А ведь были ещё туристы, люди, напялившие какие-то обноски и отправившиеся с ночи субботы, на весь свой единственный кровный выходной, в лес, чтобы сидеть у костра, петь глупые, хоть весёлые песни.
Ну что кругом творится,
И как земля вертится,
Не стало в магазинах ни хрена.
Не стало ни тушёнки,
Ни пшёнки, ни сгущёнки —
Всё сожрала туристская голодная шпана.
Болельщики на стадионе «Динамо».
Фотография сделана с борта самолёта-«кукурузника», что не удивительно – шестидесятые годы, Хрущёв
Это мелкое биение, затухание огромных волн, наподобие прилива и отлива. И везде присутствует цикличность: полёт в космос и обратно, выезд на природу и возвращение в город.
Вспоминая о послевоенном времени Константин Ваншенкин вспоминает футбол: «И ведь что поразительно, о чем нельзя не сказать! Стадион “Динамо” делал полные сборы при встрече всех московских команд друг с другом, также с тбилисцами, а кроме того, с каким-либо иногородним клубом, нашумевшим в текущем сезоне, будь то “Зенит”, куйбышевские “Крылышки” или кишиневская “Молдова”. На многие игры просто невозможно было попасть: эти завихрения толпы – от метро до касс, эти гроздья мальчишек на железной ограде!
И в то же время театры были вполне доступны. Малый, МХАТ, Большой. Билеты туда даже распространяли по предприятиям и институтам! И это при том, что еще не покинули сцену выдающиеся корифеи. Как это сочетать, чем объяснить поистине всенародный послевоенный порыв на трибуны стадиона? Жаждой борьбы, непредсказуемостью исхода, потребностью в многотысячном единении?».
Это верно – и жажда борьбы, и потребность в единении. Но и в самой игре, хватит взглянуть на поле, можно увидеть тот же самый принцип: от одних ворот до других, и обратно, и от тех до этих.
XX век взметнул столько волн, что они никак не могли успокоиться, только делались тише, спадали, возникали новые. Первая мировая война – огромные людские массы перекатываются по Европе, тут и русские – армии, переселенцы, потом возвращение кого с фронта, кого из плена. Потом война гражданская – то же перекатывание человеческих волн, некоторые из которых ушли далеко, откатились в Европу. Уничтожение деревни, индустриализация – массы людей двинулись в города, массы отправились или отправлены на строительство. И высылки, и лагеря, и затем возвращение. И опять война – отступление, наступление. Вперёд и вспять. Целые народы двинулись в иные места – калмыки, чеченцы. И не каждый народ по своей воле.
Футбол давал возможность постепенно утишить, свести на нет инерцию этих волн. Так на китайской пагоде установлен бак с водой, чтобы сглаживать, укачивая, движение ветра.
У Бориса Слуцкого есть удивительные стихи и о футболе.
Тяжелый китель на плечах влача,
лицом являя грустную солидность,
я занял очередь у врача,
который подтверждает инвалидность.
А вас комиссовали или нет?
А вы в тех поликлиниках бывали,
когда бюджет,
как танк на перевале:
миг – и по скалам скатится бюджет?
Я не хочу затягивать рассказ
про эту смесь протеза и протеста,
про кислый дух бракованного теста,
из коего повылепили нас.
В той очереди он встретил человека, которого било колотьём, должно быть, от контузии. И на прямой вопрос: так всегда? – человек ответил: на футболе он перестаёт. Такая вот послевоенная баллада.
Бывали дни, когда к Петровскому парку устремлялись людские потоки. Болельщики ехали, шли, добирались до стадиона «Динамо», смотрели матч, где на поле перемещались команды, а потом ехали и шли от Петровского парка в центр. И Ленинградский проспект был полностью занят болельщиками – троллейбусы и трамваи везли только их, только в одну сторону, никакого постороннего транспорта не было. В метро тоже ехали одни болельщики.
О тех временах вспоминают, как вспоминают о счастье, которого ты коснулся, и теперь не в силах забыть: «Тогда, после войны, на футболистах были длинные и широкие трусы, почти шаровары. Сейчас бы это выглядело комичным, а тогда ничуть: кто длинноног и строен, все равно было видно. Футболки с воротничком и длинным рукавом (Башашкин рукава всегда закатывал). Высокие гетры и обязательные щитки под ними. Сейчас футболист, играющий без щитков, со спущенными гетрами, напоминает мне женщину, не носящую лифчика. И то, и другое − веяние времени.
Вратари стояли в кепках. Помните знаменитую кепку Яшина? Теперь вратарских кепок не встретишь. Почему? Объяснение простое: раньше играли при дневном освещении и один тайм, как правило, против солнца. Мощные осветительные устройства появились позднее».
Кроме того, это было зрелище. Теперь не то. И волн до времени нет. Может, оно и к лучшему, мирная жизнь. Волны затухают, затухли. Освоили целину, Ангару разгородили плотиной, в космос летают, будто ходят в магазин по соседству за хлебом и солью. Крупные несчастья ушли, остались мелкие неурядицы, жить бы да радоваться. И чего, спрашивается, не жилось?
Рассказ закройщика
Ну, была она жуткою шельмою,
Надевалась в джерси и в мохер,
И звалась эта дамочка Шейлою,
На гнилой иностранный манер.
Отличалась упрямством отчаянным —
Что захочем, мол, то и возьмём…
Её маму за связь с англичанином
Залопатили в сорок восьмом.
Было всё – и приютская коечка,
И засъёмочки в профиль и в фас,
А по ей и не скажешь нисколечко,
Прямо дамочка – маде ин Франс!
Не стирала по знакомым пелёнки,
А служила в ателье на приёмке,
Оформляла исключительно шибко
И очки ещё носила для шика.
И оправа на очках роговая —
Словом, дамочка вполне роковая,
Роковая, говорю, роковая,
Роковая, прямо как таковая!
Только сердце ей вроде как заперли.
На признанья смеялась – враньё!
Два закройщика с брючником запили
Исключительно из-за неё.
Не смеяться бы надо – молиться ей,
Жисть её и прижала за то:
Вот однажды сержант из милиции
Сдал в пошив ей букле на пальто.
Но совсем не букле тут причиною,
А причиною – пристальный взгляд.
Был сержант этот видным мужчиною —
Рост четвёртый, размер пятьдесят.
И начались тут у них трали-вали,
Совершенно то есть стыд потеряли,
Позабыли, что для нашей эпохи
Не подходят эти ахи да охи.
Он трезвонит ей, от дел отвлекает,
Сообщите, мол, как жисть протекает?
Протекает, говорит, протекает…
Мы-то знаем – на чего намекает!
Вот однажды сержант из милиции
У «Динамо» стоял на посту,
Натурально, при всёй амуниции,
Со свистком мелодичным во рту.
Вот он видит – идёт его Шейлочка,
И, заметьте, идёт не одна!
Он встряхнул головой хорошенечко —
Видит – это и вправду она.
И тогда, как алкаш на посудинку,
Невзирая на свист и гудки,
Он бросается к Шейлину спутнику
И хватает его за грудки!
Ой, сержант, вы пальцем в небо попали!
То ж не хахаль был, а Шейлин папаня!
Он приехал повидаться с дочуркой
И не ждал такой проделки нечуткий!
Он приехал из родимого Глазго,
А ему дают по рылу, как назло,
Прямо назло, говорю, прямо назло,
Прямо ихней пропаганде как масло!
Ну, начались тут трения с Лондоном,
Взяли наших посольских в клещи!
Раз, мол, вы оскорбляете лорда нам,
Мы вам тоже написаем в щи!
А лишь вынесли лорды решение
Выслать этих, и третьих, и др., —
Наш сержант получил повышение,
Как борец за прогресс и за мир!
И никто и не вспомнил о Шейлочке,
Только брючник надрался – балда!
Ну, а Шейлочку в «раковой шеечке»
Увезли неизвестно куда!
Приходили два хмыря из Минздрава —
До обеда проторчали у зава,
Он уж после нам сказал на летучке,
Что в дурдоме она чуйствует лучше.
Это ж с дури, он сказал, ваша дружба
Не встречала в ней ответа, как нужно!
Всё как нужно, он сказал, всё как нужно…
До чего же, братцы, глупо и скушно!
<1971>
Глава очереднаяНеприглядная изнанка материала букле
Одна из стоянок столичного такси. – Возвратно-поступательно-возвратное движение городских масс. – Московские таксисты и водка. – Средний рост советского человека. – Портной супротив табачника. – Жуткий урод в отличном костюме. – Минздрав Минздраву рознь
Возле гостиницы «Украина» (такой гостиницы, кажется, больше нет, – а ещё говорят, что это в СССР сплошные нехватки!), у бровки Кутузовского проспекта, была когда-то стоянка такси, и там устало томилась очередь: топтались, глядели вдаль, высказывали надежды, извергали проклятия. Уж повелось, что очереди в советское время бывали везде. И в кассу кинотеатра, если шёл хороший фильм (впрочем, и фильм не очень хороший собирал достаточно зрителей, кино любили, а премьеры случались реже, чем того хотелось, и даже фильм совсем дрянной, когда выходили из кинотеатра, сердито бормоча, негодуя, поначалу смотрели), и в кассу музея, если открылась интересная выставка (просто так в музеи очередей не припомню, хотя в музеи ходили часто). Очереди были в магазинах, очереди были по вечерам у дверей ресторанов и кафе. Не тотальный дефицит, пусть многого не хватало, но причиной, кажется, был заданный распорядок жизни. Учились, работали в несколько смен, и шли волнами – волна за волной: по синим утренним сумеркам отводили детей в детский сад и сами ехали на рабо