Поскольку стихи Бродского появились хронологически раньше стихов Кузнецова, Кузнецов был знаком с ними — я не сомневаюсь в том. Краснодарский поэт и журналист Игорь Ждан-Пушкин сказал, что лично познакомил Кузнецова с творчеством Бродского. Но это было в послеармейский период биографии Кузнецова, а первые параллели с Бродским появляются у Кузнецова в «кубинских стихах». Я думаю, что Кузнецов познакомился с «самиздатским Бродским» на Кубе, где служили ребята из разных регионов Советского Союза, в том числе из Москвы и Ленинграда. В армейской среде вполне мог распространяться «неполитический самиздат»; тем более что военный состав изображал «гражданских» («солдаты в клетчатых рубашках»), значит, были возможными послабления. Доказать это предположение невозможно. Как и то, что Бродский оставался для Кузнецова актуальной фигурой даже в последние годы жизни (я убеждён в этом).
…Возвращаюсь к своей московской беседе с Кузнецовым.
Отреагировал поэт на мою выходку так, как и должен был отреагировать…
— Ничего общего. О Бродском я не знал. Его стихи прочёл поздно. Они мне не нравятся…
И тут Кузнецов произнёс фразу, которая украсит анналы его знаменитых «кузнецовских mots» (впервые знакомлю широкую аудиторию с ней)…
— Бродский — поэт вторичный, а я — первичный.
Поскольку поэт продолжал интересоваться, для чего я пришёл к нему, мне не осталось ничего кроме признания: я пришёл показать свои стихи.
Поэт буркнул: «Давно бы так», — и ушёл, унося мою тетрадь со стихами. Через неделю мы снова встретились в коридорах ВЛК. Разумеется, мои вирши были раскритикованы в пух и прах. Кузнецов назвал их «третичными» (что по-своему радовало: я оказался одной ступенью ниже Бродского).
Больше Кузнецова я ни разу не видел.
IIМои воспоминания о Кузнецове неправильны, неканоничны.
Но дело в том, что я вообще не встречал глубоких и информативных воспоминаний о Кузнецове (может быть, за исключением очерка ярославского писателя Евгения Чеканова «Мы жили во тьме при мерцающих звёздах»). Всё, что попадалось мне, не выходило за рамки ракурса «выпил-закусил-изрёк», а несоответствие между интересами вспоминающих и того, о ком они вспоминают — обычно оставляет у меня от таких воспоминаний комические впечатления.
Юрий Кузнецов — совершенно немемуарная фигура.
Этому есть две причины. Первая из них связана с сомнительностью самого мемуарного жанра.
Неразумно и невежливо требовать от человека, наделённого огромным Даром, чтобы он (вдобавок к своему Дару) был бы ещё и симпатичным светским собеседником. Дар — тяжелейшая ноша, мучительная рана; талантливые люди — в большинстве — не могут справиться со своими талантами и погибают, раздавленные страшным грузом. Чем сильнее, мощнее талант, тем труднее выдержать его; сколько Бог даёт человеку, ровно столько же Он у человека и отнимает. Не думаю, что встреча с античным или библейским пророком стала бы благодатным источником для изящных мемуаров. Юрий Кузнецов был пророком — и это не метафора и не преувеличение. Я отношусь к Кузнецову соответственно — как к пророку, и потому, говоря о нём, отключил своё самолюбие: одно дело — быть побитым гопниками в переулке, совсем другое дело — быть поражённым жезлом Иеремии или Ионы.
Перехожу ко второй причине, идущей непосредственно от личности Кузнецова.
Всякий, кто знаком со стихами Кузнецова, знает: сюжет этих стихов разворачивается в двух мирах — в мире обыденной реальности и в параллельном ему мире Мифа. Первый мир — скучен и нелеп, второй — велик и грозен. «Людям снилась их жизнь неуклонно, снился город, бумаги в пыли, но колёса всего эшелона на змеиные спины сошли».
Сам Кузнецов, как и его герои, большей частью своего бытия пребывал в мире Мифа. Он жил жизнью рядового советского писателя: учил студентов, встречался с друзьями, пил водку, ездил в составе литераторских делегаций в регионы — и в данной своей ипостаси, пожалуй, был не слишком интересен. Иногда два мира — мир обыденности и мир Мифа — в его душе соприкасались; тогда от их столкновения летели искры — странные «словечки» Кузнецова, блестящие для одних, дикие и неуместные для других (вроде «я пил из черепа отца», «пень, иль волк, или Пушкин мелькнул», или «Бродский поэт вторичный, а я — первичный»). В этом отношении я бы сравнил Кузнецова с набоковским Лужиным (только вместо шахмат у Кузнецова был Миф).
Кузнецов знал это. И ещё он знал, что все его привязки к реальности настолько слабы и незначимы, что реальность не простит ему это.
Какие уж тут мемуары?..
…У Кузнецова есть короткое стихотворение — потрясающее, гениальное, страшное. В этом стихотворении Кузнецов сказал всё о себе, о своих взаимоотношениях с миром и о своей судьбе.
Начинается оно просто, почти банально…
Над родиной встанет солнце.
Вторая строка — подхватывает эту расхожую метафору, ввергая её в жутковатый мелодический водоворот, — и одновременно пародируя.
Над морем встанет скала.
А потом — Кузнецов ещё два раза прокручивает…
Над женщиной встанет крыша,
А над мужчиной — звезда.
Ошеломляет контраст между тривиальным, само собой разумеющимся содержанием — и издевательской формой, в которую это содержание облечено. Две начальных строки — девичий альбом, две следующих — и того пуще — адская шарманка, танго, рэгтайм, данс-макабр. Первая и третья строки — вообще не рифмуются, вторая и четвёртая — рифмуются глумливой рифмой «скала-звезда». Плюс дичайший залихватский логаэд в последней строке строфы («маэстро, урежьте марш!»). А смысл строфы — красив и романтичен: «над мужчиной встанет звезда». Да, встанет. Участь мужиков — отправляться в дорогу «за звездой кочевой» — из века в век. Участь женщин — ждать их под крышей…
Ворон взлетит над прахом,
А над чужбиной — дым.
И вырвет дубы с корнями
Над именем бедным моим.
«Вырвет дубы с корнями» — не ворон и не дым, как кажется (после слова «дым» стоит точка). «Вырвет» — неопределённо-личный глагол. Само собой «вырвет дубы». Силой обстоятельств.
Всем есть место в этом мировом круговороте, в этой нескончаемой петле Мёбиуса: и женщине, и мужчине, и ворону — нет места только поэту, лишь его бедному праху и имени.
…О том же самом писал и Бродский, но как же бледны, узки, невыразительны его строки — в сравнении с орлиной речью Кузнецова! Они глядятся как картонные декорации.
Теперь меня там нет. Означенной пропаже
дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие моей большой дыры в пейзаже
не сделало; пустяк: дыра — но небольшая.
Её затянут мох или пучки лишая,
гармонии тонов и проч. не нарушая.
Бродскому вяжут язык «культура» и «политика». Кузнецову — не до «культуры» и не до «политики»; он пишет о Мироздании. Вот уж воистину, Бродский поэт вторичный, а Кузнецов — первичный…
Повторюсь: какие могут быть мемуары там, где «вырвет дубы с корнями над именем бедным моим»? О Бродском можно писать мемуары. О Кузнецове их писать невозможно. Над бездной мемуары не пишутся…
IIIА предсказал Юрий Кузнецов многое — пророк ведь.
Он предсказал даже Путина — причём в 1985-м году. Не верите? Перечитайте стихотворение «Воля».
Интуиция, не подведшая меня в случае с Высоцким, подсказывает, что и обо мне Кузнецов высказался — в одном из своих поздних стихотворений. Разумеется, я в этом стихотворении — отрицательный персонаж. Ну не совсем отрицательный, но комический, во всяком случае.
Какое это стихотворение — не скажу. Сами догадаетесь…
г. Майкоп
Кирилл Николаевич Анкудинов родился 30 марта 1970 года в Златоусте Челябинской области. Окончил Адыгейский университет и аспирантуру Московского педуниверситета. Кандидат филологических наук. В 1996 году вместе с критиком из Вологды В. Бараковым написал и издал первую книгу о творчестве поэта «Юрий Кузнецов». Автор нескольких поэтических сборников. Живёт в Майкопе.
Магомед Ахмедов. Моя поэзия — вопрос грешника
1Юрий Поликарпович Кузнецов — самая яркая классическая звезда русской поэзии века минувшего и века нынешнего. Мастер символов и космической тьмы, глашатай мифов и русского национального духа, в стихах которого жест — шедевр, фраза — афоризм, пауза — золото, слово — музыка.
Поэзия Кузнецова — это зрячий посох классической лиры, который будит таинственные родники, спящие в душах людей ушедших времён и сегодняшних дней.
Кузнецов — поэт в высшем, в божественном понимании таланта поэта.
«Гений, — сказал Расул Гамзатов, — это человек, который каждый день разговаривает с Богом».
Кузнецов, даже разговаривая с самим собой, ищет Бога.
Как никто другой из современных поэтов он имел полное право сказать о себе: «Моя поэзия — вопрос грешника. И за неё отвечу не на земле».
Кузнецов — очень трудный поэт, но его трудность, неожиданность, бескомпромиссность в силе духа, слова и веры, поэтому у него нет случайных стихотворений, они полны драматизма пути, судьбы и любви. Вот его «Завещание».
Объятья возвращаю океанам,
Любовь — морской волне или туманам,
Надежды — горизонту и слепцам,
Свою свободу — четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть — плакучим ивам,
Терпение — неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.