И Марика тоже догадывается – прижимает ладони к щекам.
Мгновенно бледнеет.
– Хорь… Донес все-таки, – говорит она.
Дальний карцер, как выразился однажды Жиган, «это что-то особенного». Отличается он от Ближнего тем, что расположен в самом конце хозяйственного коридора и дополнительно отгорожен железной решеткой. По слухам, здесь раньше содержали буйнопомешанных. А еще в Дальнем карцере нет окна – глухие кирпичные стены, с которых содрана штукатурка. Все освещение – лампочка в проволочном колпаке, заросшая волосом, сил ее еле-еле хватает, чтобы в сумраке обозначить предметы: железную койку, вделанную наглухо в пол, полукруглый, тоже железный столик, привинченный устрашающими болтами, унитаз с потеками ржавчины, чугунную раковину, и над ней – кран с разводами окисленной меди.
Этот карцер пользуется дурной славой. Говорят, что по ночам сюда являются призраки тех, кто провел в заточении долгие годы. У них светящиеся зеленоватые лица, в провалах глазниц – запекшаяся темная кровь, якобы сами себе выкалывали глаза, из бурых пятен на теле сочится гной. Стоят, смотрят – разевают беззубые рты. И еще говорят, что иногда тут звучат голоса: будто порхают под потолком тени звуков, ни слова не разобрать, но если в них вслушиваться, сойдешь с ума. Жиряй, одутловато-болезненный парень, тоже строго наказанный, кажется, стащил с кухни нож, провел в Дальнем карцере пару недель, теперь заикается.
Главное – нечем заняться. Трижды в день раздается скрежет решетки, петли которой к тому же невыносимо визжат, потом – скрежет отодвигаемого засова, и Цугундер, шаркая по бетону подошвами, приносит еду: утром – перловую кашу, кусок хлеба, жиденький чай, на обед – капустный или гороховый суп, пустой, без мяса, на ужин – опять перловка. Жить можно, но ведь – тоска. Словно похоронили, в забвении, ничего хуже этого нет. И Цугундер, конечно, молчит, молчит, тупо глядя, как Иван работает ложкой. Лишь через пару суток словно бы нехотя произносит:
– Вы там погуляли, побегали в свое удовольствие, а на меня директриса, Василена Исаровна, штраф наложила за то, что недосмотрел… Вот так…
Ответа не ждет, забирает миску и ложку – скрежет засова, скрежет решетки, запираемой на висячий замок. А еще через день Цугундер так же, как бы нехотя, сообщает, что Харитона, по-вашему – Хоря, ну который тревогу поднял, положили в больничный отсек.
– Плохо с ним дело… Язвы, нарывы какие-то по всему телу… Директриса назначила сегодня на вечер общую молитву об исцелении…
В этот раз Цугундер явно ожидает ответа: не уходит, стоит у двери, сжимая посуду в громадных руках. Но что Иван может ему сказать? Скапутился Хорь? Ну и ладно. В другой раз не станет доносить на своих. Хотя, если честно, какой Иван ему свой? Да и другого раза, скорее всего, не будет. Все же, поскольку Цугундер разговорился, он рискует спросить его насчет Марики, и Цугундер после томительной паузы говорит, что Марику передали крестьянам.
– Целая делегация приходила, пять человек, во главе со старостой, слезно просили: очень нужна им знахарка. А то девок много, а знахарки среди них не имеется. Такая, видишь, загвоздка, как жить?.. Старая-то знахарка у них уже в возрасте, все время болеет, год протянет, не больше, сама срок назвала. А деревне без знахарки – что? Деревне без знахарки никуда. Лошадь за нее предложили. Василена-то наша, хитрюга, выторговала еще и козу. В цене нынче знахарки. – Он надсадно вздыхает. – Ну а потом, лет через пять, когда подрастет, сделают из нее ведьму.
Иван сжимает пальцами край койки, на которой сидит:
– Это как?
– Ну как из девки делают бабу? Способ один.
И Цугундер неторопливо уходит – скрежет засова, визг петель, скрежет замка. Иван некоторое время пребывает в оцепенении, уставясь в щербатый кирпич стены. Пару раз судорожно втягивает в себя воздух со всхлипом: ничего себе, оказывается, забывает дышать. Потом его отпускает: пять лет – это приличный срок, за пять лет он, дай бог, что-нибудь сообразит. Черт! Ошеломленный известием, он забывает спросить у Цугундера, а что будет с ним? Отправят на фабрику, сгребать в цехах труху и опилки, или на шахту – ползать в забое на четвереньках, глотать черную пыль, или на рисовые поля, которые арендуют китайцы? Рисовые поля, тот же Хорь говорил, хуже всего: двенадцать часов по колено в воде, дождь, холод – никого не волнует, рис генно-модифицированный, растет при любой погоде, суставы на ногах распухают, кормежка – кусок тилапии, опять-таки рис, долго не выдерживает никто, два-три года – ноги отнимаются, инвалид.
Чтобы не загоняться во всякие ужасы, он, прикрыв веки, начинает себе представлять, что сейчас происходит в Приюте. Вот общая молитва с утра о здравии и благоденствии Президента, неукоснительное чередование: по четным дням – Президент, по нечетным, соответственно, Патриарх, не дай бог перепутать, Василена за этим строго следит. И сама молитва повторяется слово в слово, тютелька в тютельку, ни одной буквы нельзя менять. Затем завтрак, где, как обычно, возникает ссора из-за компота: команда Хоря набирает его себе по две порции, даже по три. Дежурный воспитатель не вмешивается, ему наплевать. Правда, Хорь пока мучается в медотсеке. Ничего, будут распоряжаться Кусака или Жиган. Потом младшие группы отправятся в огород – на прополку, на поливку, на прореживание разрастающихся кустов, а старшие, как обычно – рубить проклятый чертополох. Та еще работенка, надо сказать. Жара, пыль, подсекаешь колючий ствол, вытаскиваешь его щипцами, укладываешь в кучу, чтобы через неделю, когда он почернеет и высохнет, сжечь, и лучше, чтобы ветер при этом был в сторону леса: дым чертополоха отпугивает всякую нечисть. Затем взрыхляешь почву и щипцами опять-таки вытаскиваешь из земли раскидистый корень, на нем плотненькие клубеньки, их надо аккуратно состричь. Клубеньки – в пакет, а пакет, когда соберется полный, – старшему в холщовый мешок, каждый понедельник фургон, который привозит продукты, захватывает из Приюта десять-пятнадцать таких мешков, кстати, их еще надо грузить, из клубеньков на фармфабриках извлекают какие-то ценные вещества. И не дай бог уколоться при этом – вздуется волдырь, вот такой, подскочит температура, неделю будет болеть. Иван отчетливо видит эту картину, уже дважды напарывался на колючки, опыт имеется.
Затем, перед обедом – молитва о благоденствии и славе страны: да возродится она как чудесная птица феникс, и расточатся в ничтожестве врази ее. Текст молитвы утвержден Департаментом духовного просвещения. Опять-таки нельзя ни слова не пропустить, не заменить на другое, отец Евлогий тоже неукоснительно за этим следит. Все равно голоса неровные, хор торопится, все хотят есть. А после обеда – урок истории, где Дуремар, тощий, с приплюснутой головой, похожий на недоразвитую поганку, рассказывает им, как Андрей Первозванный, неся нетленное Слово Божье, явился на Русь и поднялись из языческой тьмы великие православные города – Новгород, Киев, Владимир, Москва…
– Во дни тягот и испытаний Бог, Отец наш Небесный, всегда обращал лик Свой к России… И уже торжествовали поляки, и уже со злобной радостью предвкушали они, что падет город Псков, но перед рассветом явилась пушкарям Богородица, Пресвятая Дева, видением, озарившим тьму, и указала, куда целить пушки, откуда начнется штурм… И принял генерал Жуков чудодейственную икону от старца, и поцеловал ее трижды, сердцем благодарственно воспылав, и трижды на самолете облетел с ней весь фронт, вознося спасительные молитвы, и устоял Ленинград…
Журчит Дуремар, после обеда всех клонит в сон, глаза слипаются, голову тянет вниз, но еще урок по Закону Божьему, отец Евлогий, несмотря на грузность, строг и внимателен – у него не подремлешь.
– Городинкин, встань!
Поднимается испуганный Городинкин.
– А скажи мне, отрок, в чем преимущества православной веры?
И Городинкин, запинаясь, выдавливает из себя что-то невнятное насчет истинности… незамутненной духовности… преемствующей и… и… по Слову Божьему… воссоздающейся… в… в… в…
– Воссоздающейся в чем?
Молчит Городинкин, багровеет щеками, тужась вспомнить определение. В классе – напряженная тишина. Все уставились в парты, боясь, что отец Евлогий перехватит случайный взгляд и велит продолжать.
– Плохо, отрок! После ужина – в класс, двести раз прочтешь «Отче наш». Кто сегодня дежурный?
– Я… – испуганно пищит Олька Авдеенко.
– Проследишь за ним.
Олька с ненавистью взирает на Городинкина: ей теперь после ужина тоже придется торчать в классе час или два.
Да, отец Евлогий – это вам не полудремлющий Дуремар.
Дуремар, впрочем, тоже иногда просыпается:
– А скажи нам, Зарбаев, как проявила себя Воля Божья в преславной победе русского оружия на Куликовом поле?
И Зарбаев, ни на секунду не задумываясь, тарабанит, что не ел, не пил преподобный Сергий Радонежский, всея Руси чудотворец, по семи дней седьмижды в коленопреклоненной молитве… И призвал он к себе отроков, чистых душой, Ослябу и Пересвета, и благословил их на подвиг во имя Святой Веры и Русской земли…
Все облегченно вздыхают: Дуремар кивает, погружаясь в привычную дрему.
Ивану кажется, что его вызывают несколько реже, чем остальных. Или ему только кажется? Тут ведь точно не определишь. А еще иногда он ловит на себе странный взгляд Василены, будто, увидев его, она о чем-то припоминает. И таким же как бы припоминающим взглядом, но реже пронизывает его отец Евлогий.
– Ты же у нас избранник, – как-то после очередной мелкой стычки цедит ему Хорь. – Тебя в канаве нашли. Пережил пыльную бурю.
– Выживанец, – с хихиканьем добавляет Кусака.
– Подкидыш, – вносит свою лепту Жиган.
В драку они все же не лезут, побаиваются, что уже хорошо. А насчет избранника – это, разумеется, чушь. Он же не апостол Андрей Первозванный, призванный к служению лично Иисусом Христом, и не преподобный Серафим Вырицкий, старец, предрекший, что возникнет государство Израиль и столицей его будет Иерусалим. Ни прозрений, ни чудесных видений каких-нибудь ему не дано. Смешно думать об этом. И вообще он пребывает в растерянности – что есть Бог? Вот эти страшноватые лики, намалеванные на деревянных досках? Как бы ни украшали их, как бы ни блистали оклады, а взгляд оттуда такой, что мурашки по сердцу ползут. Отец Евлогий говорит, что Бог есть всюду и всё, и что Он всё видит, и знает, и непрерывно следит за каждым из нас, всякая тварь по воле