Шеболдаев, придя к нему накануне экзамена Грубера, стал утверждать, что книга его, и требовал ее возвращения, он отдал ему ее, на честное слово, до разъяснения дела, прося только оставить его покойно готовиться к экзамену. На другой же день для доказательства справедливости своего объяснения о покупке книги вывесил два объявления, приглашая лицо, продавшее книгу, явиться на другой же день, но оно не явилось. Съезд оправдал Аксельруда.
Вот вся сущность дела, как она выяснилась на суде.
Отвернемся поскорее, читатель, от такого… грустного факта и поищем лучше чего-нибудь веселенького. Кстати же, теперь у нас, в Петербурге, народился некий весельчак, чтоб не сказать — юродивый: это — французская газета «La Russie Contemporaine», выпустившая недавно свой пробный номер. Для характеристики этой новой литературной трущобы достаточно привести одно место из нее, где о так называемых нигилистках говорится, что «ces femmes méritent d'être fouettées en place publique», т. е. что они «заслуживают быть высеченными на площади». Не могу тебе сказать, в каком именно месте всего достойнее было бы применить подобную же меру к самому г. де Легэ, редактору названной газеты, за высказанную им мерзость, но, полагаю, что на русской земле этого не может случиться, ибо, по всей вероятности, ни один из моих соотечественников не пожелает осквернить ее такой испорченной кровью… Тем более удивляет меня негодование некоторых русских газет, с которым они отнеслись к этой французской диковинке: было бы слишком много чести придавать ей какое бы то ни было иное значение, кроме гаерского «упражнения на туго натянутом канате». Даже больше — я, например, положительно побрезговал бы внести ее, как материал, в мои юмористические стихи. Молчаливое презрение — вот, по-моему, самый лучший ответ, какой только может дать русская печать своему непрошеному французскому сподвижнику.
В июньской книжке «Русского Вестника», на самом конце ее, напечатано: «В предыдущей книжке под романом „Анна Каренина“ выставлено: окончание следует. Но со смертью героини собственно роман кончился. По плану автора следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский, в смущении и горе после смерти Анны, отправляется добровольцем в Сербию, что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа».
Нет, граф, уж увольте, пожалуйста. Вы и так тянули ваш роман два года, а теперь хотите еще заманить публику на его отдельное издание, обещая преподнести ей новые главы: не через край ли вы, полно, хватили? Мне кажется, что уж если, но вашему плану, вам следовало наградить читателей эпилогом «листа в два», то и надо было дать его в свое время, а не заканчивать бесцеремонно романа как попало. Это приличествует только заурядному строчиле заурядной беллетристической дребедени. Но ведь вы, вероятно, не так же смотрите на свои произведения. А если вы на них смотрите серьезно, в чем я ни минуты не сомневаюсь, то почему же вы сразу не закончили вашего романа как следует? Быть любимцем публики — ведь это не значит еще иметь право вставать к ней в халатные отношения… Делаю настоящую заметку потому, что она может не без пользы пригодиться вам в другой раз.
1872