Непобедимая звериная жажда жизни заставляла двигаться быстрей. Когда визг, стоны артиллериста становились назойливее, командир возвышал голос, подбадривал, старался шутить, и работа спорилась бойчее. Железный такой не писанный, подводный обычай, командир смеется, значит — смеяться всем. Откачивается накопившаяся в трюмах вода, выравнивается нос, из цистерн осторожно удаляется вода. Но «Ерш» и не думает подыматься. Невыносимо долго тянутся минуты. Подводники украдкой следят За командиром и боцманом и втихомолку ругаются.
— Черти, морды невыразимые! Мумии египетские! Ничего-то от них не узнаешь!
Одинаково равнодушны — командир и боцман, спокойно смотрят они на глубомер. «Ерш» упрямится, воздух убывает, все труднее дышать. Вдруг пухлое лицо боцмана расплывается в широчайшую улыбку. Скалясь, он говорит командиру:
— Всплываем, командир!
Сначала потихоньку, потом все быстрее и быстрее, «Ерш» мчится ввысь, таща за собой страшный, молчаливый груз. Напоминая о себе, мина глухо стучит в рубку. 60… 50… 53… К солнцу и звездам, к ясному прозрачному небу, к благодатному ветерку… 45… 41!.. Вот, вот скоро, ну еще!
Ну, воздуху! Светлеет вода в иллюминаторах. Теперь рядом поверхность, а с нею — спасение. Родимые, желанные берега, чайки. Воздуху, воздуху!
Комиссар смотрит на командира. По жесткому, суровому лицу его пятнами — бледнота. Вот она смерть, — неизбежная, никчемная, смешная. Проклятый груз, проклятый! Никто, кроме трех — командира, комиссара и боцмана, не догадывается, что мина всплывает первая и поднявшийся за ней «Ерш» наскочит на шишаки мины и взорвется. Ничего не знают подводники. Радость спасения влилась буйным, рокочущим потоком в молодые тела, зовет к жизни и солнцу. Смотрит комиссар на молодежь, шевелит бровями. Нет, нет, да захрипит чья-нибудь глотка, зашатается паренек, рванет нетерпеливо рукой ворот форменки, скрюченными пальцами царапнет грудь. Установился в землю комиссар, перелистывает бурные листки бурно прожитой жизни. Вот где умирать пришлось. Белые резали, не дорезали; доктора резали — не дорезали. Вот она, смертушка! Да, не даром прожито, пусть другой так попрыгает, как он, комиссар. Умирать, так с треском. Добром помянут… Там, на верху! Он широко улыбается командиру. Командир дергает уголками губ. Думать о себе и волноваться ему нельзя. Командир не один — вон как смотрят, пусть и умрут так, с надеждой.
— Как глубина?
— Всплываем… 39… 37!
Боцман смежил тяжелые веки. Он смертельно устал. С трудом приходится сдерживать нервы… годы изменяют. — Ничего, хорошая смерть. В одну секунду ничего не станет. Так-то лучше, голубки! — Тужится вспомнить боцман, кто же о нем плакать будет. Старческие глаза пытаются воскресить позабытые родные лица. Ничего не удается. — Внук?.. Никаких внуков нету. Нету и не предвидится!
Трое ждут смерть и только трое знают, как близка она. Кажется им, что вечная ночь кладет тяжелые свои пальцы на усталые плечи. Монотонно гудят электромоторы. В лодке висит переливчатый хрип и сопение. У рулевого рождается детская мысль: рвануть за рычаги цистерн, вихрем взлететь к воздуху, упиться им, бесноваться в диком веселье.
За него это сделал другой. Никто не заметил, как подобрался артиллерист к распределительной доске Электростанции, кошачьим прыжком кинулся к рубильнику, включил его. Застыли подводники, замерли совсем на изнанку красные, мутные глаза. Громом пророкотал выстрел комиссара. Не промахивался комиссар в белогвардейцев, не одному годков поубавил, а теперь на своего дрогнула рука, промахнулся комиссар. Пуля, отбив кусок мрамора, дзигнула в корпус, и, свистя, отлетела рикошетом.
Вспыхнула хриплая ругань. Плевки белой, пузыристой пены, хриплое дыхание, нечеловеческий крик, топот, возня…
Взвизгнули яростно моторы, «Ерш» задрожал. Винты рванули, что-то хлестнуло, проурчало, заскребло, будто злобные железные пальцы морского чудовища яростно рвали обшивку «Ерша». Опять застыли винты, опять рванули, натужились последний раз и загудели ровным, монотонным гулом. Заработали винты, перервав стальной трос мины. Мощный удар сотряс заградитель. Освободившаяся мина ударила о рубку. Боцман крепче зажмурил глаза. Комиссар еще шире улыбнулся. Командир вытащил часы.
— Вот… вот… прощай все!
Прошел миг, второй, и на третий закричал радостно рулевой:
— Продолжаем всплывать!
Подводники не знали, чему верить, кого слушать. В углу заградителя двое, закинув головы, хрипя, выпуская потоки слюны, осели на палубу. Артиллерист пришел в себя. Связанный, он кусал губы, виновато улыбался и все твердил:
— Виноват… нечаянно… больше не буду!
Боцман открыл глаза, комиссар нахмурился.
Командир, уткнувшись в иллюминатор, ничего кроме серого зеленевшего сумрака не увидел. Он радостно улыбнулся и закричал, как мальчишка:
— Полный, полный вперед!
Вместе с воем электромотора возбужденно захрипели голоса:
— Есть, есть!
Рулевой чувствует, как мокнут щеки и солоно на губах. Оглядывается кругом. У всех влажные глаза, горящие буйной, радостной жизнью, чудовищным восторгом.
— 39… 37… 30!
Радостным голосом кричит рулевой. Он чуть не пляшет у штурвала, приседая при каждом выкрике. В перископ полоснул свет. Командир впился в холодное стекло иллюминатора. Невдалеке от «Ерша» медленно, величаво крутилась огромным черным шаром мина. «Ерш», идя по перископу, несся прямо на нее.
— Право руля… Еще, еще!
— Есть право, — сипит боцман.
Море спокойно, малюсенькая ровная зыбь, и на краю горизонта пылает пламенем золотой диск солнца.
— Всплывай!
— Есть.
— Пошла помпа!
Нажали рычаги торпедисты, и когда послышалось характерное бульканье, долгожданный шумок за бортом, осел один на рычаги и тихонько захныкал. Другой оттолкнул его и крикнул:
— Работает помпа!
По палубе захлюпала вода и было это хлюпанье слаще и дороже всех земных звуков. Командир смотрит на часы.
— 8 часов вечера… Ну и молодцы, ребятки! 26 часов, да ведь это же рекорд, — думает он и чувствует, как от этого рекорда в глазах вертятся огненные круги и пляшут разноцветные мухи. Десятки воспаленных мутных глаз глядят на командира. Слышит он невыносимый хрип команды и свой такой же. Открыта вентиляция рубочного люка. Холодной стрелой вливается воздух в лодку. Жадно пьют его сухие глотки. Открываются люки. Плотной тяжелой массой выстреливает воздух. Он давит на уши, гонит слюну и благодатно живительно опиваются им люди до одурения. «Ерш» всплыл.
— Стоп моторы!
Частая дробь подошв обрадовавшихся людей по железному трапу. Все вдруг сразу вспоминают, как невыносимо хочется курить. Тарахтят спичками, просыпают махорку, с оглоблю свертывают козьи ножки, набивают трубки.
— Пф-ф-у-у! От-то, как славно!
Море играет мириадами бликов. Золотой шар солнца неохотно закатывается за ясный горизонт, забегая за облака малиновым пожарищем. С моря тянет запахом меда от прелых морских растений. Блаженно дышат уставшие груди. Люди благодушно поругивают черную неуклюжую мину. У орудий завозились артиллеристы. Как спокойно, словно, не было ничего полчаса назад!
Рявкнули залпы орудий и дернуло вечерний тихий воздух… Чудовищный взрыв. Осколки мины падают в воду, черный дым низко стелется по спокойному морю.
Через полчаса опять зарычали дизеля на «Ерше», опять стелилась за кормой дорога забортной струи. Улюлюкая, «Ерш» протяжно завыл сиреной.
Впереди вставали желанные берега.
ПЕРВЫЙ ДЖИГИТ
Рассказ М. Ян
Иллюстрации М. Пашкевич
«Любит жизнь — не боящийся смерти»
Широкогрудые волы и длинногорбые верблюды скрипели на полях деревянными сохами-омачами, взрыхляя застоявшуюся за зиму землю. Арыки чистились, подготовлялись к жаркому лету. Взмахи тяжелых блестящих мотыг — китменей прорезали воздух, наполненный скрипом арб, везущих тополевые бревна, воплями ушатых ишаков, шумом падающей воды. Под бирюзовым куполом азиатского неба отовсюду несся пестрый гул начавшейся весны.
Самид беден. Был он и батраком — чайрикером, возил хлопок на арбах, служил в чай-хане. А теперь вот — печет лепешки в глиняном котле, опрокинутом над огнем.
Садатхон — дочь Абдыра, возчика па арбе — арбакеша. Стар отец и сух, как саксаул в Кызыл-Кумах. Ездит на арбе, возит хлопок и клевер из кишлака за семьдесят верст в Самарканд. Сыновья — Мамед и Ильмиз, работают в поле. А старший — Богадур — ушел служить к благочестивому ишану, стал его учеником — мюридом, носит длинную бороду и шелковые штаны в зеленую полоску.
Самид любит тень Садатхон. Садатхон любит смуглость фигуры Самида. Но сейчас весна — Абдыру нужны деньги на посев, — просит, а откуда их достать? — Просит он за Садатхон: семь мешков риса и три овцы. Где же бедняку лепешечнику заплатить семь мешков риса и три овцы!
Есть жеребец у Самида, не такой, как здешние. Подарила ему жеребенка золотистая хромая кобыла с перебитой пулей ногой, брошенная басмачами, когда Самид с кзыл-аскерами[2] догонял их в горах Агалыка. Что делать кзыл-аскерам с хромой бешеной кобылой, прыгавшей на трех ногах? Ну, — пристрелили, а жеребенка взял Самид. Еще мальчишкой видел он той масти, что была кобыла, — жеребца у Чарджуйского бека, среди других десяти жеребцов всех мастей. Были они прикованы на цепи, и вторая цепь шла от задней ноги к столбу. Храпели, ворочали налитыми кровью глазами, когда подходил незнакомый.
Вырос Тохтыр высокий, сухопарый, рыжий, как песок, с черными ногами, черной гривой и хвостом. Маленькая голова с приплюснутыми ушами на крутой длинной шее. Вот уже скоро два месяца, как держит его Самид в темной конюшне позади своего маленького дома. Отказывает себе в пригоршне плова — кормит жеребца жирным овсом прошлогодним, зерном ячменным, саманом