— Увы, Владислав Антонович, я еще не имею на это права. Я не присяжный поверенный, а только студент. Но в этом и нет нужды. По закону опекун имеет право сам представлять интересы своих подопечных в суде. Поэтому сенатор Глебов будет выступать в суде сам. А я… я буду его тенью: подготовлю для него все бумаги, речи, ходатайства, снабжу его всеми необходимыми юридическими аргументами. Ему достаточно будет лишь зачитать тексты, которые я подготовлю!
Я был в восторге. Этот молодой, скромный студент мыслил как настоящий стратег. Да, не зря в недалеком будущем он станет самым высокооплачиваемым адвокатом империи!
— Отлично, Федор Никифорович, — поддержал его я. — Значит, план таков. Вы остаетесь здесь, в Москве, и вместе с сенатором начинаете бумажную войну. Я же в ближайшие несколько дней отправляюсь в Петербург — у меня там свои дела. И, возможно, смогу найти там рычаги, чтобы повлиять на эту ситуацию и с другой стороны…
Глава 17
Итак, война за имение Левицких перешла в стадию позиционной, юридической борьбы. Сенатор Глебов, вооружившись бумагами, подготовленными Плеваком, при поддержке его консультаций и советов начал методичную осаду судебной системы. А у меня появилась возможность заняться главным — легализацией нашего амурского золота и оформлением перспективного прииска на Бодайбо.
На следующий день мы с Изей и Рекуновым уже сидели в вагоне поезда, идущего из Москвы в Санкт-Петербург. Нам предстояло прокатиться по знаменитой Николаевской железной дороге, чуду инженерной мысли того времени.
Это была совсем другая поездка, нежели из Владимира до Москвы! Вагоны здесь были новее, просторнее. Я снова взял билет в первый класс. Мой салон был отделан полированным ореховым деревом и синим шелком. На маленьком столике у окна стояла ваза со свежими цветами, а услужливый проводник в форменной ливрее предложил нам на выбор чай или кофе.
— Ой-вэй, Курила, я тебя умоляю, посмотри на это! — восхищенно шептал Изя, трогая пальцем бархатную обивку дивана. — Это же не вагон, а целый дворец на колесах! Я таки не понимаю, почему все эти господа так ругают эту железную дорогу? Это же просто чудо!
— Чудо-то чудо, — пробасил Рекунов, с трудом помещавшийся на узком диване. — Да только трясет, как в лихорадке. И дымом несет, аж глаза ест.
— Сергей Александрович, вы таки ничего не понимаете в прогрессе! — отмахнулся Изя. — Трясет! Это разве трясет? Трясет — это на почтовых, особливо где гати бревнами перекрыты. Вот там — я вас умоляю! А здесь просто чудо. Да и как летит! Извольте посмотреть в окно: деревья мелькают только так!
И действительно, поезд шел довольно плавно, с головокружительной по местным меркам скоростью — верст сорок, а то и пятьдесят в час. Дорога была проложена идеально прямо, как стрела, и за окном с невероятной быстротой проносились поля, леса, деревни.
— С такой скоростью мы до Петербурга доберемся меньше чем за сутки, — прикинул я. — А на лошадях неделю пришлось бы трястись!
— Семьсот верст — меньше чем за сутки! — ахнул Изя. — Это же просто фантастика! Представляешь, Курила, какие возможности это открывает для коммерции? Товар из Москвы в Петербург — за один день! Да это же золотое дно!
Я смотрел в окно и думал. Какой гигантский, невероятный путь я проделал за эти два года! От каторжного барака на Каре до бархатного дивана в вагоне первого класса, мчащегося в столицу империи. От беглого арестанта без имени до человека, который ворочает сотнями тысяч, нанимает лучших юристов и затевает интриги на государственном уровне. Все было похоже на сон, на какую-то байку… но это была реальность. И я стал ее главным героем, ее автором. Чего я еще не достигну?
На следующее утро сквозь сон я почувствовал, как изменился ритм движения поезда. Стук колес стал глуше, толчки — реже. Я выглянул в окно. За ним в розовой утренней дымке проплывали уже не поля и перелески, а какие-то склады, заборы, фабричные трубы. Мы подъезжали к Петербургу.
Поезд, дав прощальный хриплый гудок, медленно вполз под стеклянный свод Николаевского вокзала. Это оказалось огромное, гулкое, залитое светом здание, совсем не похожее на уютные, почти дачные павильоны Москвы и Владимира. Перроны были полны людей в разнообразной униформе — военных, студентов, кадетов, чиновников, железнодорожников… даже носильщики тут таскали чемоданы и саквояжи в униформе! Все тут было пропитано духом столицы — строгой, официальной, немного холодной.
Мы вышли из вагона и окунулись в вокзальную суету. Носильщики, басовито перекрикиваясь, подхватывали багаж. Извозчики на лаковых пролетках стояли в строгом порядке, не бросаясь на каждого пассажира, а степенно ожидая своей очереди. Все было подчинено какому-то невидимому, но строгому столичному порядку.
Мы наняли извозчика и поехали по Невскому проспекту. И вот тут я по-настоящему ощутил, что попал в столицу империи.
Первое, что бросилось в глаза, — это камень. Мрамор, гранит, кирпич, известняк… После деревянной в значительной части Москвы Петербург казался высеченным из цельного куска гранита. Прямые как стрелы проспекты, фасады огромных доходных домов, выкрашенных в строгие, холодные цвета: серый, охристый, желтый, — бесконечные гранитные набережные, оковывающие темные, свинцовые воды рек и каналов, чугунные решетки мостов, заборов, оград. Выглядело все довольно неуютно, но этот город был построен не для уюта. Он был создан как вместилище власти: для демонстрации мощи, воли, имперского величия.
Второе, что поражало здесь — это вода. Реки, каналы, протоки пересекали его во всех направлениях, отражая в своих темных зеркалах строгое, серое небо и величественные фасады зданий. Над водой висела легкая, сырая дымка, придавая городу какую-то таинственную, немного призрачную красоту. И люди были другими, не такими, как в провинции или даже в Москве: более строгими, сдержанными. На улицах было много военных: офицеры в идеально отглаженных мундирах, юнкера, солдаты гвардейских полков. Много чиновников в форменных вицмундирах, спешащих по своим делам с портфелями под мышкой. Дамы были одеты элегантно, но не так кричаще, как московские купчихи. Во всем чувствовалась близость двора, власти, строгого, иерархического порядка и сильное влияние Европы.
— Ой-вэй, Курила, — прошептал Изя, с восхищением и страхом вертя головой. — Таки это не город, это какая-то казарма! Все ходят строем, все по струнке! Не то что у нас в Одессе!
Мы сняли несколько номеров в дорогой гостинице на Невском, недалеко от Аничкова моста. Из окна открывался вид на проспект, на бесконечный поток экипажей, на знаменитых коней Клодта, вздымающихся на дыбы.
Я стоял у окна и смотрел на этот город. На его строгую, холодную, завораживающую красоту, на шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости, пронзающие серое небо. Здесь, в этих серых гранитных стенах, билось сердце огромной, могучей империи. Здесь, в кабинетах Зимнего дворца и министерств, решались судьбы миллионов.
Первые несколько дней в Петербурге мы посвятили обустройству и разведке. Я бродил по городу, впитывая его строгую, холодную атмосферу, изучал его, намечал цели. Изя, в свою очередь, наводил справки, обрастал нужными знакомствами в купеческих и биржевых кругах.
Главной нашей целью был Сибирский комитет — высшее государственное учреждение, ведавшее всеми делами огромной сибирской территории, от Урала до Тихого океана. Именно здесь, в его недрах, будет решаться судьба моего прошения.
Комитет располагался в одном из монументальных зданий на Сенатской площади, рядом с Адмиралтейством. Я пришел туда, одетый в свой лучший костюм, с увесистым портфелем, в котором лежали бумаги, подготовленные стряпчим Верещагиной в Кяхте. В приемной, обставленной казенной мебелью, меня встретил пожилой усатый чиновник с усталыми, безразличными глазами.
Я протянул ему рекомендательные письма от сенатора Глебова и генерала Арсеньева. При виде этих имен чиновник оживился, стал суетлив и подобострастен.
— Господин Тарановский! Весьма, весьма рад! Чем могу служить?
— Я хотел бы подать прошение об отводе земель под золотые прииски в Восточной Сибири, — сказал я.
— Похвально, сударь, похвально! — закивал он. — Освоение Сибири — дело государственной важности! Извольте ваши бумаги.
Я передал ему папку. Он долго, внимательно изучал их, шевеля губами, потом нахмурился.
— Позвольте, сударь, — вдруг произнес он сухим, скрипучим голосом, — согласно заявке госпожи Верещагиной на отвод земель в районе реки Бодайбо, вы желаете получить двенадцать тысяч триста десятин казенных земель. Заявка, надо сказать, весьма… амбициозная!
— Мы намерены вести дело с размахом, ваше превосходительство, — ответил я.
— С размахом, говорите? — Он криво усмехнулся. — Двенадцать с лишком тысяч десятин… Вы представляете себе, сударь, что это такое? Это же целый уезд! И вы вместе с госпожой Верещагиной намерены в одиночку освоить такие пространства? Найти там золото, построить прииски, наладить работу? Это, знаете ли, попахивает прожектерством.
— У нас возможности, — твердо сказал я. — А что касательно площади — так ведь в Сибири размеры иные, то, что вам кажется уездом, там сущая ерунда!
— Увы, сударь, — развел руками чиновник, — такую площадь вам никто не утвердит даже при всем уважении к госпоже Верещагиной! Слишком большая площадь, слишком!
Черт.
— И что же теперь делать? — спросил я.
— Переписать надобно, сударь, — назидательно сказал чиновник. — Поскольку заявку подает частное лицо, следует привести ее в надлежащий вид. Следует по одежке протягивать ножки!
Я забрал бумаги, поблагодарил чиновника и вышел из комитета злой, как черт.
Конечно, чиновник во многом был прав. Да, мы написали очень пространную заявку, и на это были свои причины. Во-первых, я лишь очень приблизительно знал, где там на Бодайбо имеются богатые золотоносные участки. Поэтому пришлось указывать площади поболее, чтобы не промахнуться. Во-вторых, был смысл застолбить за собой как можно большую площадь. Я брел по набережной Невы, не разбирая дороги. Холодный, сырой ветер с Балтики пронизывал до костей. Что делать? Ехать обратно в Сибирь? Сначала — на Бодайбо, проводить геологические изыскания, а потом — в Кяхту за подписью Верещагиной? Это потерять несколько месяцев, а то и год-полтора. А ведь у меня еще бездна не терпящих отлагательства дел! Ольга… Мой сын… Амурский прииск… Черт. Черт! Черт!!!