[8]. И грехи были так велики, что Господь наверняка должен был устать от всего этого. Подумать только, завтра утром может быть уже поздно! «Н-но-о, Брюнка!.. — О Боже, не забирай меня… Господи! Будь долготерпелив!» Интересно, когда же утихнет этот жуткий шум?
Энок очутился на Могильной пустоши. Он никогда не любил бывать тут так поздно. Здесь, в стороне от жилья, было пустынно и черно, лишь нищие и всякий сброд могли шляться тут или валяться под большими валунами. Именно в этом месте отец Энока видел троллей… старые суеверия и вздор; но всё же что-то наверняка в них есть. Никому не дано знать, что он может увидеть; дьявол силён, тем более когда человек отдалён от Бога… Хоть бы кто-нибудь оказался здесь, чтоб Энок мог за ним ехать!
Внизу безмолвно чернело озеро, почти как раз под Могильной Горой; там утонул сын старого священника Юэля. С тех пор тут слышали крики… А вон за тем огромным валуном нашли замёрзшую Берту Олвестад. Энок всегда думал, что мертвецы ещё могут тут обитать…
…Интересно, чем сегодня вечером занят Гуннар? Мальчик хорошо ведёт себя в последнее время. Ждёт отца с гостинцами из города? Да, так и быть, ты получишь подарки, дорогой Гуннар. Завтра утром, как встанешь…
То ли Эноку что-то послышалось? «Уфф, пошла…»
Да, ведь завтра праздник. Сын получит новую шапку и Катехизис с портретом римского папы[9]; и самое приятное: сладкое яблоко!.. Да, да; они, девчонки, тоже не останутся без подарков. Подумать только — три девчонки родились, друг за другом! Тот мальчик, родившийся после Серины, был обречён. И здесь Господь не благословил Энока. Но слава Богу, Гуннар вёл себя так хорошо… и не болел. Подумать только, ему уже десять лет, скоро будет помощником. Только не делать из него идола. С ним надо построже; «тот, кто ненавидит розги, тот любит своё дитя», — неправда…
Нет, Энок не мог собрать мысли воедино. Эти повседневные заботы, переполнявшие его, — от них тоже не было никакой помощи. Нет, нет. Без Господа невозможно обрести мир. Завтра утром, как только Энок успокоится; Боже, подожди хоть до утра!.. Слава тебе, Господи, — ветер затрепетал, и заглушил шум моря. И уже не так было холодно и страшно, к тому же Энок подъезжал к церкви. «Но, Брюнка!»
Он почувствовал себя увереннее. Сегодня ведь не Судный день. Почему он должен быть именно сегодня вечером? И шум моря слышался еле-еле…
Но что это было? Энок вздрогнул, завидев огонёк впереди. Ему показалось, кто-то кричал там, на холме, по направлению к церкви.
Энок остановил лошадь и прислушался. Сердце так колотилось в груди, что он отчётливо слышал его биение. Слава Богу! Там были люди. Послышался грохот телеги. Энок глубоко вздохнул и почувствовал себя легко и радостно…
Но что это за пьяные крики? Кто-то пел. Энок снова испугался. Никто не знает, что взбредёт в голову выпившему бродяге.
Сосна на вершине скалы —
Пристанище храброй души, —
слышалось пение, и телега, грохоча, на полной скорости неслась прямо на Энока. Только б отвернуть в сторону и быстро прошмыгнуть мимо…
— Какого чёрта, есть тут кто живой? — послышался громкий и дерзкий окрик. Однако это был Наполеон Стурбрекке. Энок похолодел, заслышав это жуткое ругательство; подумай-ка, на ночь глядя поминать чертей!
— Это ты здесь так поздно? — спросил Энок робким голосом.
— Да, чёрт подери, это я! — крикнул Наполеон. — Темнота — друг троллей! Ты из города, Энок?
— Да-а. Я заезжал ненадолго.
— И я собираюсь туда ненадолго; скажи, стоит ли мотаться? Там, поди, как обычно, полно всякого дерьма, а?
Энок рассказал; Наполеон сидел и ругался: «Нет, чёрт меня дери!» — «Нет уж, хватит!» — «Нет, ну ты слыхал такую чертовщину?» Когда Энок закончил привычным: «Всё это мелочи», — Наполеон стукнул кулаком по телеге и заявил, что хочет в Америку.
Да, он хотел туда. Бросить усадьбу со всем этим дерьмом и прямо к чёрту на рога в Америку. А то, говоря по совести, здесь порядочным людям делать нечего:
— Я сказал это ленсманну в Осе; я был у него сегодня вечером; он поднёс мне пару стаканчиков; чудный парень, ленсманн Осе! Тпру, стоять! Да, так я и сказал. Но ты знаешь, что он ответил? «Если порядочные люди уедут в Америку, — сказал он, — то кто же останется дома? Посмотрим лучше, — сказал он, — не сможем ли мы отправить туда хоть кого-нибудь из того нищего сброда, что околачивается здесь, Наполеон?» — сказал он. Но ведь если мы так сделаем, то один чёрт все обнищаем; да, так оно и будет, и потому я ругался, я, Наполеон Саломонсен Стурбрекке!
— Да, я полагаю, тебе не следует так много ругаться, Наполеон, — тихо проговорил Энок. Но тот не слышал его:
— Тпру! Да стой же, в конце концов! Да, я так говорю — стой, дьявол тя разрази! угадай, Энок, сколько налогу я сейчас плачу? Угадай, Энок! Да, они всё время твердят о той несчастной толчее[10], которую я поставил! Если б у меня её не было, то мне б ничего не оставалось, как разориться до нитки; но чёрт, она у меня есть! Пять далеров[11], папа родимый! Да, тебе не нравится, но я буду ругаться из-за этого столько, сколько захочу; пять блестящих спесидалеров, боже, и ещё два скиллинга! Ничего удивительного, что так недолго и разориться. Я взял кредит в банке в том году; теперь я выплачиваю с процентами; и если не выплачу вовремя, то явится стряпчий, как голодный волчище… Нет, я поговорю с Торкелем Тутлингом, я скажу Торкелю Туланду; мы должны, чёрт подери, взять ружьё и прогнать их! Всю толпу! А не то они сожрут нас живьём! Да, запросто. Если мы не хотим делать так, как когда-то Пер Рудлевиг! — наворовал себе, и живёт припеваючи; да-да, это тоже способ, и так можно поступать! — тпру! Но это не для меня, ты же знаешь. Да, теперь езжай, чёртова скотина; думаешь, можно заставить эту кобылу стоять спокойно? Приятного вечера, Энок! — Наполеон загремел дальше по дороге.
— Сосна на вершине…
— Тпру! Энок!
— Да?
— Ты ведь будешь на свадьбе у Хельге?
— Да… я, пожалуй, приду.
— Тогда там и увидимся! Спокойной ночи!
— Сосна на вершине скалы…
Энок загрохотал по дороге к дому.
Нет, ты смотри! Ну не чудеса ли творит лукавый? Вечно он что-то придумает. Вечно устраивает так, что кто-то попадётся по дороге.
Теперь Энок не мог по-настоящему уверовать, пока не побывает на этой свадьбе.
III
В комнате, где шумела свадьба, на длинных столах горели свечи; был уже поздний вечер.
У одного края стола уютно восседала группа стариков с глиняными трубками и пивными кружками; чуть поодаль заседала за картами другая компания, а снаружи гремели танцы, визжала скрипка, там кричали, шумели и галдели, так что песня оглашала весь дом. Хельге Хове выдавал замуж свою младшую дочь, и потому собрал компанию, которая могла и пошуметь, и повеселиться.
Пиво было крепким и удалось на славу, бренневин[12] лился рекой, Нильс Рамстад играл, и всё было как полагается. Были приглашены все соседи, и родня, и знакомые. Дом кишел радостной толпой, предвкушавшей три беззаботных дня гулянки.
Энок, ближайший из соседей, не мог не прийти, но ему не нравилось здесь. Он сидел в комнате рядом со стариками, слышал весь этот гам, и ему казалось, будто он попал в дьявольскую синагогу. Редко на его лице можно было видеть улыбку, и серые глаза смотрели невесело. Энок пил, когда ему наливали, и отвечал, когда его спрашивали, но в остальное время лишь неподвижно сидел на месте, чужой и безмолвный, точно околдованный своими собственными мыслями.
Страшно было смотреть на всех этих людей, которые слонялись там, шумели, толпились и прислуживали дьяволу; в следующую минуту они могли оказаться перед высшим Судиёй, и что тогда стало бы с ними? Даже старики, зная, что им осталось недолго, служили Сатане так верно, как только могли в своём святотатстве. Пили, и гоготали, и мололи вздор, меньше всего думая о том, что им когда-то суждено умереть. Всякую жуть приходилось слушать Эноку; повсюду звучала мерзкая ругань; один умолял чёрта забрать его, другой желал себе «дьявольской погибели». В компании картёжников заседал Наполеон Стурбрекке и ругался на чём свет стоит, а народ только хохотал. Чем больше он надрывался, тем пуще был гогот. Даже ребятишки — и те хихикали, столпившись у края стола; пожалуй, никто в этом доме не помнил слов о мельничном жёрнове[13]. Энок глядел на всё это и порой чувствовал себя совершенно потерянным. Ему казалось, будто вокруг него мертвецы, разодетые скелеты, которые ходят туда-сюда и гремят костями; и когда они зевали или гоготали, обнажая белые изгороди зубов, Энок не мог отделаться от этого ощущения. Знали бы они, кто стоял за их спинами и точил свои когти, — наверняка бы так не смеялись! А эти молодые парни, которые галдели и плясали, заигрывали с девками и неистовствовали в грехе сладострастия — что они думали ответить, если бы Жених явился[14]? Но они не думали, не думали об этом… Хотя были среди них и те, кто недавно конфирмовался. Да, в этом доме была обитель Сатаны и адские врата, Энок хотел лишь немного посидеть тут ради приличия, а потом вернуться домой.
Скрипка в соседней комнате пиликала на весь дом; в этой игре чувствовалась удивительная дьявольская сила. Энок должен был её слушать, хотел он того или нет. В каком-то смысле ему было привычно, слишком привычно; иногда возникало чувство, как будто в звуках скрипки есть что-то хорошее. Но то была дьявольская музыка: сладострастные призывы и хихиканья, призраки и бред, адская сила, отвращавшая от Бога и повергавшая душу в бредовые мысли, в грех сладострастия и вечное раскаяние…