Селищев опустился в глубокое кресло, нервно теребя в руках нераскуренную сигару. Он тщетно пытался изобразить на лице надменную скуку, но бегающие глазки выдавали его волнение.
— Итак, сударь, как я понимаю, вы желаете сделать мне какое-то предложение? — немного торжественным тоном начал он.
Я сел напротив и, нарочно не понижая голоса, произнес:
— О да, предмет для обсуждения у нас есть. И предмет сей весьма увесист. — Тут я усмехнулся. — Мы говорили про сто тысяч рублей серебром, если я не ошибаюсь?
Я произнес эту фразу достаточно громко, чтобы ее услышали за дверьми.
Селищев побагровел.
— Тише! — прошипел он. — Вы с ума сошли? Зачем об этом кричать во весь голос⁈
— А почему нет? — Я пожал плечами. — Мы ведь с вами обсуждаем деловую сделку. Вы продаете, я покупаю. Что в этом такого? Или вы стыдитесь своего товара?
— Я ничего не продаю! — Селищев из багрового стал синим, голос его сорвался на визг.
Черт! Да он пошел в отказ! А у меня там за дверьми сенатор с генералом! Так они, пожалуй, решат, что я клоун, пытающийся оговорить честного дворянина!
— Простите? — Я с деланым удивлением поднял брови. — А как же наше вчерашнее милое общение? Вы ведь ясно дали понять, что за сто тысяч готовы «уладить» дело с имением Левицких. То есть, попросту говоря, предать интересы сирот, опекуном которых являетесь, и продать решение суда тому, кто больше заплатит.
Несколько господ за соседними столиками отложили сигары и уже с нескрываемым интересом слушали наш разговор. Селищев это заметил и запаниковал.
— Это клевета! Гнусная, подлая клевета! — зашипел он, пытаясь говорить тише, но от волнения его голос только окреп. — Я честный опекун! Я защищаю интересы несчастных детей!
— Защищаете? — расхохотался я. — Это так вы их защищаете, выставляя их родовое гнездо на торги и требуя взятку?
За дверью в малую гостиную послышался шорох. Наши «свидетели» явно были на месте. Спектакль вступал в свою решающую фазу!
— Послушайте, Тарановский, или как вас там, — Селищев перешел на угрожающий шепот, наклонившись ко мне, — не играйте с огнем. Вы не знаете, с кем связались. За этим делом стоят очень серьезные люди!
— Я тоже серьезный человек, Аристарх Ильич. И мои доверители не любят, когда их водят за нос, — решил я дожать его, используя свою легенду. — Они готов заплатить, но не сто тысяч. Это, знаете ли, форменный грабеж. Я предлагаю вам пятьдесят. Пятьдесят тысяч серебром. Прямо сейчас. И вы завтра же улаживаете все дела и прекращаете эту комедию!
— Пятьдесят⁈ — взвизгнул Селищев, забыв об осторожности и вскакивая с кресла. Его лицо пошло багровыми пятнами. — Да вы смеетесь надо мной⁈ Французы дают восемьдесят! А, по слухам, полученным из очень достоверных источников, реальная цена этой земли кратно выше! И вы после этого ожидаете, чтоб я из-за ваших сибирских чаев и кяхтинских купчих упустил свою выгоду? Нет, сударь, не на того напали! Сто тысяч, и ни копейкой меньше! Или я сегодня же даю согласие господину Мезенцеву! И пусть эти чертовы сироты благодарят Бога за то, что я выхлопотал для них хотя бы пять тысяч отступных!
И в этот момент дверь из малой гостиной, которую Селищев в пылу спора счел надежным прикрытием, с шумом распахнулась. На пороге стояли князь Оболенский, сенатор Глебов и генерал Арсеньев. Их лица были суровы: похоже. им все уже было ясно.
— Что здесь происходит, господа? — ледяным тоном спросил сенатор, и его голос прозвучал в наступившей тишине, как удар молота по наковальне. — Аристарх Ильич, что это за торг вы тут устроили? Какими сиротами вы приторговываете, позвольте узнать?
Селищев замер, как соляной столб. Его лицо стало белее мела, он смотрел на вошедших, открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба, но не мог произнести ни слова. Какое-то время страх в нем боролся с наглостью, и последняя, очевидно, подстегнутая выпитым с утра коньяком, взяла верх.
— А вам какое дело, господа? — процедил он, пытаясь вернуть себе самообладание и напуская на себя вызывающий вид. — Это частный разговор.
— Частный разговор? — пророкотал генерал Арсеньев, медленно подходя к нашему столу. Его массивная фигура отбрасывала на Селищева огромную тень. — Торговать судьбой детей-сирот, детей покойного офицера, генера-аншефа, под чьим командованием я начинал служить, — это вы называете «частным разговором»? Значит, сто тысяч за предательство? Сто тысяч за свою честь? Весьма по-божески, Аристарх Ильич. Весьма по-христиански.
Селищев понял, что загнан в угол, и решил идти ва-банк.
— А вы не суйте свой нос не в свое дело, генерал! — окрысился он. — Да, сто тысяч! И что с того? В этом мире все продается и покупается! И честь, и совесть, и сиротские земли! И вы, господа, не лучше меня, просто боитесь в этом признаться!
Это было слишком. Князь Оболенский, бледный от ярости, шагнул вперед.
— Молчать, негодяй! — прошипел он.
Но Селищев, уже потеряв всякий контроль над собой, только рассмеялся ему в лицо.
— А то что? Вызовете меня на дуэль, князь?
И тут Оболенский, не говоря больше ни слова, с размаху ударил его перчаткой по лицу. Хлесткий, унизительный звук пощечины разнесся по всей курительной комнате. Селищев отшатнулся, схватившись за щеку.
— Это чтобы ты помнил, что есть вещи, которые не продаются, мерзавец! — с ледяным презрением сказал Оболенский. — Убирайся. Убирайся из этого клуба, пока я тебя не вышвырнул отсюда, как паршивого щенка.
Селищев, обведя всех безумным, затравленным взглядом, спотыкаясь и наскакивая на мебель, бросился к выходу. Вслед ему неслась оглушительная, презрительная тишина.
Скандал разразился грандиозный. На следующий же день в Дворянское собрание Владимира и в Уголовную палату отправились заявления, подписанное сенатором Глебовым, генералом Арсеньевым и князем Оболенским. В них с холодной, протокольной точностью было описано все, что они слышали: и требование взятки в сто тысяч, и циничное намерение ограбить сирот, и оскорбительные слова о дворянской чести.
Эффект был подобен взрыву бомбы. Аристарх Ильич Селищев, еще вчера бывший уважаемым членом общества, в одночасье превратился в изгоя. Генерал Арсентьев телеграфировал во Владимир, и местное дворянское собрание экстренно отстранило его от опекунства над Левицкими. Суд, напуганный скандалом, в который оказались вовлечены столь высокопоставленные лица, немедленно приостановил все делопроизводство по иску Мезенцева. Все предыдущие действия Селищева, включая назначение торгов, были объявлены незаконными, совершенными под давлением и с корыстной целью.
Карточный домик, который так долго и тщательно строили враги Левицких, рухнул в один миг.
Слух о скандале в Английском клубе, как круги по воде, разошелся по всей Москве, обрастая невероятными подробностями и вызывая в гостиных то благородное негодование, то злорадное хихиканье. История о подлом опекуне, торговавшем судьбой сирот, стала притчей во языцех.
Но я понимал, что это лишь выигранное сражение, а не вся война. Да, Селищева отстранили от опекунства. Да, ближайшие судебные заседания были отменены. Но главные проблемы никуда не делись: подложный иск Мезенцева все еще лежал в суде, как мина замедленного действия, а над имением дамокловым мечом висел огромный долг в Дворянском банке, который и стал формальным поводом для назначения опеки.
Нужен был новый опекун. Человек честный, влиятельный и, главное, готовый бороться за интересы Левицких хоть в возврате земли, хоть в ее продаже. Я вновь обратился к Оболенскому и… такой человек нашелся!
Через несколько дней после скандала князь Оболенский устроил мне встречу с сенатором Николаем Павловичем Глебовым. Этот пожилой, убеленный сединами государственный муж старой закалки, с лицом, на котором, казалось, застыла мудрость и усталость всей Российской империи, принял меня в своем строгом, отделанном темным дубом кабинете.
— Молодой человек, — сказал он, внимательно глядя на меня своими ясными, строгими глазами поверх очков. — Князь рассказал мне о вашей роли в этом… печальном деле. Вы поступили как человек чести. Нечасто в наше время встретишь подобное. Но что вы намерены делать дальше?
— Я намерен довести дело до конца, ваше сиятельство, — твердо ответил я. — Левицкие должны быть спокойны за свое имущество!
— Похвально, — кивнул сенатор. — Князь Оболенский передал мне, что вы подыскиваете нового законного представителя — опекуна для них. Я тут навел справки. Других близких родственников, способных взять на себя эту обязанность, у них нет. Поэтому я решил предложить свою кандидатуру Дворянскому собранию.
Я опешил. Сам сенатор! Это сильно меняло дело.
— Я знал покойного генерала Левицкого, их деда, — продолжал Глебов. — Мы вместе служили на Кавказе. Раньше не знал о происходящем, а теперь не могу допустить, чтобы имя его внуков было втоптано в грязь. Я стану их опекуном. И мы с вами, молодой человек, доведем это дело до победного конца. Я уж телеграфировал во Владимир с просьбой устроить собрание по поводу опекунства, и сразу же, как только оно будет назначено, отправлюсь туда.
Новость обрадовала меня донельзя. Что ж, не приходилось сомневаться, что владимирское губернское дворянское собрание, напуганное скандалом и впечатленное авторитетом сенатора, непременно утвердит его кандидатуру. Теперь у Ольги и Михаила будет самый надежный защитник, какого только можно представить.
Первым делом по совету Плевака, который теперь был нашим официальным поверенным, сенатор подал в суд ходатайство об отложении всех слушаний по делу на несколько месяцев в связи со вступлением в права нового опекуна и необходимостью детального изучения всех материалов. Суд, не смея перечить сенатору, немедленно удовлетворил это ходатайство.
Мы снова выиграли время. Теперь я мог со спокойным сердцем ехать в Петербург, чтобы решать остальные задачи.
Перед отъездом я по просьбе сенатора нанес визит генералу Арсеньеву, чтобы поблагодарить его за участие. Генерал принял меня в своем кабинете, увешанном оружием: черкесскими шашками, турецкими ятаганами, кавказскими кинжалами — и портретами полководцев.