— Владислав Антонович, ежели вы спешите в Россию, так надо вам воспользоваться почтовыми лошадьми. Конечно, для кошелька сие накладно, но зато получается не в пример быстрее, чем ползти на собственных санях! Это наши извозчики, что возят чай санными караванами, экономят на лошадях, а вам-то это зачем! Слава Богу, почтовые станции ныне устроены на Сибирском тракте повсеместно. На сменных, почтовых, сможете по триста верст в день делать! Через две недели уже будете в Тобольске!
Эта мысль мне понравилась. Конечно, давая такой совет, Рекунов заботился прежде всего о своих товарищах и самом себе. Ведь чем быстрее мы уедем, тем скорее они смогут вернуться к себе в Кяхту… Впрочем, тут наши интересы совпадали. И, вновь презрев настойчиво пропихиваемую Изей грошовую экономию, я решил ехать на почтовых.
Мы наняли крепкие почтовые кибитки — своего рода крытые сани, обитые изнутри толстым, пахнущим овчиной войлоком, чтобы не так сильно дуло. Внутри было тесно, пахло морозом, кожей и степным ветром странствий. Укутались в тяжелые овчинные тулупы, ноги сунули в огромные меховые мешки из волчьих шкур. Изя, как всегда, жался и кутался, бормоча что-то про «собачий холод» и «когда же мы доберемся до цивилизации с горячим борщом и приличной постелью».
И вот под перезвон колокольчика под дугой, пронзительно-чистый в морозном воздухе, мы выехали из Кяхты. Путь наш лежал на запад, по Великому Сибирскому тракту. В день, меняя лошадей на почтовых станциях, мы проезжали по двести пятьдесят, а то и по триста верст. Это была бешеная, лихорадочная гонка по бескрайним, заснеженным просторам.
Мир за окном кибитки был однообразен и величественен. Бесконечная белая равнина, сливающаяся на горизонте с таким же белым, низким, словно нависшим над землей небом. Редкие, почерневшие на морозе перелески, похожие на щетину на небритой щеке. Заиндевелые телеграфные столбы, убегающие вдаль, как солдаты в бесконечной шеренге. Искрящийся алмазный снег, слепящий глаза так, что приходилось щуриться. Воздух был таким чистым и морозным, что, казалось, его можно резать ножом и складывать в карман.
Иногда мы обгоняли огромные, тянувшиеся на версты «чайные поезда» — бесконечные вереницы из сотен дровней и розвальней, груженых тюками с чаем. Лохматые, низкорослые сибирские лошадки, выдыхая клубы пара, похожие на маленькие облачка, с трудом тащили тяжелый груз. Угрюмые, обмороженные возчики в овчинных тулупах, похожие на медведей, шли рядом, понукая лошадей и переругиваясь хриплыми, простуженными голосами. Этот древний, тысячелетний путь все еще жил, дышал, скрипел полозьями по снегу. Каждый раз после этого начиналась ругань и склоки: мы требовали от ломовых извозчиков пропустить нас вперед, съехав в придорожный снег, а те не желали уступать. Тут Рекунов с его умением общаться с этой публикой нас здорово выручал:
— А ну, разойдись, канальи! Приказчик Аглаи Степановны Верещагиной едут! — грозно орал он, и ямщики, услышав громкую фамилию, тотчас покорно освобождали нам путь.
А потом был Байкал.
Мы подъехали к нему на закате. Байкал, как и всегда, поражал, что летом, что зимой. Огромное, бескрайнее ледяное поле, уходившее за горизонт. Лед, прозрачный, как слеза, был иссиня-черного, почти фиолетового цвета. Сквозь его многометровую толщу, как сквозь стекло, можно было разглядеть замершие в причудливых позах водоросли, камни на дне, даже силуэты каких-то рыб. Солнце, огромное, багровое, садилось за заснеженные сопки на том берегу, и его лучи, преломляясь во льду, зажигали в его глубине какие-то фантастические, неземные огни: рубиновые, изумрудные, сапфировые.
— Святое море… — благоговейно прошептал наш ямщик, снимая шапку и крестясь. Разумеется, на ночь глядя мы не полезли на лед. Заночевав на берегу, с утра пораньше мы тронулись в путь.
Переезжать Байкал зимой было целым ритуалом. На берегу, в селении Лиственичное, сдавались в аренду специальные «ледовые» сани, легкие и широкие, чтобы не провалиться в трещину. Наш ямщик, крякнув, выпряг тройку и перепряг ее в эти сани.
— Ну, с Богом! — сказал он, и мы выехали на лед.
Ощущение было непередаваемое. Казалось, мы не едем, а летим над бездной. Под полозьями с хрустальным звоном трескался тонкий слой снега, обнажая темную, бездонную глубину. Лошади шли осторожно, фыркая и кося испуганными глазами. Ямщик то и дело останавливался, стучал по льду специальной пешней, проверяя его толщину, объезжал огромные, в несколько метров высотой, торосы — нагромождения ледяных глыб, похожих на развалины сказочного замка.
На середине Байкала мы остановились, чтобы покормить лошадей. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как звенит в ушах. Только лед тихонько потрескивал и стонал, живя своей, таинственной, скрытой от глаз жизнью.
— Говорят, барин, — сказал ямщик, глядя в темнеющее небо, где уже зажглись первые, яркие, как бриллианты, звезды. — Что Байкал никогда полностью не замерзает. Всегда дышит. И если прислушаться, можно услышать, как под ледяным панцирем бьется его сердце!
А дальше снова потянулись бесконечные версты тракта. Мы проезжали через заснеженные города: Иркутск, Красноярск, Томск. Они были похожи друг на друга, как братья: деревянные дома с резными наличниками, каменные церкви, дым из труб, смешивающийся с морозным туманом.
Глядя на них, мы с Изей вспоминали, как долго шли сюда, в Сибирь, пешком. Никакого сравнения с нынешней гонкой: теперь мы в один день делали путь, на который два года назад нам требовалось десять дней пути и два-три дня отдыха в острогах.
Иногда в степи нас настигали бураны. Небо вдруг темнело, сливалось с землей, и на мир обрушивалась бешеная круговерть снега и ветра. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Лошади останавливались, жались друг к другу. Ямщик кутал голову в башлык, и мы по нескольку часов, а то и целый день, пережидали непогоду, стоя посреди бескрайней, ревущей степи. В такие моменты казалось, что мир исчез, что мы остались одни в этой ледяной, воющей пустыне.
Изя в такие минуты совсем падал духом.
— Ой-вэй, Курила, мы здесь замерзнем! Нас волки съедят! — причитал он, стуча зубами от холода и страха. — Зачем я только с тобой поехал в эту проклятую Сибирь! Сидел бы сейчас в своей Одессе, пил бы кофе, кушал бы форшмак…
И действительно, как только буран стихал, ямщик, отряхнув с себя снег, крестился, благодаря Господа Бога за счастливое избавление, снова брался за вожжи, и мы продолжали свой путь.
Так, день за днем, неделя за неделей, мы двигались на запад. Менялись пейзажи, менялись ямщики, менялись лошади. Неизменным оставался лишь скрип полозьев, звон колокольчика да бесконечная, заснеженная дорога, уводящая нас все дальше и дальше, в самое сердце России, навстречу моей туманной, непредсказуемой судьбе.
Вскоре предстал перед нами Тобольск — столица Западной Сибири.
Тут Изя буквально взмолился:
— Ой-вэй, Курила, давай остановимся отдохнуть? Я уже все бока намял на этих проклятых буераках!
— Экой ты нежный! На санном пути — это ж разве буераки? Мы, можно сказать, по гладкому полю идем сейчас! Вот ехали бы мы летом — тут да, хватили бы лиху!
— Что, таки не остановимся отдохнуть? — с безнадежностью в голосе переспросил Шнеерсон.
Я хотел было отказать. И вдруг мысль промелькнула в моей голове, воспоминание, а точнее, обещание, которое я дал себе.
— Знаешь что, наверно, ты прав. Надо нам здесь задержаться. Есть у меня тут дело…
Глава 10
Глава 10
Память, до этого дремавшая где-то в самых дальних закоулках сознания, вдруг взорвалась яркой, болезненной вспышкой.
Агафья!
Я помню, как мы стояли на тюремном дворе, ожидая команды. Женская колонна выстроилась отдельно. Я искал ее глазами, но не нашел. Ее не было.
— А где Агафья? — спросил я у ее товарки. И как бишь ее звали? Не помню, ну да это и неважно. Зато припоминаю, что она мне ответила.
— Дак осталася она в Тобольске! Непутевая она у нас! Понесла, вот и оставили ее тута! Показалась дохтору, он и постановил — на сносях по этапу не гнать! Снисхождение ей вышло!
С пузом. Понесла. Эти слова тогда, два года назад, оглушили меня, но суматоха этапа, кандалы, окрики конвоиров быстро вытеснили их из сознания. А потом были Карийские прииски, побег, Амур, золото… Жизнь закрутилась таким бешеным вихрем, что на воспоминания просто не оставалось времени.
И вот теперь, подъезжая к Тобольску, я вдруг с ужасающей ясностью осознал: там, в этом городе, вполне возможно, живет мой ребенок. Мой сын или дочь. Частичка меня!
Мы въехали в город уже в сумерках. Тобольск встретил нас тишиной и давящим спокойствием. Мы остановились на большом постоялом дворе в нижнем городе, недалеко от скованного льдом Иртыша. Сняли пару комнат: одну для нас, а другую для охраны — и заказали ужин. Но мне кусок не лез в горло.
— Что с тобой, Курила? — с удивлением спросил Изя, глядя, как я меряю шагами нашу тесную, пахнущую кислыми щами и мышами комнату. — Ты сам не свой. Увидел что-то?
— Изя, — сказал я, останавливаясь и глядя ему прямо в глаза. — Мне нужно кое-что узнать. Здесь, в Тобольске, два года назад осталась одна женщина… каторжанка. Она… она была беременна.
Изя присвистнул.
— Ой-вэй… Так ты, оказывается, таки время на этапе не терял? Ну, дела… И что ты хочешь делать?
— Найти ее. Узнать, что с ней, что с ребенком.
— Найти каторжанку в Тобольске? — Изя скептически покачал головой. — Ой-вэй! Это все равно что иголку в стоге сена искать. Да и как ты ее разыщещь-то? Пойдешь в тюремный замок и скажешь: «Доброе утро, не подскажете, где тут моя бывшая полюбовница с ребенком?»
— Не ссы, в омут я прыгать не собираюсь. Надо человека надежного найти, такого, что имеет доступ в тюрьму, но не из начальства. Солдата, надзирателя… ну, в общем, того, кого можно подкупить!
Я спустился из номера в трактир, заказал штоф водки и сел за столик в углу, прислушиваясь к разговорам. Подозвал полового, подарил полтинник на водку, объяснил, чего надо. Через час я уже знал, что мне нужен некто Прохор, отставной солдат, который подрабатывал в тюремном замке плотником и за лишний целковый мог оказать любую услугу.