— Извини, Захар, совсем заболталась…
Она встала и протянула Альфреду руку для поцелуя:
— Прощай, мой дорогой Альфонс, нам пора… Захар, мы уходим.
Волнянский настойчиво напрашивался в провожатые, но Тамара была неумолима, позволив сопровождать ее лишь до прихожей.
Распрощавшись с хозяевами, Захар и Тамара вышли на лестницу. Молча ждали, когда раскроются двери вызванного лифта. Оказавшись одни в кабине, оба расхохотались, довольные своей выдумкой.
Молодые люди выбрались из душного подъезда на улицу. Был поздний вечер. Быстротечный июньский дождь покрыл черным глянцем асфальт мостовой и тротуаров. Яркие шары фонарей обозначили их путь двумя светлыми линиями. Где-то в глубине улицы эти линии сходились, словно две судьбы… Захар вел под руку свою элегантную веселую спутницу и наслаждался летней теплынью, отдаленным шумом затихавшего города, сладковатым дыханием расцветших лип… Они разговаривали легко и непринужденно, как давнишние знакомые, встретившиеся после долгой разлуки.
— Люблю решительных, смелых мужчин, — говорила Тамара задорно.
— Вы так расценили мою выходку, когда я столь бесцеремонно похитил вас? — польщенный, уточнил Захар.
— Естественно. Примите это как комплимент.
— А я сначала подумал, что вы на меня рассердились.
— Что вы! Редкая женщина устоит против искушения быть похищенной с ее полного согласия. Вспомните хотя бы Наташу Ростову…
— Не смею противоречить Льву Николаевичу. Но уверяю вас, я не такой решительный, как Анатоль Курагин. И уж совсем стушевался, когда танцевал с вами… В роли Андрея Болконского на балу я ничего не стою.
— Пустое, это не танцы, а нервная трясучка, — успокоила его Тамара. — Если хотите, я в три вечера могу научить вас всем трюкам этой разновидности «виттовой болезни». И сам Волнянский признает вас королем шейка.
— Ловлю на слове, — сказал Захар, — хотя эти трясучие танцы едва ли заслуживают вашего внимания. Вот если бы хоть раз побывать на каком-нибудь спектакле, где вы танцуете…
— Как? — искренне удивилась Тамара. — Вы еще ни разу не были?
— Признаюсь, — Захар покорно опустил голову. — Рубите! Только сразу, чтобы не мучился.
— Живите, — смилостивилась Тамара. — Первый раз вижу перед собой человека, который не интересуется балетом.
— Да понимаете, — оправдывался Захар, — я относил себя к разряду рационалистов. Ставил перед собой конкретную цель и отметал все лишнее, что мешало ее осуществлению. Думал, так много дел и так мало времени, чтобы позволить себе увлекаться чем-то иным, кроме техники…
— Отказываюсь понимать. — Она посмотрела на Захара так, будто перед ней был человек не от мира сего. — Вы же умышленно обедняете себя. Я против такого рационализма самым решительным образом. Я за полноту и разнообразие жизни. — Она с хитринкой посмотрела на Захара: — Скажите, неужели вы можете быть счастливым, так безжалостно ограничивая себя в области прекрасного?..
— Думаю, что счастье — слишком емкое понятие, чтобы мерить его одним лишь отношением к искусству. Каждый человек самовыражается там, где он больше всего преуспевает. Лично я в своей работе счастлив.
— Ох уж эта неотразимая мужская логика! Любимая работа и для меня больше, чем жизнь. Балет — особый мир, в котором я, собственно, и живу. Но не забывайте, что вы имеете дело с женщиной, самовыражение которой безгранично. Хотите докажу, что можно сделать счастливым любого человека в одно мгновение?..
— Это как? — Захар даже остановился, недоуменно поглядев на свою спутницу.
— Очень просто. Вот посмотрите, — она кивнула в сторону ближнего к ним дома.
Ледорубов увидел толстячка лет пятидесяти, который с авоськой в руках понуро стоял у телефонной будки. Простенький парусиновый пиджак, рубашка с галстуком, примятая летняя шляпа. По виду — кладовщик или бухгалтер.
— Что вы можете сказать о нем? — спросила Тамара.
Захар пожал плечами, — мол, человек как человек, что же еще?
— Он устал, — говорила Тамара, будто угадывая тайные мысли толстячка, — возможно, у него какие-то неприятности. Лицо постное, скучное. И думает: вот приду домой, выпью бутылочку пива да завалюсь-ка спать… А завтра опять куча дел… Скучная работа, постылая жена, сварливая теща… Ну что за жизнь — тоска, да и только. И вдруг…
Тамара легкой походкой, радостно улыбаясь, направилась к толстячку.
— Дядя Митя, родненький, здравствуй! — заговорила она восторженным, проникновенным голосом и, не дав ему возможности опомниться, поцеловала в небритую щеку. — Что же ты нас забыл? Совсем перестал захаживать…
— Но, простите… Да я, собственно… — только и мог он выговорить, оторопело глядя на очаровательную незнакомку, одарившую его столь неожиданным вниманием и лаской.
Прежде невыразительное лицо мужчины вдруг преобразилось. Сквозь недоумение на нем засветились и волнение, и радость, и ожидание чего-то необычного, что должно произойти в его жизни с появлением этой женщины. Захар почти физически ощутил, как тягостны толстячку битком набитые всякой снедью авоськи: руки будто прикованы, а ему хочется взмахнуть ими, взлететь…
Тамара прищурилась, пристально вглядываясь в мужчину, и выпалила с наигранным испугом:
— Бога ради! Обозналась… Проклятая близорукость. Извините меня.
— Ничего, бывает… — лепетал толстячок, глядя вслед удалявшейся незнакомке.
Захар догнал Тамару, и они пошли рядом.
— Вот, убедились? Он уже счастлив. — Тамара победоносно глянула на Ледорубова, как бы требуя подтверждения своим словам.
— Не думаю, — отвечал Захар. — Экспромты не всегда бывают удачны.
— Разве?
— Судите сами. Из телефонной будки вышла его жена и без лишних слов влепила вашему «дяде Мите» пощечину. Теперь они объясняются.
Обернувшись, она удостоверилась в справедливости его слов и страдальчески поморщилась.
— Не стоит огорчаться, — успокоил ее Захар. — Ваш божественный поцелуй вполне стоит этой оплеухи.
Тамара так и прыснула безудержным смехом, беря Захара под руку.
«И все-таки она прелесть», — подумал Захар, невольно поддаваясь ее веселью. Ему все больше нравилась эта необыкновенная женщина.
Встречаясь с Тамарой Чекуровой, Ледорубов стал заядлым балетоманом. Он не пропускал ни одного спектакля с ее участием. Захару льстило, что в такие необычайно праздничные дни на его имя у администратора всегда был оставлен билет. С независимым видом проходил он через толпу безбилетных, жаждавших попасть «на Чекурову», усаживался в боковой ложе в кресло и… погружался в мир самых фантастических, восторженных надежд и мечтаний. Безукоризненно выбритый, наглаженный, в свежей сорочке, слегка благоухавший приятным табаком и духами, он мнил себя неотразимым. Казалось, в этом огромном, сверкающем позолотой и хрусталем зале не было такого человека, который не обращал бы на него внимания, не завидовал ему: «Еще бы! Знаком с самой Чекуровой и, кажется, далеко не безразличен ей…»
Захар напускал на себя равнодушный, скучающий вид, украдкой поглядывал на часы и… позевывал в кулак. Он играл свою роль, и она ему нравилась.
Но вот начинал меркнуть свет, стихала разноголосая перебранка валторн, флейт, гобоев. В подернутой мраком оркестровой яме возникал силуэт дирижера… Стихал всплеск приветственных аплодисментов, и вот уже звучало вступление к балету, предвосхищая значительность предстоящих по ходу действия событий. Медленно, будто створки заколдованной пещеры, двигался тяжелый занавес, обнажая таинственную глубину декораций.
Пока сценой владели танцовщицы в дразняще взбитых пачках, Захару было не так интересно. Он с нетерпением поглядывал на дальние кулисы, откуда должна была появиться прима, его мечта и надежда. И каждый раз Ледорубов волновался, как перед первым свиданием с ней. Казалось, он читал в эти минуты самые сокровенные мысли Тамары, слышал и чувствовал ее так, будто она была совсем рядом.
Прима с легкостью врывалась на сцену, и весь зал точно охватывала какая-то гипнотическая сила. Парящие прыжки, грациозные вращения, томные арабески — все в ней представлялось Ледорубову верхом совершенства. Но особенно руки… Они то сплетались, как две лозы, то извивались змеями, то трепетали, словно крылья птицы. Захар даже на расстоянии чувствовал их магическую силу и беспредельную власть. Он представлял, как совсем недавно целовал эти руки, ощущая всю их прелесть, и как они нежно обвивались вокруг его шеи… И от этих воспоминаний приятный холодок пробегал по спине, точно к ней прикасались кончики мягких женских пальцев…
Тамара каждый раз была неповторимой, не похожей на себя, словно ее подменяли какой-то другой, не менее талантливой и очаровательной женщиной. Сегодня это гордая, сильная Одетта и ее обольстительный оборотень Одиллия, а вчера по-весеннему радостная Аврора. И вот уже увлечена новой ролью — наивной и трогательной Жизели…
Захар при малейшей возможности ловил ее взгляд, улыбку и бывал счастлив, когда их глаза на мгновение встречались. Временами чудилось, что они в этом огромном притихшем зале остались вдвоем и она танцует только для него…
Премьера адановской «Жизели» в новой постановке маститого балетмейстера Святослава Аристарховича Березовского должна была состояться по крайней мере через год. Но работа над спектаклем уже шла полным ходом. На партию Жизели претендовали несколько ведущих танцовщиц театра, и Тамара очень волновалась, не зная, поручат ли ей новую роль. Намечалась довольно серьезная конкуренция. Захар, на правах близкого друга, разделял все ее великие надежды, переживания и тревоги. Вместе с Тамарой он любил и ненавидел Березовского, этого «хромого полубога, большого умницу и самодура», презирал коротышку Галину Брусову, эту «выскочку и зубрилу, которая из молодых, да ранняя…». Окунувшись в пленительный мир кулис, Захар уже считал себя заядлым балетоманом.
Однажды он отважился заглянуть на репетицию. С трудом уговорив старенького вахтера с роскошной белой бородой, сторожившего служебный вход, Захар проник в театр. Представления в этот вечер не было. Огромное здание казалось вымершим, на лестнице и в холлах царил загадочный полумрак. Шаги гулко отдавались по паркету. И тишина. Лишь где-то на верхних этажах звучали ритмичные аккорды рояля и слышалось едва уловимое шуршание, будто трепетали крыльями летучие мыши. Через анфиладу комнат Захар осторожно, словно вот-вот его схватят с поличным за недозволенное вторжение, пошел на эти звуки.