать эту поездку, но, похоже, никто не позволит мне сделать что-то самой. И я этому потворствую. – Думаю, я все же схожу завтра на выставку.
– С мамой?
– Нет. Она, наверное, не захочет со мной идти. – Несколько недель назад я пыталась поговорить с ней об этой художнице, как только услышала о предстоящей выставке, но маму она не заинтересовала.
В последнее время ее вообще редко интересует, что я делаю.
Папин голос становится строгим.
– Я не хочу, чтобы ты ходила одна.
– Почему? Я уже бывала там на показах. Хорошо знаю район. – Выставка пройдет в Трайбеке, а не в каком-то захолустье, но, когда речь заходит обо мне, в папином понимании благополучных районов вообще не существует.
– Но ни разу одна. Я закажу для тебя машину. Просто позвони завтра в офис, когда будешь готова выезжать, и за тобой приедут.
– Пап, я могу вызвать Uber… – начинаю я, но он перебивает.
– Ни в коем случае. Поедешь с моим водителем. – Судя по его тону, ясно, что иных вариантов он не допустит.
– Хорошо. – Мой голос звучит тихо, и я на миг закрываю глаза, желая, чтобы мне хватило смелости открыто сказать ему, что я буду делать все, что пожелаю.
Но я этого не делаю. Никогда.
– Мама дома? – спрашивает он.
– Нет. Обедает с друзьями.
Отец хмыкает.
– С друзьями. Как же. Увидимся завтра днем. Прилечу около двух часов.
– Погоди-ка, ты не в городе?
– Я во Флориде. Завтра вернусь. – На заднем плане звучит мелодичный женский голос, и я слышу, как папа прикрывает динамик телефона, чтобы ответить. – Мне пора, Рен. Увидимся завтра. Люблю тебя.
Он заканчивает звонок, не дав мне ответить.
Я бросаю телефон на диван и, запрокинув голову, смотрю в потолок. На вычурный и очень дорогой светильник, который горит у меня над головой. В этом доме все дорогое. Некоторые предметы и вовсе бесценны.
Такое ощущение, что к ним нельзя прикасаться. Страшно сломать что-то невосполнимое. Искусство. Предметы. Для мамы с папой вещи важнее.
А я? Их дочь? Порой я задаюсь вопросом, значу ли вообще для них что-нибудь. Не стала ли всего лишь очередным объектом, который им нравится выставлять перед всеми.
Предметом искусства, над которым еще работать и работать.
Я встаю с дивана и брожу по дому. Иду по коридору мимо огромных картин на стенах, над которыми горят лампы, освещая их так, чтобы любому прохожему на улице было видно. Ценители изобразительного искусства отдали бы жизнь за возможность войти в этот дом. Хотя бы мельком увидеть картины, скульптуры и другие произведения, расставленные по всей нашей квартире.
Я даже перестала их замечать. Они не важны.
Как и я.
Я запираюсь в своей комнате и пытаюсь рассмотреть ее критическим взглядом. В ней нет цвета. Мама специально так сделала, чтобы не нарушать гармонию с предметами искусства, которые ей захотелось бы здесь представить. Да, даже моя спальня – потенциальная витрина для ее искусства. На стене висит картина, которую отец купил мне на день рождения в прошлом году. На холсте изображены отпечатки губной помады, хотя их не так много, как на желанном мной полотне, а еще яркая жеваная жвачка, нарисованная то тут, то там. Как-то даже мерзко.
Когда он подарил ее, я сделала вид, что мне очень понравилось.
Отвернувшись от картины, я смотрю на белое покрывало на кровати. На подушки черного и стального цветов, сложенные у серебристого металлического изголовья. На белую мебель. На стенах – черно-белые фотографии из прошлого. Когда я была младше и у меня еще были настоящие друзья. До того, как мы все изменились, выросли и отдалились друг от друга.
Теперь мы общаемся через комментарии в соцсетях и редкие личные сообщения. Все живут дальше, а я словно застыла на месте.
Я ловлю собственный взгляд в отражении висящего на стене зеркала в полный рост и, подойдя к нему, внимательно себя рассматриваю. Перед отъездом из кампуса я переоделась в джинсы и черную толстовку, и если бы мама увидела меня сейчас, то сказала бы, что выгляжу я неряшливо.
Может, так и есть. Зато мне удобно.
Я снимаю толстовку, смотрю на свою грудь и невольно хмурюсь. Мне не нравится, как она натягивает ткань простой белой футболки. Мама постоянно подталкивает меня сесть на диету, но сомневаюсь, что это поможет. В итоге грудь все равно никуда не денется, а она совсем не такая, как у мамы. У нее почти мальчишеская фигура, и она усердно старается поддерживать ее в таком виде.
А я тем временем пытаюсь избавиться от своих форм и ограничить грудь самыми тесными бюстгальтерами, какие могу найти, лишь бы ей угодить.
Очень утомительно притворяться кем-то другим.
Я снимаю футболку и, бросив на пол, пинаю в сторону. Сбрасываю обувь, стягиваю носки. А затем снимаю джинсы и швыряю так, что они с громким хлопком ударяются о стену.
И вот я стою посреди спальни в одном нижнем белье.
Мои сверстницы носят стринги или сексуальные кружевные трусики. Прозрачные лифчики, браллеты, а порой и вовсе ходят без них. Они надевают все это ради себя, чтобы обрести уверенность. Почувствовать себя сексуальной. Возбуждать тех, с кем встречаются. Кому позволят снять все слой за слоем и увидеть, что скрывается под одеждой.
А я совсем не воспринимаю нижнее белье в таком ключе. Это просто повседневные вещи, которые я ношу уже, кажется, целую вечность. Я рано начала меняться, наверное, классе в пятом, и было ужасно неловко, когда на примерке моего первого лифчика консультант воскликнула, какой у меня большой размер груди в столь юном возрасте. А в мамином взгляде мелькало неприкрытое отвращение.
Моя грудь всегда казалась мне обузой.
Заведя руки за спину, я расстегиваю лифчик, и он соскальзывает с моего тела на пол. Моя грудь открыта, соски твердеют, пока я их рассматриваю. Они розовые, с большими ареолами и совсем не такие, как я видела в соцсетях, где у всех девушек маленькая грудь с красивыми сосками.
Я, конечно, не приглядываюсь к чужим соскам, но… мне любопытно. В последнее время у меня многое вызывает интерес.
Я обхватываю грудь ладонями. Сжимаю, чтобы ложбинка стала глубже. Поворачиваюсь боком и рассматриваю себя. Свой живот. Изгиб бедер. Ноги. Какая же я бледная. Кожа едва ли не прозрачная с проступающими под ней светлыми голубыми венами.
Думаю о Натали и ее безупречном теле с крошечной грудью и длинными ногами. Об очевидной уверенности, которую она демонстрировала, когда несколько дней назад уселась Эзре на колени, будто ей там самое место. А сама все это время пялилась на Крю, как на аппетитный стейк, жаждая красного мяса. Каково было бы вести себя, как Натали?
Не представляю.
Снова повернувшись лицом к зеркалу, я убираю руки от груди, берусь за край белья и спускаю его по ногам, пока не успела передумать. И вот я оказываюсь полностью обнаженной и смотрю на свое отражение. Мое тело полностью открыто только для моих глаз.
Сосредотачиваю взгляд на темных волосах на лобке и на том, что скрывается под ним. Я же не идиотка. Знаю, для чего предназначено влагалище. Каждый месяц у меня менструация. Иногда бывают спазмы. Когда была младше, они мучили меня постоянно, а месячные были такими нерегулярными, что мама тайком от отца давала мне противозачаточные таблетки.
– Прием противозачаточных не означает, что ты можешь заниматься сексом с кем пожелаешь, – поучала она. Мне тогда было четырнадцать, и о сексе я думала в последнюю очередь.
Однажды я выйду замуж за хорошего мужчину, и мы будем часто заниматься сексом, к моему удовольствию – или неудовольствию, – и в итоге заведем детей. Вот как объяснила мне мама. Вот чего я должна ждать с нетерпением.
Боже, звучит так цинично. Ужасно.
Скучно.
Я думаю о Крю. О том, как он прикоснулся к моей груди, когда поймал меня. О его крепкой хватке, мускулистом теле, прижавшемся к моему, о пальцах, скользивших по груди в легчайшем касании. Я все это чувствовала.
Чувствую и сейчас. Как сегодня на уроке он дотронулся до моих губ.
У тебя сексуальные губы.
Его низкий голос окутывает меня, и я обхватываю грудь ладонями. Провожу большими пальцами по соскам. Ощущаю трепет.
Я подхожу к кровати и ложусь, а приподнявшись на локтях, сразу понимаю, что мне по-прежнему видно собственное отражение. Я медленно развожу колени. Бедра. Пока мне не становится видно все. Я там всюду розовая.
Я никогда не делала ничего подобного, никогда не изучала себя так внимательно. Смотрю себе прямо между ног, смотрю по-настоящему, и гадаю, каково было бы, если бы кто-то ко мне там прикоснулся.
О, я уже пробовала мастурбировать, и не раз. Много раз. Но мне не удавалось достичь оргазма. Разум начинал блуждать, и я задумывалась обо всякой ерунде, которая меня беспокоит. Или внезапно возникало чувство вины и намек на хорошо знакомый мне стыд. Будто я совершаю что-то плохое. К тому же я еще никогда не позволяла себе влюбиться.
До Крю. Я постоянно о нем думаю. И он пробуждает во мне всю гамму чувств. Тех, что я еще никогда не испытывала и от которых постепенно становлюсь зависимой.
От его пронзительного взгляда. Игривого тона, с которым он называет меня Пташкой. Я делаю вид, что меня это раздражает, но на самом деле мне нравится это прозвище.
Оно дарит ощущение, что между нами есть что-то особенное.
С ним я и чувствую себя особенной.