его живет, однако Иван никак этого не ощущает. А Хорь однажды со смешочком таким неприятным сказал:
– Ну да, видит! Ни хрена он не видит! Я тут стырил у Дуремара его любимую авторучку, и что?
Действительно – что?
Миллиарды людей на Земле, за каждым следит?
Кстати, и за насекомыми тоже?
И за рыбами, и за птицами? И за мелочью безглазой, беззвучной, что расползается во все стороны, едва взрежешь дерн?
Трудно было в это поверить.
Даже во время коллективной молитвы Иван ничего особенного не ощущает, механически, как и все, проговаривает слова, стершиеся от постоянного употребления. Они бесплотными пузырьками всплывают к небу, испаряются без следа.
Ну и где этот Бог?
Во всяком случае, здесь, в душном карцере, его нет.
Да и как могут слова, не имеющие ни смысла, ни отклика повлиять на судьбу страны?
Никак не могут.
Все это полная ерунда.
Гораздо ярче проступает другое. Вот он (случилось это два года назад) направляется к складскому сараю за парой мотыг (Грабарь, ведающий хозработами, велел принести), и вдруг под черемухой в роскошном белоснежном цвету слышит какие-то истеричные крики, возню: семь или восемь девчонок окружили девятую, прижавшуюся к стволу, плюют в нее, тычут острыми кулачками, дергают за волосы: ведьма!.. ведьма!.. изыди!.. А та стоит, не сопротивляясь, крепко зажмурившись, прижав к горлу ладони. И вот – сияющая на солнце черемуха, и в таком же сиянии девочка, будто не от мира сего, картинка неземной красоты.
Ему до сих пор неясно, что с ним произошло в тот момент, но кинулся сломя голову в эту свару, раскидал их как безмозглых котят, сказал, перекрывая ощеренное девчачье шипение: «Хоть пальцем еще раз тронете – всем руки переломаю к чертям!», не помогло бы, наверное, девки совсем обезумели, но, к счастью, появился Цугундер, внушительно прохрипел: «А ну – брысь!..» – кинулись врассыпную. В тот же день, за обедом, Марика подсела к нему, рядом как раз было свободное место: «Давай дружить»… Иван так растерялся, что ответил: «Давай»… Команда Хоря за соседним столиком гаденько захихикала, но он посмотрел туда, и они враз осели. Жиган аж закашлялся, по спине пришлось колотить. Знали, если дойдет до драки, он бить будет насмерть, кличку ему пытались приклеить – Шиза, не вышло, не прижилась.
Ни разу потом не пожалел о своем ответе. До того он был один и один, ну так что ж, что один, он уже привык, особо по этому поводу не переживал, и вот возник рядом еще человек, живой, теплый, с которым можно было разговаривать обо всем. Марика, оказывается, знала все травы: это семилист, если его приложить – пройдет бородавка, это маточник, настой из него может сделать мужчину женщиной, а это называется веприн хмель, если его пожевать, синенькие вот эти цветки, – ничего не будешь бояться, не чувствовать боли, станешь ломить вперед, как бешеный вепрь… Запросто заживляла раны, любой порез: погладит, пошепчет, кровь останавливается, на другой день уже только рубец, а потом и тот исчезает, словно не было ничего. А как она подняла помятую траву на лугу во время их бегства! А как бестрепетно положила руку на морду Йернода! Воробьи слетались к ней на протянутые ладони: подпрыгивали, чирикали, осторожно брали клювиками хлебные крошки. Прямо как у святого Франциска Ассизского, который проповедовал птицам, травам, зверям.
Вот и черемуху вылечила, ту, что весной надломил ураган – выпрямила ее, замотала тряпками, погладила ствол, прильнула к нему, опять-таки пошептала, бог его знает что, какую-нибудь ворожбу, и выжила черемуха, перелом уже через неделю зарос, остался лишь древесный наплыв на стволе. В ее присутствии Иван чувствовал, что весь мир – живой и что он сам тоже живой.
– Как ты это делаешь? – спрашивал он.
Марика хлопала удивительными ресницами:
– Понятия не имею… Делаю как-то… и все. Само получается…
Она поразительно многое знала о том, что лежало за пределами их Приюта – о городах, где живут сотни тысяч людей. Как они там все помещаются?.. О дальних странах, об их обитателях с черной кожей. Что, вправду черная? Ну да – как уголь… О том, что существуют цветные движущиеся картинки, которые называются странным словом «кино».
И для чего это?
– Так… рассказывают всякие истории… интересные…
– Сказки?
– Бывает, что сказки, но чаще – про жизнь…
Откуда все это ей было известно?
Ну и о Белом Царстве, конечно, идеже несть ни болезни, ни воздыхания…
Плохо только, что иногда она заговаривалась. На уроке могла ляпнуть что-нибудь невпопад, как будто не слышала, о чем говорит учитель. А во время молитвы, сама призналась, ее мутило: плыла голова, поднималась изнутри тошнота. Один раз ахнула и потеряла сознание, отнесли в медотсек. Иван подслушал (дверь прикрыли неплотно), как Василена просит сестру проверить девчонку на аутизм.
– Какая-то она странная…
– А что проверять – здесь все такие. Да вы, Василена Исаровна, не беспокойтесь, подремлет немного, очухается и пойдет на урок…
Иван боялся, что ее отправят в УМОД – заведение для умственно отсталых детей. Существуют, оказывается, такие. Хорь там был (везде побывал), рассказывал, таблетки дают, насильно, после них становишься тушкой тупой, ничего не чувствуешь, хоть иголкой коли, и работа в УМОДе – очистка химбаков на фабрике: волдыри, кожа слезает лохмотьями, легкие свои выкашливаешь, сам видел – выпал у одного из горла целый кусок…
Но ведь пока не отправили, как выяснилось.
К тому же она еще не настоящая ведьма, а знахарка…
Низшая ступень ведьмовства.
И все-таки – как же быть?
Голоса к нему в карцер начинают просачиваться примерно через неделю. Счет дней к тому времени у Ивана уже безнадежно потерян, да и как их считать – скрести ногтями черточки на кирпиче? Однако сам этот день врезается в память. Цугундер, выставляя на столик кашу и чай, бурчит, что, слава тебе, Господи, дождались подарка. Явился инспектор серафимиитского Великого Монастыря, иеромонах Авенир, они нас курируют, ходит по Приюту, все осматривает, глаз острый. В каждый угол заглядывает.
– И что теперь будет? – спрашивает Иван.
Цугундер шевелит густыми бровями:
– Что будет, то и будет. Это уж как Бог решит. Закроют нас, вот что будет.
Это понятно. Иван и сам знает, что очередную младшую группу этой весной не прислали. Симптом показательный. Раньше в Приюте было сто пятьдесят человек, сейчас – сорок. Большинство помещений стоят запертыми, пустыми: по ночам доносятся оттуда скрипы и шорохи.
– А тогда нас – куда?
Ничего не отвечает Цугундер, собирает в подвеску для переноса еды миску и кружку.
В дверях оборачивается:
– Куда-куда?.. Не пропадете…
Скрежет засова, скрежет решетки, запираемой на тяжелый замок…
А через час после его ухода Иван начинает слышать первые звуки. Сначала это какие-то еле слышные колебания, шуршание, шелесты, тем не менее явственно различимые, словно сыплется на бумагу тонкий песок. И все равно его будто обжигает огнем. Он изо всех сил прижимает уши ладонями. Наступает полная тишина. Но через секунду он неожиданно соображает: нет, что-то не так. Если это зов из загробного мира, то никакие ухищрения не должны помочь.
Он дико оглядывается. Ну да, конечно! Под потолком, в углу, почти скрытая сумраком и наростами пыли проступает решетка вентиляционного хода. Иван встает на койку, с трудом, на цыпочках, дотягивается до нее, скребет отросшими за последнее время ногтями, на пол мягко валится целый войлочный пласт, вытягивая за собой длинные волосяные хвосты.
Голоса сразу становятся гораздо яснее.
Вот в чем тут дело!
Никакие это не духи, не привидения, а так здесь устроена вентиляция.
Прислонившись к стене, он вслушивается в негромкие звуки. Кто-то, не торопясь, четко отделяя друг от друга слова, говорит:
– Давайте по пунктам, сестра. Ваша задача, помимо… педагогических устремлений… заключается в том, чтобы выделять в среде воспитанников детей с особыми дарованиями и сообщать о них нам.
Голос ровный, без интонаций, исходящий как бы даже не от человека, а от какого-то суховатого иномирного существа. Иван почему-то сразу же представляет себе говорящего: в черном облачении, с надвинутым на глаза капюшоном, из широких обшлагов высовываются кончики зачерненных ногтей, тусклым золотом поблескивает крест на груди.
Это не галлюцинация, это скорей ощущение, каким-то образом воплощающееся в живую картинку.
Теперь говорит Василена:
– Я обязана сообщать о таких воспитанниках только светским властям. Департамент социального обеспечения регулярно получает мои отчеты.
Голос у нее тоже без интонаций. Иван ясно видит, как она сидит за своим столом – выпрямившись, с деревянной ровной спиной, положив руки на полированную поверхность. Василена затоплена страхом – он клубится в груди, не дает ей дышать, разве что еле-еле, самыми верхушками легких.
Возникает длинная пауза. Инспектор молчит (Иван уже понимает, что это тот самый инспектор, о котором упоминал Цугундер), а когда тишина становится невыносимой, произносит тем же равномерным механическим голосом:
– Напомню, сестра, что светским властям вы ничем не обязаны. Вы ведь приняли три года назад обет отречения от всего земного? – Пару секунд он ждет. Василена сглатывает, в горле твердый комок. – Я вам задал вопрос, сестра.
– Да, приняла.
Слова ее еле слышны.
– Тогда я хочу вам напомнить, сестра, что вы служите не светским властям, а Богу. Не Департаменту социального обеспечения, а Тому, Кто держит в Своей Руке весь мир. Хочу напомнить вам это, сестра. И советую также помнить об этом всегда. Иначе светские власти может заинтересовать тот факт, что ваши воспитанники иногда, пока выразимся осторожно, исчезают неизвестно куда. В документах вы их указываете как заболевших и умерших. Но они ведь не умирают, сестра? Ведь так?
Василена вновь сглатывает. По горлу ее вверх-вниз движется хрящеватый кадык.
– Кому вы их продаете? Китайцам или здешнему отделению Союза промышленников?.. Ну говорите, говорите, сестра, я – жду…