Вскоре после того, как Ульрика поселилась у Ахима, однажды вечером она сказала:
— Сегодня у меня были неприятности. Они требуют, чтобы я вернулась в общежитие, то, что я, будущая учительница, живу у тебя, бросает тень на педагогический институт.
— Живешь со мной. Они это имели в виду?
— Должно быть.
— Я знаю только одно средство: давай поженимся.
— Да ты в своем уме? Мы же друг друга почти не знаем.
— В следующем месяце исполняется девять лет, как мы знакомы.
— Да, но между ними лежат четыре года, в течение которых мы ничего не знали друг о друге.
— А почему ты ничего о себе не сообщала? Почему не ответила ни на одно мое письмо?
Наконец-то было высказано то, что каждый из них из страха ранить другого обходил молчанием. Ахим, произнеся эту фразу, сам испугался. Разве она не прозвучала как упрек? После их случайной встречи в Ботаническом саду он больше всего на свете боялся ее чем-нибудь обидеть. Он боялся, что недоверие омрачит их любовь. Они только измучают друг друга, если начнут предъявлять счет к прошлому. Ведь он знал (или догадывался), как она страдала от того ханжеского духа, который царил в ее семье, как издевались над ней, да, именно издевались. Издевались над всеми ее мыслями и чувствами. А разве душевные мучения не могут быть почти так же невыносимы, как физическая боль?
Он обнял Ульрику за плечи и притянул к себе.
— Как? Я?.. Но ведь я не получила от тебя ни единой строчки, — произнесла она, — клянусь тебе, Ахим!
— Я все свои письма посылал Нейдхарту Яро в Гамбург, на Кайзер-Вильгельмштрассе, я ведь думал, что либо ты там, либо он знает ваш адрес и перешлет их.
Боже, какой обман! Вероятно, дядя Нейдхарт по поручению родителей уничтожал все эти письма.
Ульрика только под конец узнала, что произошло с ее собственными письмами. Загадка разрешилась самым простейшим образом. Она написала их дюжину, ровно двенадцать, она это помнила точно, писала в течение нескольких месяцев, умоляя его о помощи, но все было напрасно. И она перестала писать. Два последних письма вернулись с пометкой: «Адресат выбыл, адрес неизвестен».
И тогда, запертая в деревне, еще не оправившаяся от пережитых страданий, она стала искать утешения в вере. Мать и Ингеборг, дядя Хартмут и тетя всячески поддерживали и укрепляли ее в этом. Лишь позднее в ее душе зародились сомнения. Внутренний конфликт с семьей все больше углублялся, но ей казалось, что писать Ахиму уже поздно. Да и куда писать, если по старому адресу он больше не живет, а новый узнать не у кого. Он мог уйти на Запад и там пуститься в какую-нибудь авантюру — правда, это казалось ей маловероятным. Нет, скорее всего — Ахим ведь хотел изучать театроведение, — он встретил какую-нибудь студентку, красивее, чем она, и, уж конечно, с более густыми волосами. Она приучила себя к мысли, что он просто не хочет ее больше знать, и потому не пыталась его разыскивать.
Глаза ей открыл деревенский священник, и как раз в тот день, когда она сообщила ему о своем решении выйти из церковной общины. Он попросил ее объясниться, и во время беседы она вспомнила о другом разговоре — в другом месте и с другим пастором. Но тогда она отказалась от своего намерения, просто не хватило сил. Теперь же она знала, что останется твердой и непреклонной. Ее возмущало лицемерие, царившее в секте, постоянное злоупотребление божьим именем, то, что Килиан выдавал себя за новоявленного пророка.
«Ты, дочь моя, путаешь ханжество с истинной верой», — сказал ей пастор.
«Наверное. Но я все равно больше не могу. Я ничему не верю. Не верю больше, и все».
Беседовали они долго, он терпеливо убеждал ее отказаться от принятого решения, а она рассказала ему о своем тяжком положении, о глубоком разочаровании, которое испытала, когда все ее письма остались без ответа. Но тут пастор неожиданно прервал ее вопросом:
«А ты никогда не думала о том, что они, возможно, просто не доходили до адресата? Разве ты отправляла их не с нашей деревенской почты?»
Ульрика даже похолодела от ужаса: «Нет, только с нашей».
«Я так и знал. А ведь наш почтмейстер весьма активный килианец».
«Но откуда же тогда штамп: «Адресат выбыл»?»
«Ах, святая простота! Не видишь ты дел сатанинских. Это очень просто устроить».
В тот же вечер она потребовала объяснений у матери. Та, конечно, все отрицала, однако по той нервозности, с какой она теребила носовой платок, по тому страху, который можно было заметить в ее глазах, Ульрика поняла, что пастор прав…
— Забудь про все, — сказал Ахим, — давай поженимся.
— А как? — зашептала она ему в ухо. — Уже стемнело, в шесть ведь даже магазины закрываются, не то что загсы.
— Не смейся надо мной!
Спустя месяц после того, как подали заявление, они в сопровождении лишь соседки да приятеля-студента, который ходил с Ахимом в один семинар, отправились в загс и расписались. Вот и все.
В последние месяцы жизни в деревне спутниками Ульрики были Пауль Флеминг, поэт, живший три столетия назад, и студент педагогического училища.
Дядя в гневе назвал молодого человека Люцифером, он в ярости кричал ему что-то вслед, когда тот, взбунтовавшись против секты, покинул собрание. Уже стоя на пороге, он услышал посланное ему вслед проклятие, обернулся и, приставив пальцы ко лбу, сделал рожки и высунул язык.
Через несколько дней Ульрика встретила его в Шнееберге. В первый раз за четыре года, проведенных здесь, она одна, никому ничего не сказав, отправилась в город. У нее было ощущение, словно она по-прежнему маленькая девочка, маменькина дочка (а ведь ей уже шел двадцать второй год), как тогда в Данциге: по дороге из школы нигде не задерживайся, остерегайся злых мальчишек, не играй с польскими детьми… Нет, больше она не в состоянии выносить этой опеки, а главное — затхлости. Она чувствовала, что задыхается. Теперь и она, как тот студент-отступник, хотела только одного — порвать с ними и сама удивлялась, почему не сделала этого раньше.
В Шнееберг она приехала только для того, чтобы сделать покупки, без чужих советов, по собственному вкусу. Сумку или шарф — она и сама точно не знала, может быть, пару туфель, но только модных, на высоком каблуке, какие их секта, разумеется, запрещает носить. Она решила походить по магазинам, потом посмотреть фильм — любой, лишь бы снова побывать в кино. Только не опоздать на последний автобус! А даже если… Ей теперь было все равно. Она знала, что у нее хватит сил пойти до конца, не испугаться семейного гнева. Она уже взрослая, и они должны это понять. Иначе ей никогда не сбросить с себя это ярмо.
Она остановилась перед мастерской дамских шляп, внимательно рассмотрела все выставленные на витрине модели, и они ее очень позабавили. Все, как одна, шляпки были щедро украшены либо лентами, либо вуалью. Она никогда не могла понять, по какому принципу изобретаются эти модели, существует ли для них вообще нечто вроде золотого сечения, подчиняются ли они, пусть хотя бы и в рамках моды, каким-то законам эстетики? Все шляпки, выставленные в витрине, показались ей до того смешными и уродливыми, что она никогда не рискнула бы украсить ими свою голову.
Рассматривая витрину, она увидела свое отражение, стала поправлять волосы, и эти проклятые волосы опять испортили ей настроение. Правда, еще по дороге в город она распустила свой дурацкий пучок и теперь подумала, не избавиться ли ей от него окончательно, может, пойти в парикмахерскую, сделать стрижку и укладку?
«Добрый день, фройляйн Ульрика».
Приветливый голос заставил ее оторваться от витрины. Перед ней стоял Люцифер и протягивал руку для приветствия. День был теплый, солнечный, он был в распахнутой куртке, и даже ворот чрезвычайно пестрой рубашки был расстегнут.
«Как это так, одна, без присмотра? И дядя Килиан это позволяет?»
Неожиданная встреча и легкая насмешка, прозвучавшая в его голосе, смутили ее, она слегка покраснела и улыбнулась.
«Можно вас пригласить на чашку кофе?»
Почему бы и нет? Даже если ее родственники узнают — в чем она не сомневалась, — с кем она встречалась в городе. Рано или поздно — все равно разговор состоится.
«Послушайте, — сказала она, может быть, даже чересчур бойко, — вы даже не представляете себе, как я рада, что вас встретила. Пойдемте. Правда, я с большим удовольствием выпила бы кружку пива или рюмку чего-нибудь спиртного». Наверно, это прозвучало немного нахально — Ульрика поймала на себе его удивленный и критический взгляд.
Когда они сидели в ресторанчике и в самом деле выпили по кружке пива и по рюмке водки и Ульрика почувствовала себя свободнее, она похвалила его за смелое поведение на том собрании секты и попросила рассказать подробнее о Флеминге. Ей понравились стихи и самой захотелось почитать их.
Он явно обрадовался. «Это или счастливая случайность, что вы заговорили о Флеминге, или божий промысел. Ведь сегодня день его смерти. Он умер второго апреля шестьсот сорокового года в Гамбурге». И он пообещал одолжить Ульрике книгу, если она готова встретиться с ним еще раз.
«Нет ничего проще, Люцифер».
Она называла его Люцифером, светоносцем, ведь он указал ей путь, и с того дня встречалась с ним каждую неделю.
Ахим долго ревновал к нему и даже после свадьбы снова и снова спрашивал Ульрику:
— У тебя с ним что-нибудь было? Пожалуйста, Ульрика, не обманывай меня.
В такие моменты она боялась его взгляда, боялась страсти, из-за которой он смотрел на нее как на свою собственность.
— Да нет же. И перестань наконец меня мучить. А если бы даже так и было, у тебя все равно нет никакого права упрекать меня: я же не попрекаю тебя девицами, которые были у тебя в Лейпциге…
После второй встречи с Люцифером Ульрика начала подумывать о том, не поступить ли ей тоже в педагогическое училище. Когда она вернулась домой, на дне ее сумочки лежал томик стихов Флеминга, а голову украшала новая прическа. Она сделала короткую стрижку, которая ей очень шла.
Ее изменившаяся внешность, легкий запах духов, тронутые помадой губы настораживали ее родственников, и новая прическа просто стала той знаменитой каплей, которая рано или поздно переполняет чашу любого терпения.