Сафар вздрогнул, словно не ожидал, что я обращусь к нему. Он медленно повернул голову, и в свете костра я увидел в его глазах боль, его обычно непроницаемое лицо дрогнуло. Потом он тяжело вздохнул, уже не скрывая этого.
— Улэкэн, — тихо сказал он. — Жена моя. Помнишь, Курила-ага, у нее изуродованы ноги… Щетина конская в пятках. Ходить ей больно, мучается она. В России искусные лекари, которые могут эту щетину извлечь. А Кяхта город торговый, богатый, там всякий народ бывает, можно такого лекаря найти. Китайского, или монгольского, или даже русского. Я хочу найти для Улэкэн доброго лекаря, чтобы она могла ходить нормально, как все люди. Чтобы не страдала больше!
Я смотрел на этого сурового, молчаливого воина, готового идти на край света ради любимой женщины. Вот она, его тайна. Простая, человеческая. Теперь его поведение стало мне абсолютно понятным.
— Понятно, Сафар, — сказал я, положив ему руку на плечо. — Понятно. И хорошо, что сказал. Вместе поищем доктора для твоей Улэкэн. Может, и найдем там кого-нибудь, кто сможет ей помочь. А если нет — будем искать дальше. В Чите или где-нибудь еще. Не оставим твою супружницу в беде!
Сафар благодарно посмотрел на меня, и в его глазах я увидел благодарность.
— Спасибо, Курила-ага, — тихо сказал он. — Ты… настоящий друг.
Разговор с Сафаром снял камень с моей души — по крайней мере, в отношении его состояния. Но впереди маячила Кяхта, а значит, и встреча с Аглаей Степановной Верещагиной. Мы уже были знакомы. Еще весной, когда мы с Левицким под видом австрийского коммерсанта Тарановского и его французского секретаря Верейски пытались сбыть в Кяхте остатки нашего фарфорового клада, судьба свела нас с этой незаурядной женщиной. Тогда она произвела хорошее впечатление.
Я хорошо помнил тот обед в ее роскошном особняке. Изысканные блюда, блеск столового серебра, утонченные манеры хозяйки, ее прекрасное знание французского, ее живой интерес к европейской политике и торговле. Но я чувствовал, что она не так проста, как хотела казаться. А новость об отмене крепостного права, которую принес тогда городской голова, и вовсе превратила тот вечер в историческое событие.
Теперь же мне предстояло встретиться с ней уже как с начинающим золотопромышленником. И от этой встречи зависело очень многое. Нам нужно было не только выгодно продать наше золото, но и заручиться ее поддержкой, и попробовать использовать ее связи для легализации нашего прииска. А может еще и с доктором поможет…
Путь от Сретенска до Кяхты оказался куда как более оживленным, чем наше предыдущее путешествие по безлюдным, скованным льдом просторам Амура и Шилки. Здесь уже чувствовалось горячее дыхание «Великого Чайного пути» — торгового тракта, соединявшего Россию с Китаем и Монголией. Нам все чаще встречались скрипучие, тяжело груженые купеческие обозы, тянувшиеся бесконечной вереницей. Лохматые, низкорослые лошадки, выдыхая клубы пара на морозе, с трудом тащили сани, доверху набитые тюками с чаем, спрессованным в твердые, как кирпичи, плитки, рулонами тончайшего китайского шелка, переливающегося на солнце всеми цветами радуги, и связками драгоценной пушнины — соболей, лисиц, белок. На облучках сидели угрюмые, закутанные в овчинные тулупы возчики, понукая лошадей кнутами и зычными криками. Иногда мимо нас проносились почтовые тройки с колокольчиками под дугой, оставляя за собой облако снежной пыли и лихие, разудалые крики ямщиков в расписных тулупах и высоких бараньих шапках. Мы проезжали мимо бурятских улусов, где из-за снежных сугробов виднелись островерхие крыши войлочных юрт, из которых лениво тянулся сизый дымок, а вокруг бродили стада косматых, неприхотливых лошадок.
Наконец, когда нанятые лошади уже заметно притомились, а мы сами порядком измучились от холода и пронизывающего степного ветра, на горизонте показались знакомые очертания Кяхты — города, который когда-то стал для нас с Левицким воротами в новую, свободную, но такую опасную жизнь.
Город не сильно изменился с нашего последнего, весеннего, визита: те же добротные, каменные купеческие дома с высокими заборами и наглухо закрытыми воротами, те же оживленные торговые ряды Гостиного двора, где толпился самый разный люд — русские купцы, китайские торговцы в своих синих халатах и круглых шапочках, буряты в ярких национальных одеждах, казаки, чиновники, просто бродячий люд. Суета на границе с китайским Маймачен, отделенной от Кяхты лишь узкой нейтральной полосой, казалось, не прекращалась ни на минуту.
Первым делом мы поселились в том же, месте где останавливались и в прошлый раз. Затем я начал приводить себя в порядок, и для начала это был поход в баню. После долгого путешествия по холоду, это было именно то, что нужно! Одежду мою привели в порядок и, оставив Изю и Сафара в гостином доме я отправился наносить визит Аглае Степановне Верещагиной.
Ее роскошный особняк на одной из центральных улиц, с его резными наличниками и высокими, будто смотрящими на мир свысока, окнами, я нашел без труда. Дворецкий в щегольской ливрее, тот самый, что встречал нас с Левицким весной, узнал меня, хоть и с некоторым удивлением.
— Передай, что господин Тарановский желал бы видеть мадам Верещагину по деловому вопросу! — скупо обронил я, и дворецкий, заученно поклонившись, исчез. Впрочем, вскоре он возвратился.
— Аглая Степановна просит!
Аглая Степановна приняла меня в той же богато обставленной гостиной, где на стенах в тяжелых золоченых рамах висели потемневшие от времени портреты суровых бородатых мужчин, а в углу, накрытый узорчатой шалью, стоял огромный, блестящий черным полированным боком рояль. Она была все так же элегантна, в строгом, но дорогом шелковом платье темно-вишневого цвета, которое очень шло к ее смуглой коже и темным, блестящим волосам, уложенным в высокую прическу. Держалась она с большим достоинством, но в ее умных, проницательных глазах я заметил живой, неподдельный интерес.
— Господин… Тарановский, если я не ошибаюсь? — произнесла она своим мелодичным, чуть грудным голосом, приветливо улыбаясь и протягивая мне для поцелуя свою холеную, унизанную перстнями руку. — Чрезвычайно рада снова видеть вас в моем скромном доме. У вас есть новые предложение касательно чайной сделки?
— Не совсем так, сударыня, — усмехнулся я, склоняясь над ее рукой. — Видите ли, со времени нашего первого знакомства я сменил амплуа и теперь занимаюсь золотом.
— О, это замечательно! — оживилась она. — Уверена, вы достигли в этом успеха!
— Не могу сказать, что дела идут очень уж хорошо, но кое-какое золото мы действительно намыли. И именно по этому поводу я и хотел бы с вами посоветоваться, как с человеком опытным и сведущим в этих делах! — и я повертел рукой в воздухе.
— Непременно. Отведайте нашего чаю, а затем — я вся внимание! — взяла паузу Верещагина.
Прислуга подала прекрасный сычуаньский чай.
За чаем мы обменивались любезными фразами на разные необязательные темы, а я тем временем все прикидывал, как половчее начать этот крайне деликатный и, возможно, судьбоносный разговор. Конечно, Изя Шнеерсон сейчас был бы здесь очень кстати, с его умением торговаться и чутьем на выгодную сделку. Но я решил, что этот первый, самый важный разговор лучше вести с глазу на глаз, чтобы почувствовать хозяйку, понять ее намерения. Ну, была не была…
— Аглая Степановна, — начал я, когда служанка в накрахмаленном переднике и чепце бесшумно убрала со стола серебряный чайный прибор и вазочки с остатками варенья, мы остались одни, а тишину нарушало лишь потрескивание дров в изразцовой печи да мерное тиканье больших напольных часов в углу. — Не скрою, вы производите впечатление неординарной личности. Я вижу в вас не только красивую женщину, но и человека с большим, отзывчивым сердцем. И я думаю, что такой женщине, как вы, можно доверять, разговаривать о делах серьезных, требующих не только коммерческой хватки, но и определенной смелости…
Аглая Степановна внимательно посмотрела на меня. Ее темные, умные глаза, которые, казалось, видели человека насквозь, чуть заметно сузились. Она поняла, что я подвожу разговор к чему-то важному, к чему-то, что выходило за рамки обычной светской любезности.
— Я всегда стараюсь помочь хорошим людям, если это в моих силах и не противоречит моим интересам, — ответила она сдержанно, но в ее голосе я уловил нотку живого, неподдельного любопытства. — И чем же я еще могу быть вам полезна? Неужели у вас, кроме редкого фарфора, нашлись еще какие-нибудь диковинки из далеких краев?
— Да, сударыня, — продолжал я, понизив голос почти до шепота, хотя нас никто не мог подслушать, — у меня имеется и другой, гораздо более ценный товар. Это золото — чистое, самородное золото, которое, я знаю, здесь, на границе с Китаем, очень ценится и которое может быть чрезвычайно интересно для таких предприимчивых и дальновидных людей, как вы.
На лице Аглаи Степановны не дрогнул ни один мускул, она по-прежнему сидела прямо, с царственной осанкой, но я заметил, как в ее глазах, обычно таких спокойных и чуть насмешливых, мелькнул острый, почти хищный огонек. Она была настоящей купчихой, наследницей старинного сибирского рода, и запах большой, очень большой прибыли был ей слаще любого французского парфюма.
— Золото, говорите? — медленно произнесла она, словно пробуя это слово на вкус, взвешивая его на невидимых весах. — Это действительно… интересно, месье Тарановский. Оно всегда в цене, а особенно в наше неспокойное время, — она многозначительно улыбнулась, — оно ценится не меньше, а может, и больше, чем где-либо еще.
Она сделала паузу, давая мне понять, что прекрасно разбирается в этом вопросе и что ее не проведешь красивыми словами.
— Да, сударыня, — кивнул я, оценив ее пассаж. — У меня с собой довольно значительная партия золотого песка и самородков, добытых… скажем так, в одном очень богатом, почти сказочном месте на Амуре. И я хотел бы обменять его на более удобные для перевозки и дальнейших расчетов средства — на переводные векселя имеющие хождение по всей Сибири, или на наличные ассигнации, если это возможно. Сумма, повторяю, немаленькая… но ведь тем больше ожидается прибыль?