. Однако он последовательно отстаивает свое направление и свою манеру письма в целом. Литература для него — это активная причастность к жизни, активное участие в практической созидательной работе общества. Он резко выступает против элитарных тенденций в социалистической литературе, выступает за обсуждение истории и актуальных проблем сегодняшнего дня в прямых, реалистических, эстетически не завуалированных формах. Несомненно, что в период публицистической открытости советской литературы произведения Э. Нойча могут и должны привлечь внимание советских читателей.
А. Гугнин
ПрологВДВОЁМ
В человеческой истории происходит то же, что в палеонтологии. Даже самые выдающиеся умы принципиально, вследствие какой-то слепоты суждения, не замечают вещей, находящихся у них под самым носом. А потом наступает время, когда начинают удивляться тому, что всюду обнаруживаются следы тех самых явлений, которых раньше не замечали.
Долго, почти целый год, Ахим не понимал, что произошло с Ульрикой за время их разлуки. Только когда он окончательно поверил, что она ничего не скрывает, страдания, выпавшие на ее долю, сделались и его страданиями.
А в первое время после их встречи он постоянно мучил ее вопросами. Может, не так все было? Ты говоришь, что писала… А может, у тебя кто-то был там? Ульрика безропотно все сносила, хотя, отвечая на очередной вопрос, всякий раз с тоской думала о том, что завтра он вновь начнет спрашивать и ей придется повторять все сначала.
Теперь Ульрика счастлива. Как все изменилось: они уже на третьем курсе, впереди новая жизнь, а то, что ей пришлось испытать, отступало дальше и дальше.
Порой они целыми днями не покидали своей мансарды, теряя ощущение времени. Просыпаясь в объятиях друг друга, не могли сказать, день ли, вечер ли, у предметов не было ни формы, ни очертаний, у жизни — ни начала, ни конца. Две очарованные души. Они читали вслух Ромена Роллана. В такие дни у них стояли часы — ни до чего им не было дела, никто не был нужен. Они, как два дерева в бурю, переплелись ветвями. Любовь их была ненасытной, каждый поцелуй казался последним, словно через секунду их ждала смерть. Утолив желание, они лежали в полусне щека к щеке и словно парили в бесконечности. Они наслаждались этой растворенностью в пространстве, этим парением между желанием и утолением. Достаточно было малейшего, едва уловимого движения, и пламя разгоралось с новой силой.
Иногда сердобольная соседка вешала на ручку их двери сетку с булочками и ставила у порога две бутылки молока, но, возвращаясь вечером с кондитерской фабрики, нередко находила свои дары нетронутыми. Однажды она не выдержала и осторожно постучала. Ведь так недолго и от голода помереть! Ручка поддалась, дверь оказалась незапертой. Соседка вошла в коридор. Двери в комнаты были и вовсе нараспашку. Ульрика услышала осторожные шаги. Без тени стыда приподнялась на локте, но в глазах была такая дикая смесь испуга, страсти и восторга, что соседка попятилась.
Назавтра, встретив соседку, Ульрика стала извиняться.
— Ничего, деточка, и мы когда-то были молодыми, — улыбнулась та.
— Я его четыре года каждый день, каждую ночь ждала.
— Понимаю, понимаю. Только будьте благоразумны. Не бросайте сразу весь хворост в костер.
Теперь Ахим до мельчайших подробностей знал, почему в тот день, придя в больницу, чтобы забрать Ульрику, обнаружил на ее койке какую-то старушку.
А ее просто похитили — приехали мать и Ингеборг, привезли чемоданчик с ее вещами, она оделась и села в машину. Сначала Ульрика думала, что это такси и они возвращаются в Бад-Золау, на виллу госпожи фон Пфуль. Обида, боль — все было позади, и даже истончившиеся волосы ее уже не огорчали. Она была еще очень слаба, сидела откинувшись, прикрыв глаза и думала о скорой встрече с Ахимом.
Забеспокоилась Ульрика только после получаса езды — за окном мелькали указатели с названиями незнакомых деревень и поселков.
Тогда матери пришлось давать объяснения. Воздух в Рудных Горах, где они теперь живут, — лучшее лекарство для отца с его астмой, они переехали после рождества.
Разумеется, отцовская болезнь была просто отговоркой. В Граубрюккене они не хотели оставаться из-за позора, который, как они считали, Ульрика навлекла на их семью.
Все равно он меня отыщет, думала Ульрика, пусть хоть на край света увозят. Напишу — и он приедет.
Деревня, куда они приехали, тянулась, как и все деревни в округе, вдоль длинной, то спускавшейся в долину, то поднимавшейся на холмы дороги-улицы, от которой ответвлялись мощенные камнем дорожки. На главной улице жила состоятельная публика. Выделялось несколько весьма солидных строений, составлявших усадьбу фабриканта щеток Килиана и по внушительности уступавших разве что церкви.
Девятнадцать лет плюс невероятная наивность — Ульрика и представить себе не могла, что ее здесь ожидает. Она совершенно не удивилась тому, что новые родственники, собравшиеся в день их приезда к ужину, оживленно беседовали с Христом и его учениками, особенно с Иоанном, словно те сидели тут же, в комнате, а пророка Илию даже пригласили к столу. Она привыкла к таким оккультным фокусам в своей семье, правда, у них все обставлялось несколько скромнее.
Дом ее дяди (так она должна была называть их благодетеля, хотя тот и приходился матери в лучшем случае троюродным братом) был трехэтажный, под крытой шифером островерхой крышей, с окнами на улицу по шесть в ряд. В саду оказался загончик, где держали молодую косулю. Ульрика ухаживала за ней, и та постепенно стала совсем ручной: брала корм — сено, репу, размятый картофель, мох, траву, которая уже показалась из-под снега, — прямо из рук. Поэтому Ульрика была очень удивлена, обнаружив однажды утром, что косуля исчезла. Неужели убежала в горы?
Это случилось на пасху, в начале апреля, когда они прожили на новом месте уже месяц. Тетя (сестра дяди), мать и Ингеборг вознамерились вместе с жителями окрестных деревень — собралось их, наверное, больше тысячи — совершить паломничество на вершину горы, которая господствовала над всей округой.
— Не понимаю, почему ты не удрала оттуда в первый же день! — не выдерживал в этом месте ее рассказа Ахим. — Ведь мы же поклялись друг другу никогда не разлучаться!
Этот дядя, как она поняла во время праздника, был главой секты, именовавшей себя «Две тысячи заоблачных братьев». Он назывался Старшим братом.
Мужчины и женщины, дети и старики, с рюкзаками, специально изготовленными для таких походов местными шорниками и по размеру значительно превосходившими обычные, двинулись в горы. Рюкзаки были набиты сухарями, крупой и — в соответствии с новыми временами — американскими консервами: провиант на случай Страшного суда, который, как они верили, должен вот-вот наступить. И тогда они — две тысячи праведников — будут спасены. (Ульрика так и не узнала, откуда взялась эта цифра — 2000.) Опустится белое, как парус, облако и унесет их на далекий остров где-нибудь в Тихом океане. На Таити, например… Там они спокойно отсидятся, пока все остальное, погрязшее в грехах человечество не будет поглощено новым потопом и отправлено в ад.
— Представляешь, купайся, сколько хочешь, в теплом море, валяйся на пляже под пальмой…
— Ты еще можешь смеяться, Рике…
— Да, но тогда мне было совсем не до смеха. Оказывается, в секте должно было быть ровно две тысячи душ, ни больше, ни меньше. Только когда кто-нибудь умирал, на освободившееся место мог быть принят новый член. Вероятно, это облако было сконструировано создателем секты по принципу летательного аппарата, поэтому-то и грузоподъемность у него была строго ограничена. Я должна была ждать, пока освободится место. Да и смотрели на меня как на прокаженную. Мне ведь пришлось сделать аборт, к тому же это был внебрачный ребенок. Носить я должна была темное платье, черные чулки. Только непорочным девам — их, в независимости от того, сколько им лет, восемнадцать или восемьдесят, называли юницами — разрешено было одеваться в белое.
С деревенским пастором члены секты, разумеется, были на ножах. Они, правда, не отрицали своей принадлежности к лютеранской церкви, однако считали себя избранниками божьими. Сложности у секты начались после того, как несколько ее членов покинули деревню. Были даже такие, кто эмигрировал в Австралию и в Соединенные Штаты. Они, правда, периодически сообщали о себе, посылали посылки, но все равно Старший брат был постоянно озабочен тем, чтобы вовремя получать информацию о них. Раньше было проще вести учетные книги. Теперь сообщения о смерти часто приходили с большим опозданием. «Если уж мирские бури, — говорил Старший брат, — грозят нарушить священный порядок секты, значит, грядет царство антихриста».
Постепенно шансы Ульрики попасть в списки будущих пассажиров становились все реальнее. Испытательный срок протекал под знаком послушания и благочестия. Правда, в душе должного смирения еще не было. Она продолжала писать письма своему соблазнителю. Оставалось надеяться, что, вступив в круг избранных, Ульрика покончит и с этим. Всякие соблазны, которые дьявол расставляет на нашем пути, танцы например, уже не привлекали ее, да и от других удовольствий — послушать по радио музыку или съездить в соседний городок — ей легко было отказаться. Разумеется, Ингеборг и мать внимательно следили за ней. Они весьма серьезно относились к своим обязанностям наставниц и терпеливо направляли эту падшую, но уже начавшую выздоравливать душу на путь истины. Скоро они приобрели в секте всеобщее уважение за свое ревностное служение богу.
«И чтобы в моем доме не было никаких газет, — предостерегал дядя. — Политика — дело мирское, преходящее, а мы живем вечным, божественным. Национал-социалистам мы не сочувствовали и коммунистов тоже знать не хотим».
Хартмут Килиан сменил своего отца, который во время первой мировой войны, попав в госпиталь, занялся толкованием Библии. Он высчитал, что один день творения равен по нашему исчислению тысяче лет. Значит, человечество живет сейчас как бы в седьмом дне. Это день, когда должны спастись все истинные христиане. Борьба предстоит не на жизнь, а на смерть, ибо и антихрист набирает силу. Люди искажают слово божье, отпадают от истинной веры. Лишь немногие остаются тверды, и среди них паства брата Килиана, поэтому господь и простер свою длань над Южной Саксонией. Уповай на господа, будь тверд в вере и запасись достаточно большими рюкзаками, чтобы хватило еды на две недели, пока будет продолжаться путешествие сквозь вечность.