Думал я, думал, да и заснул.
Когда я проснулся, кто-то лежал на моей груди…
— Кто это говорит? — сказал Джим, внезапно заинтересовавшись.
— Кто это говорит? Я. Я говорю, что кто-то сидел у меня на груди.
— Чепуха! — произнес Сам.
— Ну, нет, сударь мой, не «чепуха»: сидел на моей груди, и никаких чертей!
Я размышляю. Я говорю себе: открывать мне глаза или нет? Слушаю изо всей мочи, как только могу. И ничего не слышу, ничего, кроме дыхания кто лежит на мне. Вы понимаете мое состояние? Наконец, больше я не могу терпеть. Я приоткрываю один глаз, чуть-чуть, самую малость, и гляжу. Черно, как в печке. И я не различаю ничего, кроме двух глаз, опять тех самых двух глаз, которые я уже видел, когда стоял на вахте. Они светились в темноте, как два зеленых маяка, и смотрели на меня совсем близко, прямо в лицо, как будто издеваясь над моим испугом.
— Ну, и что же дальше? — спросил Джим. — Дальше?
— А дальше, — сказал Биль, — я заревел, как корова. Да, сударь мой, заревел. Держу пари, что корабли за 40 миль должны были услыхать меня и воображать, что это их зовут в рупор.
Как только я завопил, он соскользнул с моей груди. Глаза потухли, как искры в воде. И заметьте хорошенько вот что: чтобы слезть с меня, этот тип не встал, не спрыгнул, не скатился вниз с моего тела. Нет. Он просто исчез. И зарубите себе на носу, что ведь это — после истории с исчезнувшей свиньей, пропавшим матросом, зелеными глазами на юте. Я вспомнил все это и продолжал орать, сколько только у меня хватало мочи. Вся команда кубарем скатилась в мой карцер. Но, понятное дело, при первом же крике он исчез. Ясно, что они никого не нашли, кроме меня, и только лаялись в темноте, что не мешало бы мне разможжить башку.
Повели они меня к шкиперу и я рассказал ему всю историю с самого начала. Но вы знаете, что это за господа, эти командиры купеческих судов, — ведь беда какие умницы! Разве они верят чему-нибудь?
— Да, — сказал Сам. — Тем более, что во всем этом ни слова нет правды!
Биль, не удостоив ответом, продолжал:
— Шкипер приказал второму помощнику занести в журнал, что я сошел с ума, что я стал полным идиотом, но что натощак я не бываю опасен…
— Что-ж, я бы сказал: — шикарный был шкипер, — произнес Джим.
Биль еще раз сделал вид, что не слышит.
— Сидеть в карцере имеет кое-какие выгоды, — сказал он, — небольшие, но все таки кое-что… Вообразите себе, что в тот самый момент, когда меня выводили из карцера, раздался свисток, призывавший всю команду на мостик, для расследования.
— Кто это сделал? — заорал шкипер. — Говорите! И сию же минуту! Правду, чорт вас побери, или никому не поздоровится!..
Я думал, что он хочет разузнать, кто сидел на мне, когда я спал, но я тотчас же сообразил, что он тумашится совсем из-за другой штуки. Вся команда была тут, стояла, разинув рты. Начинало светать, еще не совсем рассвело, но можно было видеть, как люди глядели друг на дружку, ничего не понимая, что тут такое происходит. Наконец, один сказал:
— Да что сделал-то?
Капитан повернулся и крикнул в лестницу:
— Господин Макферсон! Будьте добры подняться!
Это было имя одного из помощников. Он выходит. Когда я его увидал, у меня чуть глаза на лоб не вылезли. Он стоял на вытяжку, с самым важным видом, как будто и не знал, что у него брюки были об одной штанине, а другая была на-чисто вырвана.
— Сделал вот это!.. — сказал капитан, показывая пальцем на то место, где полагалось быть другой штанине.
Понемножку раскусили, наконец, все дело: выяснилось, что помощник прогуливался по палубе и вдруг наступил на чье-то лежащее тело. Спустя момент, штанина из его брюк была вырвана; виновник исчез. Его искали везде, и ни черта не нашли.
Ну, люди стоят, пялят глаза то на шкипера, то на брюки об одной штанине, а потом переглядываются между собой. И было ясно, что все знают об этом не больше, чем сам помощник. И тут один долговязый ирландец, Пэдди Мак Клоски, как прыснет вдруг со-смеху. Капитан посадил его в карцер, потому что ведь всетаки кого-нибудь да надо же было наказать. И капитан сказал, что необходимо, чтобы все эти истории прекратились
Прошел день. В команде только и разговору, что о происшествии. Судили, рядили, и то предполагали, и это, а в общем никто ничего не знал. Мы в этот день решили вымыть имущество пропавшего матроса и разделить между собой. Выстирали одежду и все его пожитки, а на ночь повесили все на бак сушиться.
И вот около второго полчаса ночной склянки прохожу я случайно по палубе, и вижу такую штуку, какую уж наверняка никогда больше не увижу ни на море, ни на суше.
Пятясь задом, мимо перил, совершенно одна, над самым полом палубы, шла рубашка пропавшего матроса.
Что же я делаю? Я уж стараюсь ничего не говорить. Я ведь помню, как меня опорочили в корабельном-то журнале.
Рубашка идет на меня: тихонько, мелкими-мелкими шажками, лицом к ветру, а я пячусь боком и гляжу на эту чертовщину. Как вдруг в углу рубки появляется Макферсон, помощник, тот самый, у которого вырвали штанину из брюк. И он замечает, что рубашка идет. Вижу, что бледный он стал, как новенький парус. И вот он идет на рубашку, — крадется осторожно, наклонившись…
Макферсон подходит совсем близко к ней. Он бросается на нее. Но, в самый тот момент, как он на нее навалился, рубашка сплющилась, будто вовсе и не живая, а самая обыкновенная рубашка, и, когда он взял ее в руки, она выпала на пол и в ней ничего не было.
Помощник оправился (упал-то он в желоб); вид у него напуганный; оставил он рубашку да и пошел назад.
Два-три матроса, как и я, видели эту штуку. Взяли весь багаж покойного матроса и вытрясли все вещи в чан. Так что, если бы он был там, как я это думаю, так он нашел бы свою рубашку!
— Ну, и идиоты были в вашем экипаже! — сказал Джим, тот, который был похож на пирата, между тем как Сам печально тряс своим похожим на бутылку носом.
— Около половины ночной склянки, — продолжал Биль, — мой сосед по койке встает и говорит мне: Чарли!..
Едва выговорив это слово, Биль переменился в лице. Он внимательно посмотрел на собеседников. Но его смущение длилось недолго. Он выпил глоток рома, как бы ища в своей деревянной чашке желательного успокоения. И, учитывая ту осторожность, какая в обычае под тропиками, двое остальных воздержались спросить его, почему в ту эпоху своей жизни он назывался Чарли вместо Биля. Успокоившись, Биль продолжал:
— Чарли, — говорит мой товарищ, — обращаясь к парню, который спал на соседней койке, — кто-то сейчас ходил по палубе, на носу. Я уверен, что слышал шаги. Я боюсь…
— Бери пример с меня, говорю я. Я не боюсь ни бога, ни….
Джим снова подмигнул глазом Саму, а Биль продолжал:
— Между тем никто не обратил внимания на эти таинственные шаги, которые слышал товарищ. Правда, от всех этих событий команда с некоторых пор чувствовала себя не в своей тарелке. Вечером начались рассказы о разных историях: насчет того, что видели судно, плывшее по воле ветра, совсем брошенное, и никого не было на борту, или о другом, которое погибло с экипажем и грузом на совсем тихом море, и о всяких других вещах в этом роде. Потом настала ночь и на следующий день мы должны были пристать в Байе. И то, что произошло в эту ночь, было достойным венцом всех событий.
Плыли мы невероятно медленно: у парусов всегда был такой вид, будто они берут ветер, но судно почти не двигалось.
Было около второго полчаса ночной склянки. А может быть и третьего, хорошенько не знаю. Ночь — черным черна. Небо — мрачное, в тучах. Луны — никаких признаков. Море спокойное. И вдруг — ужасный звук наверху разбудил всю команду, звук, какого никто до этого дня не слыхал на земле. Все повскакали с коек…
Биль сделал еще паузу. Его лицо казалось бледнее обычного, как будто даже воспоминание об этом ночном крике еще причиняло ему страх.
— Какого же сорта звук? — спросил Джим, спустя минуту.
— Как вам сказать? Это не был вой, это не был крик о помощи, и не был стон. Это было что-то вроде жалобного, раздирающего крика, но не такого, какой бы испустило горло мужчины или хотя бы женщины, нет. Крик, каким не кричат на земле, крик ужасный, сверхчеловеческий.
Крик раздался два раза, пронзительный, протяжный, и такой сильный, что у коек подпорки задрожали. И ко второму крику прибавился голос стонущего человека. Почти в тот же миг паруса упали, судно повернулось и начало плясать, как будто вдруг потеряло буссоль.
Мы думали, что пришел конец «Мэбль Джонс». Команда бросилась наверх, а из каюты вышли два помощника с фонарями, которые стукались и качались.
Побежали назад, к месту, откуда слышали крик…
И там, около покинутого колеса, которое вертелось по воле моря, мы увидели тело Санди Смита. Его вахта у руля была в это время. Он был без чувств, бледный и зеленый; того и гляди, что помрет. У всех, кто стоял рядом с ним, поджилки тряслись от страха, и в темноте позади чудились уставившиеся глаза. Немыслимо было удержаться, чтобы каждую минуту не обернуться поглядеть, нет-ли там позади кого-то невидимого.
Взяли два ведра воды и вылили их на Санди. Он еще был жив и начал биться и метаться. Но он был так напуган, что не мог объяснить помощнику, что с ним произошло. Мы поняли, что он больше напуган, чем болен, но он дрожал и кричал иногда так сильно, что не было возможности рассеять эту новую тайну.
В конце концов узнали, что Санди Смит был на своем посту, у руля, стараясь держать «Мэбль Джонс» на верном направлении и не думая ни о чем особенном, как вдруг, сделав шаг назад, он наступил ногой на что-то мягкое, на что-то, как он объяснял, вроде человеческой руки. И не успел он отскочить вперед, как этот вот самый ужасный крик и раздался — позади него, почти что у него под ногами. В тот же самый момент кто-то вцепился в него, по-видимому, желая его повалить. Дальше уж он ничего не помнил.