Ульрика не могла понять, как один и тот же человек мог, играя с ней, радоваться как ребенок, а потом, произнося свои проповеди в храме, метать громы и молнии против людской гордыни и суетности.
Ее отец, конечно, давно знал о не слишком праведных способах обогащения семьи Килианов. Можно предположить, что, когда старый Килиан, человек скорее хитроумный, чем набожный, основал свою секту, обещая ее членам избавление от земных тягот, он нашел в округе много сторонников, которых так или иначе заставил раскошелиться. На немалые пожертвования озабоченных своим спасением членов секты глава «Облака» не только смог построить солидный храм, но и купить у обанкротившегося владельца мастерские и фабрику. В те времена живший в Данциге отставной лейтенант, ставший затем учителем гимназии с перспективой получения места приват-доцента в Высшей технической школе, Герхард Яро, не слишком интересовался делами этих южносаксонских торговцев щетиной. И его тесть, сенатор, от которого он унаследовал роскошный особняк на Фрауенгассе, всегда в издевательском тоне говорил об этих дальних родственниках. Их даже стыдились, считая гораздо ниже себя, и обязательные извещения о таких важных семейных событиях, как свадьбы и крестины — карточки с кратким сообщением, напечатанным витиеватым золотым шрифтом, — посылались им обычно задним числом.
Но теперь, когда его город, спор о владении которым шел несколько столетий, был занят поляками и семья Герхарда Яро лишилась крова и имущества, эти дальние родственники вдруг стали их настоящими ангелами-хранителями. Конечно, переселились они сюда главным образом по настоянию матери семейства Гудрун, но и он на это согласился, тем более что болезнь свою считал неизлечимой, выздороветь не надеялся и должен был готовиться к долгим страданиям. В этом положении ему было не до мистики, не до того, с каким послушанием выполняли работницы и рабочие мастерских, даже его собственная жена и дети, распоряжения новоявленного пророка, за которого выдавал себя Хартмут Килиан. Медитации Герхарда Яро были совсем иного рода, и главное — он хотел, чтобы его оставили в покое. Где-то, вероятно у местного булочника, в прошлом активного штурмовика, он раздобыл несколько толстенных томов немецкой истории. Он с увлечением читал мемуары генерал-фельдмаршала Гинденбурга, под командованием которого служил, отправившись на фронт добровольцем, и которому однажды в домике лесника, неподалеку от штаб-квартиры в Ковно, был представлен после охоты на зубров и оленей в Беловежской пуще как один из наиболее отличившихся загонщиков. Он удостоился даже пожатия руки. Герхард Яро погружался в двенадцатитомную историю Пруссии, а если чувствовал себя сносно, то мастерил разные вещицы, например домики и кормушки для птиц, куда насыпали желуди и буковые орешки.
Однажды он поймал косулю.
Этот эпизод запомнился Ульрике очень отчетливо. Произошло это спустя неделю после смерти Зенвица. Отец вернулся тогда домой на невероятном подъеме. Дело было не только в охотничьей удаче, но и в том, что после долгого перерыва он рискнул встать на лыжи и, удачно спустившись вниз, в долину, почувствовал, как благодатно действует на его бронхи свежий морозный воздух. На некоторое время он даже забыл про свою болезнь.
Ульрика радовалась за него.
В сопровождении еще нескольких жителей деревни он отправился прочесывать близлежащие леса. Будучи опытным охотником, отец всегда выбирал направление против ветра и шел осторожно, избегая резких звуков. Он захватил с собой сеть, словно отправился не на охоту, а на рыбалку. Для чего — Ульрика узнала только вечером.
Охотники поднялись в горы, где лежал глубокий, до метра высотой, снег, и после некоторых безуспешных попыток напали на стадо косуль. Те обратились в бегство. От страха их крики сделались похожими на лай. Молодые косули не могли поспеть за старшими и вязли в глубоком снегу.
Приметив одну молоденькую косулю, они выгнали ее на просеку, отец догнал ее на своих деревяшках (так он называл лыжи), набросил сеть, и косуля, как ни билась, вырваться уже не могла. Связав косулю веревками, они принесли ее во двор к Килиану. Там поставили в очищенный от снега загон, задали ей корм.
Вечером отец был в прекрасном настроении, рассказывая об удачной ловле, немного кокетничал охотничьим жаргоном, но Ульрика в какой-то момент, перебив его, спросила: «А для чего все это? Ведь животным на воле гораздо лучше».
Он взглянул на нее, помолчал, но потом ласково улыбнулся: «Я ведь помню, как ты огорчалась, когда два года назад в страстную пятницу косуля вдруг исчезла неизвестно куда. В прошлую зиму болезнь помешала мне поймать тебе новую, нынче вот удалось. Я хотел доставить тебе радость».
«Да, Ульрика, ухаживай за ней хорошенько и корми вволю, — добавил дядя Килиан, — и облегчи божьему созданию его предназначение послужить богу и нам, грешным». Ульрика не совсем поняла, что он хотел сказать, но, разумеется, стала ухаживать за косулей и следила за тем, чтобы у нее было вдоволь еды и питья.
Приближалась пасха, и вся семья погрузилась в предпраздничные заботы. Особенно женщины, которые скребли и терли весь дом. Вечера они, однако, проводили тихо и благочестиво за круглым столом в гостиной. Ингеборг и тетя — поскольку она не была замужем и никаким образом не связана с особами противоположного пола, она также причислялась к юницам — шили белые платья с пестрыми лентами, которые должны были надеть в праздник. Рабочие с фабрики и из мастерских тоже готовились к празднику. Все они были либо членами секты, либо кандидатами в нее. Всегда усердные, послушные, за месяц до пасхи они перестали расходиться по домам в конце недели, а, переодевшись в праздничную одежду, собирались во дворе и ехали в какую-нибудь другую общину килианцев на воскресное богослужение. Основой для проповедей «неопиетизма» (именно так она потом охарактеризовала для себя это вероучение о спасении избранных на облаке) Килиану служили застенографированные в свое время проповеди его отца. Назывались они «Пергаменты» и претендовали на роль приложения к Священному писанию.
В такие дни казалось, что вся деревня на ногах — от младенцев до прабабушек. Запрягались разукрашенные лошади, иногда нанимались даже автобусы. Все это нетрудно было устроить, ведь секта считала себя единой семьей, где каждый должен был помогать другому. Среди членов секты были представители всех профессий, даже дирижер и музыкальный руководитель одного из близлежащих театров. Они организовали вполне приличный хор и оркестр из членов секты, и Ульрика, у которой была потребность внести в свою жизнь хоть какое-то разнообразие, тоже пела в этом хоре. Правда, репертуар был довольно ограниченный — главным образом церковные гимны, многие с исправленным, строго по «Пергаментам», текстом, или уж совсем безобидные народные песенки. Даже «Увидел мальчик розочку» и «Лорелея» считались чересчур фривольными.
В один прекрасный весенний день, когда все отправились в соседний городок, чтобы встретиться с тамошними братьями и сестрами, она впервые увидела, как одного из этих избранных скинули с облака: с неба на землю и оттуда — прямиком в ад. Этот парень, примерно ее возраста, во время последних репетиций хора произносил странные речи, казавшиеся членам секты чуть ли не еретическими. Он говорил, что ему хочется когда-нибудь спеть что-то более живое и человеческое, напомнил о поэте Флеминге, который родился здесь, ему поставлен памятник на площади. Христианская вера Флеминга, заявил он, кажется ему гораздо более связанной с реальным миром и потому больше привлекает его, чем болтовня в секте. Он процитировал несколько строчек из стихотворения, в котором речь шла о любви, чем привел в ужас всех собравшихся.
После этого с ним была проведена беседа, но он опять выказал все свое упрямство и еретический дух, и поэтому на вечернем собрании секты, проходившем в одном из местных трактиров, разумеется без капли алкоголя, дядя еще раз — ради проформы — спросил его при всех, будет ли он и дальше продолжать служить антихристу или покается и вернется к истинной вере.
«Нет, — упрямо заявил парень, — с этим я покончил. И если бы мне не хотелось еще раз сказать вам, как мне жаль вас всех в вашем ослеплении, я бы вообще здесь больше не появился. Знайте: теперь я руководствуюсь лишь разумом, — (уже одно это считалось верхом еретичества), — и решил стать учителем. Я сдал экзамены и поступил в училище в Цвиккау».
Хартмут Килиан, брат Илия, обтер свое круглое лицо платком, челюсть у него выдвинулась вперед, заходили желваки, и он собрался уже с проклятиями изгнать отступника, однако парень не дал ему и рта раскрыть. Он снова принялся читать Флеминга, и Ульрике показалось, что поэт обращается ко всем присутствующим:
Что славить? Что хулить? И счастье и несчастье
Лежат в тебе самом!.. Свои поступки взвесь!
Стремясь вперед, взгляни, куда ты шел поднесь.
Тому лишь, кто, презрев губительную спесь,
У самого себя находится у власти,
Подвластна будет жизнь, мир покорится весь![6]
Гордо подняв голову и сунув руки в карманы, парень вышел из зала. Только после этого лопнуло молчание, раздался нестройный хор возмущенных голосов и можно было отчетливо различить лишь одно слово — «антихрист»…
С тех пор как Ульрика ушла из дому, она только один раз навестила свою семью в Хандсхюбеле.
— Отец чувствовал себя неважно, донимала астма. Его догматизм и упрямство стали уже просто непереносимы. Он ругал врачей, которые, по его словам, ничего не смыслили, пытался заниматься самолечением, увлекался гомеопатией и мог рассуждать о ней без конца. Он ругал западных немцев, Аденауэра и американцев, которым, по его выражению, не хватило куражу поддержать народное восстание — так он называл попытку контрреволюционного переворота в июне. Ни по одному вопросу у нас с ним не было взаимопонимания. А знаешь, чем он занимался в своей каморке? С точностью до миллиметра, в масштабе один к ста, мастерил из фанеры и картона Мариенбург, злополучную твердыню Тевтонского рыцарского ордена. Он живет только своими военными воспоминаниями, никак не может смириться с тем, что Данциг и весь восток, вплоть до Риги и Ревеля, не принадлежат больше германской империи прусского образца. Очень страшно, когда человек до такой степени погружается в прошлое. Большую часть времени отец проводил, сидя у окна, тяжело было смотреть на его желтое лицо, исхудавшее тело. С тех пор мы только пишем друг другу письма — я и мать, примерно раз в два месяца. Последнее я получила на рождество. И все новости, которые там сообщались, свободно уместились бы на оборотной стороне почтовой марки.