Когда вернувшаяся поздно вечером Ульрика с туфлями в руках хотела было прокрасться в свою комнату, дверь в гостиную внезапно распахнулась.
Ингеборг схватила ее за руку и втащила в комнату. Там за круглым столом сидели все члены семейства, за исключением отца. Свет от лампы, падавший на стол, показался ей на этот раз гораздо ярче обычного, может быть от того, что она стояла как обвиняемая и все взгляды были устремлены на нее.
Ингеборг дернула ее за волосы: «Вот глядите, что сделала с собой эта…»
Мать плакала, уткнувшись в носовой платок.
Не сдамся, стучало в голове у Ульрики, ни за что.
Тетя Мальвина, как бы обороняясь от нее, подняла томик Библии с крестом на обложке. «Посмотрите, она не носит черных чулок. Это дьявол!» И на Ульрику посыпались проклятия.
Но дядя Килиан решительно потребовал тишины, а когда женщины наконец умолкли и слышно стало только тихое всхлипывание матери, он поднялся, опираясь толстым животом о край полированного дубового стола, и заявил, что подвергает Ульрику наказанию — она не должна покидать своей комнаты до тех пор, пока она не осознает свои прегрешения и не будет готова к покаянию.
Больше недели, всю пасху, длилось ее заключение. Все это напоминало Ульрике порядки в каком-нибудь средневековом монастыре. Но она даже была рада, что ей не надо участвовать в бесконечных действах, организуемых сектой во время праздника. Она сидела, запершись в комнате, и читала Флеминга.
Место своего заключения она покидала лишь для того, чтобы покормить косулю. Однажды Ингеборг, с которой Ульрика делила комнату, едва не застала ее за чтением запрещенной книги. Во время праздника она несколько раз приходила переодеваться, разумеется только в белые платья, и примеряла перед зеркалом шарфы и ленты.
Ульрика, заслышав шаги в коридоре, быстро спрятала книжку под матрас и подошла к окну. В щелку между гардинами она смотрела, как паломники покидают наконец деревню… Дома, кроме нее, остался только отец. Но он не представлял никакой опасности, потому что совершенно не вмешивался в семейные дела, был целиком погружен в свои странные занятия и, вероятно, даже не подозревал о том, что происходит с его дочерью.
Наконец-то ей никто не может помешать. Ульрика облегченно вздохнула и с головой ушла в книгу.
Что за удивительный мир раскрылся перед ней! Пусть на первый взгляд это было далекое прошлое — разгар Тридцатилетней войны, не видно конца кровопролитию и никакой надежды на мир, — стихи захватили ее. Какая сила духа открылась ей, сколько утешения, какой источник мужества. Созданные поэтом образы, казалось, навсегда отпечатывались в ее душе. Ее поразила и биография Флеминга, кратко изложенная в предисловии. Жил в местах, близких к Данцигу, затем поездки в Россию и ранняя смерть в Гамбурге. Ульрика невольно сравнивала свои страдания со страданиями поэта. Его боль была ее болью, его любовь созвучна ее собственной любви. Порою ей казалось, что эти строки написаны только для нее, обращены к ней одной, в такой мере чувства поэта были созвучны ее собственным.
Единственное, что мешало ей еще полнее наслаждаться стихами, был ужас, пережитый в страстную пятницу.
…Она, как обычно, вышла утром во двор, чтобы задать корму косуле, налить ей свежей воды. Два года назад, когда внезапно исчезла ее первая подопечная, Ульрика долго тосковала по ней. Эта косуля тоже стала совсем ручная, ела у нее из рук, вытаскивала бархатными губами траву из пучка сена, который протягивала ей Ульрика, поглядывала большими, с черными ресницами глазами (огоньками, как их называют охотники) и без страха разрешала гладить свою уже краснеющую шерстку. Иногда Ульрике хотелось приласкать ее, и косуля охотно играла с ней. Однако стоило кому-нибудь другому приблизиться к загону, как косуля в страхе отпрыгивала и принималась метаться вдоль изгороди. Ульрика даже опасалась, что она может пораниться.
Когда утром в страстную пятницу она шла из кухни с миской, полной корма, мать вдруг попыталась удержать ее: «Не выходи из дома, Ульрика. Прошу тебя».
Она вначале даже не поняла этих слов. Но потом, открыв дверь во двор, услышала громкие голоса, какой-то страшный крик, а за ним глухой звук — то ли выстрел, то ли удар.
У изгороди, спиной к Ульрике и потому заслоняя от нее происходящее, стояли отец и дядя: последний отдавал какие-то распоряжения. Сделав несколько шагов вперед, она увидела внутри загона мужчин, склонившихся над лежащим животным. Страшное предчувствие овладело ею, и она бросилась вдоль изгороди.
Подбежав ближе, она узнала двоих — зимой они были с отцом на охоте, третий был мясник из соседней деревни. На земле лежала мертвая косуля и смотрела на Ульрику испуганными, теперь уже застывшими глазами, на ее голове между недавно вылезшими рожками темнела дырка с пфенниг величиной. Мясник сунул в футляр самострельный болт, который обычно используется для забоя свиней, и, взяв нож, принялся сдирать шкуру.
Ульрика вдруг почувствовала спазм в горле, она выронила миску и бросилась в сад. Ее вырвало. За спиной раздавались какие-то возгласы и, кажется, даже смех. Когда она вернулась к дому, тушу уже повесили на решетку и разделывали.
Только теперь у Ульрики открылись глаза. Вместо агнца каждый раз на пасху ее дядя приносил в жертву косулю: этот обычай был установлен его отцом в «Пергаментах». Косуля, объяснял ей потом дядя, считается воплощением добродетели и невинности, а тем более годовалая, еще не созревшая, и уж она, как ни одно другое существо на земле, предназначена для того, чтобы ее мясом мы почтили Господа: отца, сына и святого духа.
Все последующие дни она не могла избавиться от ужаса, который вызвала у нее эта жестокость. Одно спасение было — стихи Флеминга. Она всегда любила стихи. Несколько лет назад такое же сильное впечатление на нее произвела поэзия Новалиса. Но теперь, когда она держала в руках небольшой томик в потрепанном кожаном переплете, стихи действовали на нее сильнее, чем когда-либо.
— Может быть, я всегда была излишне чувствительна, — говорила Ульрика Ахиму, — однако сентиментальной меня никак назвать нельзя. Но ты подумай, ведь они ходили на охоту, ловили косулю и приправляли религией обычное чревоугодие, ратовали за воду, а тайно пили вино, и меня не удивило бы, если бы я узнала, что они еще избивали беспомощное животное (как это делают с молочными поросятами), чтобы улучшить вкус жаркого. Я тогда не могла проглотить ни кусочка, просто видеть никого из домашних не могла. Мне казалось, что я тоже одна из стонущих, страждущих, униженных. К сожалению, моей школьной латыни не хватало для того, чтобы понять как следует латинские стихи Флеминга. Латынь — мое слабое место, ведь мы дошли только до галльских войн Цезаря. Или ты все же смог бы понять?
— Если будет нужно, думаю, смогу.
— Ты всегда был умнее меня.
— Тебе просто лень было заниматься латынью.
От религиозных гимнов Флеминга, посвященных крестьянской войне и проникнутых бунтарским пафосом, она переходила к любовной лирике, а потом погружалась в поэмы, полные философских раздумий об устройстве мира. Стихи, которые ей особенно нравились, она читала по нескольку раз. Стихотворное переложение 101-го псалма, молитва страждущего, когда он в унынии изливает перед Господом печаль свою:
Будь тверд без черствости, приветлив без жеманства,
Стань выше зависти, довольствуйся собой!
От счастья не беги и не считай бедой
Коварство времени и сумрачность пространства.
Или:
Край мой! Взгляд куда ни кинь —
Ты пустыннее пустынь[7].
Чем глубже она погружалась в мир поэзии, тем больше он захватывал ее, и вскоре уже не было таких строк в сборнике, которые не заставили бы ее задуматься над жизнью, которую она вела до сих пор.
В ней зрел протест против того, что всегда внушал им отец. С детства она слышала, что Данциг и весь восток до Риги и Ревеля — исконно немецкие земли… Но в стихах Флеминга об этом говорилось совершенно иначе. Она вдруг ощутила желание пойти по следам Флеминга, затеряться вместе с ним на просторах далекой России, совершить плавание вниз по Волге.
— Когда-нибудь мы это сделаем, правда, Ахим? Но два года назад все эти мысли свелись лишь к одной — прочь из дому! После пасхи я снова встретилась с Люцифером. Пожалуйста, не смотри на меня с такой обидой. Между нами ничего не было. Я просто отдала ему книгу.
Все остальное можно рассказать в нескольких словах. Ульрика вышла из общины и отправила документы в педагогическое училище в Цвиккау. Ее приняли, она проучилась год, а затем ее, как отличницу, направили в Галле, в только что созданный педагогический институт.
— Аминь, мой мальчик. Я порвала со всем, что связывало меня с прошлым, кроме тебя.
Часть перваяНИЧТО НЕ ПОВТОРИТСЯ
ПЕРВАЯ ГЛАВА
День и ночь горели огни, и с приходом ночи желто-красное пламя было видно из самых отдаленных мест. Здесь, в нижнем течении Заале, плоская равнина тянется вплоть до самого горизонта, который гаснет в тумане и потому скорее напоминает сварной шов, чем полоску, отделяющую небо от земли, река кружит, извивается, пока не поворачивает наконец на восток, навстречу более сильной Эльбе. Раньше надо всем ландшафтом господствовали руины Шлоссберга и деревенская церковь. Но теперь у них появились соперники — две батареи по пять печей в каждой, кауперы, охладительные башни и трубы. Днем и ночью видно пламя от горящих доменных газов, которые не гаснут никогда.
Ахим Штейнхауэр стоял у раскрытого окна и, любуясь открывающимся видом, глубоко вдыхал свежий воздух. Пахло речной водой, может быть, немного болотом — поблизости находились две давно затопленные шахты — и свежевспаханными полями.
Снова пришла весна. Над развалинами Шлоссберга кружили стаи галок и ворон, тянула свою монотонную песню пеночка. В садах за крестьянскими домиками уже оделись в зеленое кружево фруктовые деревья. Ветки розовых кустов, как свечи, зажглись на концах желтизной, клумба, которую наспех разбили посреди замусоренной стройплощадки, зарозовела, обещая вскоре порадовать глаз тюльпанами, желто-золотые точки мать-и-мачехи выглядывали из прошлогодней серой травы газонов. Ахиму казалось, что каждую минуту, словно при замедленной киносъемке, на глазах набухают все новые почки и бутоны.