пиной Карин спрашивает комиссара, что будет дальше. Я не слышу его ответ – врач прикрывает за мной дверь. Внезапно я робею, задумываюсь, как выглядит наша дочь, после всех полученных увечий. В то время она училась на четвертом семестре педагогического факультета. Юная девушка, которая едва расправила крылья. Теперь ей тридцать семь лет, взрослая женщина. И если б в ту ночь ее не вырвали из жизни, возможно, она была бы замужем, имела бы собственных детей…
– Пожалуйста, не пугайтесь, – говорит врач, когда мы подходим к ее палате. Он уже держится за дверную ручку, но медлит. – У нее повреждено лицо, главным образом порезы. Но выглядит хуже, чем оно есть на самом деле.
Я издаю невнятный звук, на большее не хватает воздуха. Грудная клетка скована. Врач поворачивает ручку. Дверь приоткрывается.
Закрываю глаза; меня захлестывают воспоминания. Ленхен [7], маленький сверток в руках Карин. Рост пятьдесят сантиметров, вес 3430 граммов. Крошечная ладошка обхватывает мой большой палец. Я произношу:
– Добро пожаловать в мир, мой ангел. Папа всегда будет рядом.
Ленхен в свой первый учебный день, с прорехой в зубах и громадным кульком сладостей в руках. Ленхен, как она требует, чтобы с этих пор ее называли Леной, поскольку все прочее звучит по-ребячески. Лена, как она перекрасила светлые волосы в черный и, подтянув колени, сидит на диване в гостиной и дырявит булавкой свои джинсы. Лена, снова со светлыми волосами, моя гордость, неотразимая в своем выпускном платье, с превосходным аттестатом и великими планами на будущее. Лена, которая стала студенткой, и Лена, которую я видел в последний раз перед самым ее исчезновением. Как она сбегает по ступеням, оборачивается и весело машет мне. Чао, папка! Увидимся! И спасибо еще раз!
Вхожу в палату.
Кровать стоит посередине. Я слышу, как пищат приборы. У нее закрыты глаза. Да, лицо повреждено, испещрено порезами в виде крошечных треугольников. Левая половина посинела и распухла. Губы разбиты. Над бровью, по всей видимости, наложены швы. Но, несмотря ни на что, маленький шрам справа на лбу хорошо различим. И все же…
Достаточно взглянуть лишь раз. Но увиденное должно отложиться в сознании, требует времени, оседает тяжелым грузом. А после я зажимаю рот ладонью и, пятясь, отхожу от кровати.
– Это не Лена, – хриплю я сквозь ладонь. – Это не моя дочь.
Врач придерживает меня за локоть, не дает упасть. Или хочет вывести из палаты. А может, и то и другое.
– Это не она, – повторяю я.
– Сожалею, – говорит врач.
Сожалею, словно этим все сказано.
Если б я могла выбирать, то сейчас оказалась бы лучше на море. Вместе с мамой – только мы вдвоем, ведь я у нее любимый ребенок – в самом прекрасном месте. Вообще-то я заслужила еще одну вылазку на море, потому что прошлая совсем не задалась. В путешествия нужно отправляться в хорошем настроении. Я старалась запомнить каждую волну, бросалась в них со всем упоением, будто уже догадывалась, что это, возможно, последняя наша поездка. Мама переменилась. Она лежала на песке и смотрела в небо. Это все из-за папы, думала я. Каждый раз, когда он отлучался, мама опасалась, что он может не вернуться. Хоть она этого и не говорила, но я все замечала. В такие дни мама бывала нервозной и рассеянной, пересчитывала батончики и постоянно спрашивала меня, в порядке ли рециркулятор. У меня тонкий слух, самый чуткий из всех нас.
Мне хотелось приободрить ее, поэтому я влезла обратно на берег. Оглянулась посмотреть еще раз на волны, на тот случай, если нам придется тут же уехать – из-за Йонатана, потому что снотворное действует не так долго, как нам того хотелось бы. Солнце играло бликами на воде, как будто все вокруг обсыпали бриллиантами. Море сливалось с небом, все было синим, и только синим, сверху донизу. Запомни, Ханна, и никогда не забывай эту прекрасную, бесконечную синеву. Я закрыла глаза и вдохнула соленый воздух, который обволакивал мои легкие. Не забывай, Ханна, только не забывай. Море, la mer, покрывает почти три четверти земной поверхности. Морская флора производит около семидесяти процентов кислорода, содержащегося в атмосфере. Когда я удостоверилась, что запомнила все как следует, то подошла по горячему песку к маме.
– Мама?
Она ничего не сказала. Тогда я встряхнула волосами над ее лицом, как мокрая собака. Мне хотелось, чтобы она вскочила и погналась за мной по пляжу. Как раньше. Но в тот день мама лежала совершенно неподвижно и смотрела в небо, словно ее и не было вовсе.
– Ты ведь тоже хотела на море, – проворчала я и уселась на песок рядом с ней.
– Ах, Ханна, – сказала мама и легла боком, так чтобы смотреть меня. – Это я во всем виновата.
– О чем ты говоришь, мама?
– Это из-за меня вам так тяжело.
Так она говорила про синяк под глазом.
– Просто дурацкая оплошность, – сказала я. – Ничего страшного.
– Ты очень умная, Ханна. И становишься старше. Когда-нибудь ты поймешь. – Она взяла меня за руку и крепко сжала. – Если кто-нибудь спросит тебя обо мне, ты должна сказать правду, слышишь?
– Ты же знаешь, я не вру. Папа всегда говорит, что врать…
– Знаю, – перебила она меня.
Вообще-то перебивать никого нельзя, это невежливо. Мама засмеялась.
– Ах, забудь, что я тебе наговорила, Ханна. Наверняка это просто гормоны.
Гормоны – это биохимические вещества, которые запускают определенные биологические процессы. Вот, например, тогда мама всплакнула и при этом издавала тонкие прерывистые звуки. Я никогда не слышала, чтобы она плакала в голос, хотя и тогда звуки были очень тихие. У меня чуткий слух.
Мама потянула меня за руку, так чтобы я села прямо, и обняла меня.
– Я люблю тебя, Ханна.
– И всегда будешь любить?
– Всегда-всегда…
Я слышу, как отворяется дверь, и поднимаю голову. На этот раз входит сестра Рут. Наконец-то.
– Ну, Ханна? Как твои дела? – спрашивает она с дурацкой улыбкой.
Она постоянно так улыбается, когда немного стыдится. Очевидно, потому что оставила меня одну и подослала ко мне двух незнакомых людей.
– Я рада, что вы вернулись, – говорю я.
– Да, я тоже. – Сестра Рут снова улыбается.
Я обхожу стол, хотя не спрашивала разрешения встать, и прижимаюсь к ней. Сестра Рут гладит меня по голове. При этом ее ладонь то и дело ложится мне на ухо, и я слышу море. Море, la mer, самое прекрасное место на свете.
– У меня для тебя хорошие новости, – сообщает сестра Рут сквозь шелест волн. – Мы можем проведать твою маму, если хочешь. Она еще не пришла в себя, но наконец-то врачи управились.
Я киваю, уткнувшись в ее мягкий живот. Мне хочется к маме, но вместе с тем хочется, чтобы сестра Рут постояла со мной еще немного.
– Слышишь? – спрашивает сестра Рут.
Только теперь я отнимаю голову. Она имеет в виду шум, необычный стрекот. Звучит где-то в отдалении, но слышно отчетливо. Сестра Рут показывает в окно. В серой ночи мигают белый и красный огоньки. Белый-красный-белый-красный. Миг-миг-миг-миг.
– Что это?
– Вертолет. Полиция облетает местность, где твоя мама попала под машину. – Сестра Рут опускается на корточки передо мной и обхватывает мое лицо теплыми ладонями. – Они разыщут хижину, Ханна. И вызволят твоего брата.
Теперь она улыбается по-настоящему. Мне не приходит в голову ничего другого, и я тоже улыбаюсь.
– Ну так что? Сходим проведать твою маму?
Я киваю. Сестра Рут берет меня за руку, и мы покидаем комнату отдыха.
Сочувствие. Слова утешения. Еще четырнадцать лет назад я понял, как мало все это значит, и произносится-то только из вежливости. Карин еще старается кивать сквозь слезы, в то время как комиссар расточает пустые фразы.
– Мне искренне жаль, фрау Бек…
Герд между тем присоединился к нашей скорбной группе. Мы стоим полукругом в коридоре. Я смотрю на рубашку Герда под вытертой кожаной курткой; пуговицы застегнуты неправильно, видимо, перепутаны в спешке.
– Поэтому я и хотел ехать без вас, – решается он подать голос.
Я проглатываю гневные слова.
– Теперь ваше разочарование, конечно, куда сильнее.
Снова сдерживаюсь.
– И кто же эта женщина? – спрашивает Карин, всхлипывая.
Когда я вышел вместе с врачом обратно в коридор, ей достаточно было взглянуть на меня, чтобы все стало понятно. «Это не она?» – спросила Карин. Я попытался качнуть головой, но даже это мне не удалось.
– Фрау Бек, – произносит коллега Герда. – Мы начали расследование. Надеюсь, вы понимаете, что мы не можем предоставить вам такие сведения.
– Потому что теперь это не наше дело, Карин, – перевожу я. – Это не наша дочь, поэтому им нельзя нам говорить.
– Коллега Гизнер хочет сказать… – вмешивается Герд. Он старается говорить спокойно, но его тон вызывает у меня совершенно противоположную реакцию.
– Ты поднимаешь нас посреди ночи и говоришь, что наша дочь нашлась! – цежу я сквозь зубы.
– Я сказал, что есть сходство и что мы должны во всем убедиться, – шипит в ответ Герд.
Его коллега отходит на пару шагов. Должно быть, ему неловко наблюдать за нами.
– Я сразу предупредил, что нет полной уверенности в том, что это действительно Лена… – Герд потирает лоб и вздыхает, после чего обращается к Карин: – Послушай, мне очень жаль. Не следовало подавать вам ложные надежды. Это было непрофессионально. Ты знаешь, это затрагивает меня лично…
– Ты за четырнадцать лет не проявил профессионализма, – вспыхиваю я, но меня игнорируют.
– Как нам теперь быть? – всхлипывает Карин.
Герд снова вздыхает.
– Нужно просто…
– Нужно просто подождать еще четырнадцать лет, – резко перебиваю я его. Мне надоело выслушивать пустые фразы из вежливости, дурацкие слова ободрения. – Мы ее больше не увидим.
Я чувствую, как злость распаляет мне лицо, щеки горят, словно в лихорадке.