е живот. Убить кабана вот так вот, выстрелом в голову спереди — большая удача. Круглая пуля легко может соскочить, срикошетировать с покатого черепа. А выстрел-то один…
Тут подбежали Орокан и Левицкий, привлеченные пальбой. Увидев огромного вепря, лежащего у моих ног, они замерли.
— Батюшки! — выдохнул Левицкий. — Как ты его, Серж?
— Едва успел, — хрипло ответил я. — Чуть на клыки не насадил.
Орокан подошел к вепрю, с уважением посмотрел на его огромную тушу.
— Хороший кабан, дахаи! Сильный! Твоя удача большая сегодня! Тот подранок тоже я застрелил!
Вскоре вернулись и собаки. Итог охоты был впечатляющим: одного кабана и подсвинка. Хоть мясца поедим.
Правда, одна из собак Орокана, молодая, немного пострадала — один из кабанов все же успел полоснуть ее клыком по боку. Рана была неглубокой, но кровоточила. Орокан тут же занялся ее лечением. Он промыл рану водой из ручья, затем чем-то помазал.
— Ничего, — сказал он, поглаживая скулящую собаку. — Заживет. Пихтовый смола — хороший!
Возвращались мы страшно довольные охотой, хоть и уставшие. При этом собаки, столь усердно помогавшие нам, неожиданно оказались полезны и как тягловая сила. Орокан расстелил на снегу заранее заготовленную им большую, выделанную лосиную шкуру, положил на нее тушу кабана, того, что я подстрелил первым выстрелом. Затем он ловко зацепил шкуру самодельными постромками из сыромятной кожи, впряг в них своих собак, Амура и подраненную Тайгу, которая, несмотря на травму, тоже старалась изо всех сил, и погрузил на эту импровизированную волокушу кабанью тушу.
— Теперь собачка везти, мая помогать! — с самым довольным видом произнес он и тоже впрягся в одну из постромок, помогая собакам тащить тяжелый груз.
— Так вот почему мы раньше не охотились тут на кабанов! Это он снега ожидал! — догадался Левицкий, с удивлением глядя на это зрелище. — По снегу можно притащить тушу в стойбище без особых хлопот!
— Да и заморозить ее можно! — поддержал я его мысль. — На снегу мясо не испортится, а в стойбище его можно будет разделать и часть сразу заморозить на зиму. Да, у этих «дикарей», как некоторые их называют, все очень хорошо продумано! Веками отработанная система выживания в тайге.
Левицкий хмыкнул.
— У них-то — да, а у нас — нет. Похоже, что «нашу» тушу, — он кивнул на вепря, убитого мной. — Придется волочить нам самим, и притом без всяких собак!
— Ничего. Своя ноша не тянет! — ответил я, хотя уже предчувствовал, какая это будет нелегкая работа.
Мы приладили к кабану пару веревок, которые нашлись у Орокана, впряглись и, упираясь ногами в снег, потихоньку поволокли нашу добычу вслед за нанайским другом и его собачьей упряжкой.
Усталые, но страшно довольные, уже в сумерках вернулись мы в наш лагерь. Новость об удачной охоте быстро облетела всех. Артельщики высыпали нам навстречу, с любопытством разглядывая огромные кабаньи туши. А женщины-нанайки тут же принялись за разделку мяса, предвкушая сытный ужин.
Вот только мясо надо было вымачивать, чтобы сделать более нежным, так что его мы отведали только на следующий день. Даже часть мясца выделили нашим рабочим, в просяную кашу. Немного, если посчитать на каждого, но для них даже эта небольшая порция казалась царским подарком!
Наконец, поужинав, мы разошлись по избам. Левицкий был весел весь день, но к вечеру он вдруг как будто о чем-то задумался. Тень воспоминаний о былом пробежала по его благородному, по-мужски красивому лицу.
— Ты что загрустил, Вольдемар? — не вытерпев, спросил я его.
— Вспомнил, как охотился в батюшкином поместье. В России, — наконец вымолвил он. — Ах, Серж! Каждый раз, глядя на наших нанайских друзей, я не могу не думать о том, насколько они счастливее нас! Они у себя на родине, а мы здесь — чужие…
Тут я каким-то шестым чувством понял, что ему надо выговорится, излить свои печали кому-то, кто сможет хоть как-то ему посочувствовать.
— Замучила ностальгия? Бывает!
— Очень! Хорошо тебе, Серж, ты не имеешь ни родни, ни близких. А я вот вспоминаю их — и сердце неспокойно!
— Послушай, Владимир Сергеич, — решил я задать давно занимавший меня вопрос, — а как ты попал в эти отдаленные края? Честное слово, ты не производишь впечатления висельника!
Я услышал, как Левицкий хмыкнул в темноте.
— Хочешь послушать мою печальную историю? Ну изволь! — произнес он, заваливаясь на свои полати и поудобнее подправляя подушку. — Мой покойный ныне батюшка — звали его, Сергеем Васильевичем — при разделе наследства моего покойного дедушки получил обширные владения во Владимирской губернии, на берегах Клязьмы, в шести верстах от городка Гороховец. Главные достоинства сего поместья, насчитывавшего всего шестьсот душ, составляли не пахотные земли, а обширные леса, приносившие нам основной доход. Я, как и мой младший брат, Мишель, сызмальства назначен был в военную службу и очень рано покинул родные пенаты, отправившись учиться в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, что находится, как вам известно, в Петербурге.
Тут я с умным видом кивнул, хотя понятия не имел ни про какую Школу Юнкеров.
— Окончив обучение, я попал в Нижегородский драгунский полк, безвылазно сражавшийся на Кавказе. На некоторое время утратил связь с семейством моим: и лишь прошлый год получил известие от сестры Ольги о преждевременной кончине батюшки…
— Она ваша родная сестра? — переспросил я, невольно чувствуя, что сердце мое при упоминании Ольги забилось быстрее.
— Ольга? Да, она младше меня на три года. Ах, я понял — вы, верно, видели ее во дворе острога? Ангел, чистый ангел, не правда ли?
Я снова серьезно кивнул. Девушка и впрямь была хороша; к тому же почему бы не похвалить ее перед братом?
— Так вот, — продолжал Левицкий, — раз вы видели этот образец совершенства, то, верно, поймете все негодование, что охватило меня, когда я узнал о гнусных интригах, что в мое отсутствие плелись вокруг этого святого создания?
— Продолжайте, корнет, продолжайте! — подбодрил я его.
— Итак, в начале прошлого года я получил письмо от Ольги о смерти отца. Она сообщила, что он скончался от апоплексического удара, не приводя особых подробностей этого печального происшествия. Тем страшнее для меня было узнать обстоятельства. Когда вся истина открылась мне во всей своей ужасной неприглядности…
Левицкий тяжело вздохнул. Понятно было, что мужик переживает, и этот откровенный разговор тоже дается ему нелегко.
— Я, — продолжил корнет, — старший сын, конечно же, тотчас взял в полку отпуск и помчался улаживать семейные дела. Приехав в поместье, я, частично от самой Ольги, а частью — от окружающих, узнал подробности произошедшего. И ад разверзся в моей душе… Как оказалось, до того к моему батюшке приезжали французы, представившиеся комиссионерами дирекции Московско-Нижегородской железной дороги. Они…
— А разве уже построена железная дорога от Москвы до Нижнего? — перебил я корнета.
Ведь если есть железная дорога, почему же мы топали до Нижнего пешком, оглушая окрестные леса звоном тяжелых кандалов?
— Теперь, наверное, и построена, — пояснил Левицкий, — а во времена нашего знакомства дорога только начала строиться. Осенью того года, кажется, должны были пустить участок от Москвы до Владимира — впрочем, не знаю, запустили ли. Да и найдется ли хоть кто-нибудь, что захочет ехать во Владимир? Впрочем, мы отвлеклись. Так вот, те господа, приехавшие к нам в поместье, хотели, чтобы мы продали им участок леса у реки. Мой отец выслушал их и отказал. У него были другие планы на эти земли.
На десяток секунд Левицкий замолчал, то ли задумался, то ли подбирал слова.
— Французы долго уговаривали его — отец был неумолим. Тогда они начали угрожать. Говорили о своих знакомствах с великим князем Константином Николаевичем, с генерал-губернатором Закревским, государственным контролером Анненковым… Особенно разошелся некий месье л’Онкло, один из главных акционеров и выгодоприобретателей. Но у них ничего не вышло — им пришлось покинуть поместье, ничего не добившись.
Владимир тяжело вздохнул — воспоминания явно были не из приятных.
— Месяц спустя, — наконец продолжил он, — в поместье нанес визит барон Эдмон Шарлеруа — молодой красавец. Он рассказал, что путешествует по России, разыскивая дядю, пропавшего без вести. Отец гостеприимно принял его — они вспоминали Париж, Ниццу, Валаньсьенн… Затем барон начал усиленно ухаживать за Ольгой и вскоре преуспел. Она весьма благосклонно принимала знаки его внимания, месяца не прошло, как Шарлеруа сделал ей предложение и получил согласие.
Затем, как водится, начались переговоры о приданом. Отец давно уже скопил приличную сумму в бумагах государственного займа, но внезапно для всех барон захотел получить в качестве приданого не деньги, а часть поместья, причем — ту, что граничит с рекою… Они повздорили с отцом и в конце концов перешли к выражениям сильным, но не принятым в приличном обществе. Ольга была разгневана таким отношением со стороны барона и разорвала помолвку.
А через несколько дней разразился скандал. Барон появился на балу в благородном собрании, где рассказывал всем, что благосклонность к нему моей сестры зашла дальше, чем это обычно принято между женихом и невестой! До отца дошли слухи, и он отправился требовать объяснений. Барон вел себя непозволительным образом. Дело дошло до дуэли, отец был ранен в живот и в муках скончался.
И корнет вновь замолчал, а когда продолжил, его голос дрожал. И было непонятно, от злости или переживаний.
— Когда приехал в поместье после погребения родителя, я отправился в дворянское собрание, чтобы оформить наследство и опеку над сестрой и братом. На выходе встретил барона. Он так улыбался… Принес соболезнования, да еще сказал, что готов вновь обсудить свадьбу с Ольгой, несмотря на то, что она чуть ли не падшая женщина… — глухо высказался Левицкий.
— Ну и урод, — вырвалось из меня.
— Я тут же вызвал его на дуэль. Он рассмеялся и отказался, и при этом смотрел на меня так, будто я докучливое насекомое. На меня как затмение нашло, и я… я пристрелил его. Прям там! — горестно закончил корнет.