Мир приключений, 1986 (№29) — страница 2 из 113

«Теперь даже в Ставке Гитлера вдруг поняли, что война в России по сути дела только начинается…»

(Начальник штаба 4–й немецкой армии Люмептрит)

Глава 19

От истощения и простуды умер Валькин дед. Последними его словами были: «Дожить бы до победы…» Он сказал это со страшной досадой.

За буханку хлеба, взятую опять же вперед по карточкам, его схоронили по правилам.

Раньше, задолго до войны, любили ребята закапывать в овраге железо, мечтая о том, чтобы лет этак через тридцать снова откопать его и посмотреть, что с ним станет. По эта важная работа, как правило, срывалась, так как уже через два–три дня нетерпеливые исследователи доставали погребенные вещи. Металл обычно успевал покрыться слоем рыжей ржавчины, что приводило всех в неописуемый восторг. Но после того как ребята зарыли Пашкин утюг, висячий замок от сарая Гапоновой соседки, ключ от Славкиной квартиры и некоторые другие «мелочи», изыскания пришлось немедленно остановить. Только дед спас тогда Вальку от намеченной порки. Он увел его к себе в комнату, а потом доказывал матери и отцу, что у внука сказывается наследственная тяга к профессии механика–металлиста. Смысла этих слов Валька тогда толком не понимал. Зато долго мог слушать рассказы деда о морских плаваниях. Дед в молодости был помощником механика на корабле и втайне надеялся, что внук пойдет по его стопам. Иногда дед открывал свой сундучок и показывал снимок, на котором он стоял во весь рост в морской форме. Внизу было что–то написано по–итальянски — как переводил дед: «Генуя, в Италии».

В наследство от деда внуку осталась эта фотография и старая карта Южной Америки.

После смерти старика в доме стало как–то очень тихо. Тихо ходили, тихо разговаривали. Казалось, что последние слезы уже выплакали, и глаза у всех сухие и глубокие, как пересохший колодец. Теперь мать старалась прийти домой пораньше. Иногда она рассказывала что–нибудь из довоенного или снимала со шкафа гитару и Валька с Шуриком тихонько подпевали:

…И направил туда Гордиенко

Своего вороного коня…

Так меньше думалось о еде и скорей наступала ночь.

Заболел ангиной Шурик… Его бы подкормить. А продавать было уже почти нечего, разве что с себя снять. Но как–то раз Валька обратил внимание на лосиные рога, висевшие у них вместо вешалки в передней. А может, их кто купит?.. Надежды, конечно, никакой, но все же… Люди чем только не торгуют. И хоть он понимал, что эти дурацкие рога никому не нужны, все же не мог отделаться от надежды на авось, на счастливый случай и, взвалив рога на плечо, быстро понес на толкучку.

— Турецкий корень Самсур! Заменяет десять кусков мыла! Было на френчике пятно, потер — да сплыло! — орал Мишкин знакомец Рябой, капал себе на рукав чернилами, ловко натирал пятно «корнем», окунал зубную щетку в банку, чистил — и на глазах у публики пятно пропадало. Правда, через несколько секунд на френче появлялась дырка, но Рябой умел это скрыть, у него были ловкие руки. Вокруг вырастал плотный частокол спин, бойко шла продажа, а затем барыга исчезал с туго набитым кошельком, унося с собой секрет «волшебного турецкого корня» и банку с соляной кислотой, в которую макал щетку.

Устало прислонилась к забору пожилая женщина, разложив на доске академическое издание Пушкина. Над сутолокой голов колыхались поднятые на палках для всеобщего обозрения пиджаки, сапоги, рубахи, пальто. «Садо! Садо! Садо–виноградо!» — хрипло кричал патефон. Его тоже продавали со стопой пластинок в желтых потрепанных обертках, похожих на блины. Вальке надоело слоняться по базару, он тоже прислонился к забору около женщины, продающей собрание сочинений Пушкина. К ней иногда подходили. Поднимут на ладони книгу, словно желая определить, сколько она весит, повертят в руках — и дальше. К Вальке никто не подходил. Никого не интересовали ветвистые лосиные рога, которые давно оттянули ему руки.

Уже начинало темнеть. Заметно поредело на базарной плешине.

Если б рога продать, он бы кусок хлеба купил или лучше сахару Шурику. Говорят, при ангине сахар — первое средство… Все больше хотелось есть, даже тошнило. А тут еще рядом, как назло, устроились бородатый спекулянт, торгующий хлебом из–под полы, и толстая тетка — «сахарница». Выстроив пирамидой на табуретке в плоских тарелках полтора десятка кругов со сваренным из патоки сахаром, она пронзительно голосила:

— Сахаро–о–ок! — Еще два круга она держала в руках и совала под нос каждому проходящему. Круги были аккуратно размечены на сектора.

— Где геометрию проходили? — насмешливо спросил Валька.

— Грамотный… — огрызнулась торговка.

Чтобы хоть чуть отдохнуть, Валька повесил рога на забор и, не отрываясь, смотрел на коричневый круг сахара. «Схватишь, исколотят до смерти — точно… Вообще–то, если прямо махнуть через забор, не побежит ведь она, не оставит остальное. Да и темнеет…»

— А–а! — внезапно разнесся по базару истошный крик. — Держите!

Забор остался позади вместе с клоком от штанов. Валентин несся по пустынному переулку, прижимая к груди круг сахара.

Но кто–то топал там, сзади, за ним. Гонятся! Валька поднажал. Но вот она, беда! Как раз из той арки, за которой в лабиринте проходных дворов было спасение, вырос какой–то человек. Цепко схватил его за шиворот и рванул к себе, в темноту.

У Вальки зазвенело в голове. Он обмяк и сел на землю. Все, кончено!.. Над ним стоял кто–то в грязных морщинистых сапогах. Валька боялся взглянуть вверх. Его почему–то не били…

А преследователь был уже совсем близко. И когда он поравнялся с аркой, незнакомец схватил и этого.

— Ты куда спешишь? — спросил он.

— Украл! Вон энтот! — Спекулянт рванулся к Вальке. — Дайте–ка я его проучу!

— У кого украл?

— У Ксении–Ведьмы украл!

Валька рванулся, но его держали крепко.

— А может, он у тебя украл?

— Нет–нет, — остывая от запала погони, ответил спекулянт. — Отпусти, чего ты!..

Валька, ничего не понимая, поднял голову. Над ним стоял инвалид — жилец Гапона.

— А может быть, это я его попросил?! — с издевкой сказал дядя Коля. — И может быть, ты хочешь проучить меня?!

Спекулянт кисло улыбнулся, пытаясь высвободиться.

— Если ты так быстро бегаешь, почему ты не на передовой или не роешь окопы на трудовом фронте, а с утра до вечера шляешься по рынку? — Дядя Коля притянул его к себе.

— У меня справка есть!

— У меня тоже есть справка, что я обгоняю лошадь, — и что из этого?

— Извиняюсь, — жалобно вздохнул спекулянт и взмолился: — Я пойду, там у меня вещи остались почти безнадзорные!

Инвалид выпустил его, и спекулянт вихрем помчался прочь.

— Пойдем. — Дядя Коля, усмехаясь, крепко взял Вальку за руку. — Что, стыдно? Наверно, стыдно.

Тот молчал.

— А им не стыдно! — вдруг закричал инвалид и перешел на быстрый шепот: — Спекулянты! Паразиты! На фронт бы их! К стенке гадов! — Он, прихрамывая, направился к баракам и обернулся: — Беги домой. Никого не бойся. А об этом лучше уж молчи.

На душе у Вальки было паршиво. «Конечно, дядя Коля нрав: почти все они, торговцы, сволочи! Вот купила мать прошлый раз буханку хлеба за двести рублей, а в ней под коркой вместо мякиша оказалась чурка. Да еще раз с мылом подобное было. Ну а он?.. Подумаешь, тарелка сахару! Эта тетка обедняет, что ли? Спекулянтка! Еще и хлебом, наверное, торгует!.. Может, она тогда мать обманула?!»

Потом Валька уже совсем убедил себя, что не «может», а точно, именно эта тетка обманула их. Но легче ему почему–то не становилось.

…Когда пили чай вприкуску с сахаром, сводящим зубы от сладости, Валька рассказал матери и Шурику, как ему удачно удалось сбыть рога. Купил какой–то дядька. Так они ему зачем? Он, верно, артельный. Будет выпиливать гребешки, пуговицы или брошки разные. Жаль, понятно, рога, но ничего. Сахар нужнее. Благо, пили чай и можно было не смотреть матери в глаза, а просто уткнуться в чашку, напустив на себя смертельно усталый вид…

Только легли спать, как Шурик вдруг ни с того ни с сего вспомнил про рога и, запоздало поддакивая брату, стал говорить, что вовсе их не жаль. Кончится война, можно будет купить сто таких рогов и развесить повсюду. И на старом месте, в передней, тоже повесить. Отец вернется с фронта и даже не догадается. Они ведь все одинаковые, рога–то!..

В ответ Валька двинул ему локтем в спину: пора, мол, спать, и сам стал умащиваться под одеялом.

Шурик тут же начал ныть, что брат прижимает его к стенке и стаскивает на себя все одеяло. Валька промолчал и лег на самый краешек, успокаивая себя тем, что, как только младший выздоровеет, он будет сам спать у стенки и при случае даст своему разлюбезному братцу по шее, если тот опять станет ныть.

Валька долго не мог заснуть, потому что все время клял себя, настойчиво повторяя: «Все… Больше ни за что!» И пытался не переживать, но безуспешно. Хочешь не хочешь, но в нем говорило только одно чувство: а все–таки спасся, повезло!

Глава 20

Валька и Леля свернули на главную улицу. Через город, к переправе, по снегу шли и шли беженцы. Машины, телеги, тачки…

— Гапон!

Мишка обернулся. Он стоял в хвосте длиннющей очереди у магазина.

Валентин расстегнул противогазную сумку.

— Як тебе сто раз заходил. Мария Николаевна просила записку передать.

Гапон развернул листок, прочитал и подмигнул Леле.

— Всё учиться зовет… Передай Николаевне: не буду. После войны доучусь. Я уж лучше на работу определюсь, там вшивость не проверяют и руки можно не мыть.

— Опаздываем, — сказала Леля.

— Ну, давай, Миша, заходи. — Валька заторопился.

— После войны в морское училище махнем, слышишь! — сказал Гапон вдогонку.

Валька с Лелей пролезли сквозь пролом в заборе и пошли по железнодорожным путям. Леля, балансируя, быстро переступала по рельсу, словно по буму.

— Я так и не выучил монолог Чацкого, — говорил Валька. — Не успел. И вообще стихи плохо запоминаю.

— А я, я все представляю себе, как наяву. — И Леля восторженно продекламировала: — «Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету…»

— «Карету мне, карету!» — подхватил Валька и засмеялся.

— Ложись! — внезапно завопил кто–то. — Воздух!

Леля юркнула под вагон, Валька за ней — рывком на другую сторону.

Почему–то не слышится ни гула самолетов, ни свиста бомб, а сразу вырастают взрывы, они на мгновение будто зачарованно останавливаются в воздухе, прежде чем опасть. И зазвенело, взвыло, загрохотало!

Подальше от станции… Подальше!

У–ах–х!!! По паровозу — землей, трубы как не бывало… Туман из снежной пыли… Носом в сугроб… С треском стянуло доски с забора, как мехи у гармошки…

— Открой! Открой! Погибаем!

Вверху в решетчатом оконце вагона мельтешат лица с разинутыми ртами, вытесняя друг друга. Стриженые головы… Вагон почему–то закрыт на засов, а дужки связаны толстой проволокой. Люди кричат и колотят изнутри по стенам и двери.

И снова взрыв, совсем близкий. С визгом разлетелся гравий, садануло воздушной волной. Валька прижался к рельсам. Сверху неожиданно посыпались люди, ныряли под вагоны, кидались на шпалы…

Валька приподнял голову и увидел совсем уже непонятное. Несколько человек, пригибаясь, бежали вдоль состава. Один из них, высокий, черный и горбоносый, отстал, таща за собой пожилого дядьку. Тот упирался и что–то кричал. Тогда горбоносый ударил его и помчался за остальными… Бомбежка кончилась так же неожиданно, как и началась. Валька даже не услышал, а почувствовал эту растерянную тишину. Повертел головой, искоса посмотрел — все лежат. Не шевелятся, смотрят друг на друга.

— Леля–а! — завопил Валька.

— Я здесь! — Она лежала неподалеку, по другую сторону полотна, прикрыв портфелем голову.

Поднимались люди, спрыгнувшие из вагона. Их было человек пятнадцать. Они собрались кучкой, о чем–то быстро переговаривались, спорили. Умолкли и обернулись к Вальке.

Он встал. Тот пожилой дядька бросился к нему:

— Стой! Не уходи, малый! Конвоира убило, видишь?

У колеса вагона лежал милиционер с зажатой между колен винтовкой. С его головы стекали тяжелые багровые капли.

Валька помчался прочь, спотыкаясь о шпалы. Но пожилой дядька догнал, схватил за руку:

— Не бойся, дурак… Пойми, на нас подумают, что часового убили. А ты видел… как все это тут было. Его волной бросило, ты же видел? Нам веры–то нет! Сынок!

— А чего я — то? — затравленно озирался Валька. — Я не видел!

— Отпустите его! Чего вы там! — испуганно закричала Леля.

— Не уходи. Побудь. Придут — все расскажешь. Мы из пересыльной тюрьмы. Из нашего вагона семеро бежало. А мы не хотим. — Дядька крепко держал его, заискивающе заглядывая в глаза. — Эй, в вагон давай! — крикнул он остальным. Люди послушно полезли в вагон.

Пожилой выпустил Вальку и сел рядом на рельс. Леля нерешительно двинулась к ним, отряхивая пальто.

— Может, мне сбегать на вокзал? — пробормотал Валька.

— Нет, не уходи. Придут. — Пожилой даже попытался улыбнуться. — Ты не бойся, парень. Тебе же ничего не будет.

У вагона был выбит взрывом угол, там зиял пролом. Заключенные выбрасывали изнутри землю, время от времени кто–нибудь из них высовывался и смотрел. Из–за состава показался военный патруль.

— Сюда! — закричала Леля. Патрульные прибавили шагу.

…В тот же день в угрозыске, в кабинете майора Молоткова — отца Лели, — срочно собрались оперативники: капитан Митин, сержант Никишов и начальник школы курсантов лейтенант Немолякин.

— Пока есть основания считать, что группа бежавших уголовников осела у нас, — говорил Митин. — В городе неразбериха, много пришлых, беженцы. Это им на руку.

— А что, если они хотят отступлением воспользоваться и уйти на оккупированную территорию? — вставил Никишов.

— Уж скорее они попытаются в тыл, — сказал Молотков.

— А для этого нужны документы, — подчеркнул Митин. — И они их будут доставать любыми путями. Я тоже полагаю, что они тут. Отсиживаются.

— Мы опросили оставшихся, вот приметы бежавших. — Никишов положил на стол папку. — Уже размножили. Военные тоже помогут. На станциях и дорогах предупреждены посты.

— Нам придана школа курсантов, — сказал Молотков. — Но мы ими, само собой, можем воспользоваться только в экстренном случае.

Немолякин кивнул.

Молотков один за другим переворачивал листки, на которых были напечатаны приметы, примерный возраст, воровские клички семерых бежавших уголовников: Кривой, Сыч, Мышь, Артист, Пахан, Тумба, Хрящ.

— Удрали самые матерые. Вот этот, например, — сказал Никишов о Хряще, — уже десять лет отсидел. Им теперь терять нечего. На все готовы, лишь бы шкуру свою спасти.

— Сопроводиловки погибли при бомбежке. Фотоснимков нет и не будет. Город, откуда их перевозили, на оккупированной территории. — Молотков встал. — По–прежнему держать под наблюдением толкучку, вокзал, пристань…

Глава 21

Валентин подолгу носил с собой дорогие отцовские письма, каждый раз заменяя одно другим…

«…Я жив и здоров. Попал на переподготовку. Рекомендуют в училище. Там по окончании лейтенанта присваивают. Глядишь, к концу войны маршалом стану. Кормят нас вполне. Как у вас с питанием? Продавайте все, не жалейте. Будут эвакуировать, сообщите. И главное — адрес. Как там дети? Учатся? Помогают? Поочередно всех целую в обе щеки. Василий».

«…В училище не еду. Отменилось. Снова на фронт. Пишу в поезде. Сейчас нас отправят. Письмо кому–нибудь передам, бросят. Полевую почту сообщу с места. Целую всех в обе щеки. Василий».

После долгого молчания письма вдруг пошли часто. Только почему–то они приходили, когда Вальки и Шурика не было дома. У отца все шло нормально. Он был жив–здоров и поочередно всех целовал в обе щеки.

Эти письма Валька с собой не носил. Он знал, что их пишет мать. Нарочно мелкими буквами, подделывая почерк отца.

Прочитав письма вслух, мать испуганно смотрела на старшего сына, когда он потом брал их в руки. Но он научился притворяться, и она ничего не замечала или делала вид, что не замечает. Шурик верил — и на том спасибо.

Как–то Валентин ей сказал:

— Ты хоть скажи, когда настоящее будет.

Она вздрогнула:

— Сам поймешь…

И они долго ревели вдвоем, уткнувшись друг другу в плечо.

Глава 22

Разговаривали двое, высокий и низкий. Они схоронились за искореженной от бомбежки стеной, сверху свисали на железных прутьях глыбы бетона. У высокого голос был густой, взрослый, у низкого — тонкий, как у подростка.

— А это точно они? — спросил взрослый.

— Кому же еще! Я сам случайно увидел, как туда полезли, — тихо сказал подросток.

Разговор был загадочный, о чем–то понятном только им.

— А больше их никто не заметил?

— Где там… Давно бы уже их схватили. Откуда узнать — все тогда от бомбежки попрятались. А я тут обычно прячусь, лучше всякого убежища. Бомба в одно и то же место не падает.

— Не скажи. А тебя они видели?

— Нет. Я другим ходом выбрался. А потом на вокзале услышал: семеро ушло. Людей там расспрашивали, не заприметил ли кто. Удивляюсь, что собаку по следам не пустили.

— После бомбежки — глупо. Вот что… Держи рюкзак. Передашь, о чем договорились.

— А они меня не тронут? — спросил подросток.

— Они за любую соломинку ухватятся. Им выбирать не приходится.

— Зачем они тебе? Ну их!

— Не пойдешь, я тебя везде найду!

…Подросток нырнул в глубь развалин. Повиснув на руках, он бесшумно спустился вниз через пролом в полу. Придерживаясь рукой стены, двинулся по заваленному землей и прелой бумагой ходу, пока не уперся в дощатую дверь. Он заглянул в щель и смутно увидел заброшенный складской подвал. В дальнем углу лежала груда ящиков. Открыл дверь… Не слышно было ни шороха, ни шагов. С потолка падали невидимые капли, они звонко стучали по каменному полу. Он испуганно громко сказал:

— Спокойно. Я не из милиции. Держите. — И бросил на пол рюкзак. — Харчи. Одежда тоже будет.

Из темноты молча выступили фигуры каких–то людей.

— Ну?.. Никто не знает, что вы здесь. А я свой. Чуть погодя найдем вам другую хату.

— Ты кто?

— Родственник. Привет вам от Седого, он тоже вор, настоящий.

Глава 23

Серой нестройной колонной двигались они с товарной станции, впереди шагал пожилой командир. Новобранцы, молодые ребята, которым только что стукнуло восемнадцать. Одеты они по–разному: в ватниках, поддевках, тулупах… Котомки, чемоданы, мешки с пожитками и снедью.

Сколько раз вот так же по этой дороге шли такие колонны. Валька и Гапон знали, что сейчас новобранцев поведут в баню, потом отберут все лишнее, дадут обмундирование и разместят в бывшем педагогическом техникуме для кратковременной пехотной подготовки. А вскоре опять по этой дороге, только назад, и уже более стройно, под музыку, отправятся они к вокзалу, откуда прямиком на фронт. И будут бежать за ними пацаны и долго махать руками. Потом поредеет на перроне ребячья толпа, потянется по домам, а издалека будет доноситься военный марш…

Колонна остановилась, парни уселись у обочины на противотанковые рогатки, задымив самокрутками.

Гапон подсел к одному из них. Он был выше и кряжистей всех, и, может, поэтому Мишка выбрал именно его.

— Из деревни?

— Ага, — ответил парень.

— Оставь! — вовремя спохватился Мишка, когда парень вознамерился было выбросить шикарный бычок.

Тот помедлил, потом все же растоптал окурок, приведя тем Мишку в молчаливое бешенство, и не спеша достал из кисета здоровенную щепоть табаку — самокрутки на три. Гапон тут же расплылся в улыбке, мгновенно позабыв об окурке.

— Слушай, у тебя, наверное, в сидоре сухари да лепешки, угадал?.. Так вот, все у вас в бане отберут, и сядете вы на паек.

— Это почему? — обеспокоился парень.

— Потому. Положено так. Только и видели вашу провизию!

Парень заволновался еще больше.

— Да ты не вздыхай, давай сидор, мы его пока у себя оставим. Мы себе ничего не возьмем, — заверил Мишка, — хочешь, побожусь?

— По–о–дъем! — скомандовал командир, и новобранцы зашевелились.

Парень быстро развязал свой сидор, вынул из него туго набитую котомку и дал ее Га нону.

— Не забудь: вон дом с красной крышей. Валентина, вот его, спроси, слышишь? — сказал Мишка.

— Ладно!

Колонну повели к бане.

Прошел день, другой, но знакомец что–то не приходил. Валька и Мишка не раз слонялись у ограды техникума, высматривая парня, но безуспешно.

…Было часов шесть утра, когда Валентин проснулся. Его разбудил давно знакомый марш. Опрометью оделся и выскочил на улицу. От техникума шла колонна солдат. Она была не такая большая, как прежние, и оркестр был меньше, и ряды были не такие четкие, как в предыдущих.

Рядом с Валькой оказался неизвестно откуда появившийся заспанный Гапон.

— Вон он! Вон!

В первом ряду, крайний справа, шел их парень. Колонна проходила мимо.

Валька и Гапон побежали сбоку:

— Эй, парень! Что ж ты! Цело все!

Солдат взглянул на них, узнал и развел руками. Потом что–то крикнул.

— Чего? — не понял Мишка.

— Себе, себе! — Солдат тыкал пальцем в их сторону и улыбался. Улыбка у него была какая–то странная: то ли он извинялся, то ли смущался.

Новобранцев посадили в вагон, парень еще раз обернулся и крикнул, показывая на себя пальцем:

— Степан! — И помахал рукой.

— Мишка! Мишка! — пронзительно вопил Гапон и подпрыгивал, чтоб тому было его лучше видно.

Солдат улыбался. Улыбались через силу мальчишки.

— Недоучили, — вздохнул Гапон.

Оркестранты полезли в последний вагон. Поезд тронулся и пополз к роще. Неизвестно по чьему заказу оркестр заиграл бодрую полечку.

Неожиданно все это заглушил рокот моторов, из туч выползли немецкие бомбардировщики.

За сосняком, где только что скрылся состав, вскинулись взрывы, взлетели щепки, колеса!..

Бомбардировщики шли и шли в пике.

Но вот один из них, подбитый из пулеметов с уцелевших вагонов, полетел вверх, оставляя за собой полосу дыма. Под самолетом одна за другой появились две точки, над ними белыми горошинами повисли парашюты. Их несло к городу. И тут гул уходящего ввысь подбитого самолета смолк. Бомбардировщик, завалившись набок, ринулся вниз, на своем пути он зацепил крылом купол парашюта, и летчик, завертевшись волчком на стропах, канул вместе с машиной за кромку рощи. Второго несло все ближе и ближе к станции. И тогда из толпы провожавших отделилась седая старуха и побежала. И весь народ побежал туда, где вот–вот должен был приземлиться немецкий летчик. Бежали молча, стремительной волной.

Фашист, обезумев от страха, смотрел на колышущуюся внизу толпу. К нему тянулись сотни рук.

Еле его военные отстояли…

В котомке Степана оказались две буханки хлеба домашней выпечки и сухари. Смахивая слезы, Гапон молча поделил все поровну, отломил от своей буханки ломоть и вдруг обнаружил внутри запеченные яйца. В буханке же Валентина ничего не оказалось.

— Сухари бери себе. И мои возьми, — сказал Мишка. — Так по–честному. Пускай они у тебя. — Он начал суетливо совать сухари Вальке в карманы. — Мне ж еще и яйца достались.

— Не могу я, — отвернулся Валька.

— С голоду помрешь! — страшно закричал Мишка.

…Вечером Молоткова вызвали в ОГПУ и сообщили, что в городе — человек, работающий на немцев. Кто–то передавал по рации об отправке состава с солдатами за сорок минут до отхода поезда. Пока сумели разобраться в перехваченной шифровке, состав уже бомбили… Вражеский радист сообщал сведения на прифронтовой немецкий аэродром. Недавний налет на минный завод тоже, думается, не случаен.

— Имейте это в виду и в вашей работе. Черт знает, под кого враг камуфлируется и с кем связан!

Глава 24

Майор Молотков работал в угрозыске давно. До войны было спокойно, дела раскрывались сравнительно легко. Но с началом войны небольшой аппарат сотрудников плохо справлялся с работой. Город был забит беженцами, множеством людей без прописки.

После побега уголовников из товарного вагона Молотков со своими оперативниками и солдатами рыскал по городу — ставили посты на дорогах, проверяли документы, прочесывали толкучку, развалины, пассажирскую и товарные станции. Кое–кто попался, но не те, а так, мелкое жулье.

Возможно, уголовники в лес ушли или в тыл. Но… Разве что фрицев им ждать, а у нас ведь все равно не помилуют. Схоронились где–нибудь здесь… За линию фронта пробираться опасней. Даже если пройдут, доказывай потом немцам, что не переодетые красноармейцы, — документов нет… Да и немцам не до них на передовой: расстреляют, и всё. Сбежавшие это понимать должны… Нет, в городе они. Затаились. Документы липовые доставать будут, чтоб переждать. Одна сейчас у бежавших надежда, что город сдадут.

Через три дня после побега был тяжело ранен ночью дежурный милиционер — прямо в отделении на пассажирской станции — и там же взломан оружейный шкаф.

По данным эксперта, ранение произведено ножом. При помощи лома был снят замок несгораемого шкафа. Похищено четыре револьвера системы «Наган», автомат, три автоматных диска, сто девяносто три револьверных патрона. Очевидно, налет совершила группа бежавших: побег и нападение — за короткий срок два чрезвычайных события! Дежурный находился в помещении один каких–то двадцать–тридцать минут. Видать, у банды кто–то свой в городе. Наводчик. Отсюда такая оперативность.

Опрашивали беженцев, ночевавших на вокзале… Кто–то вспомнил, что, случайно проснувшись, видел трех человек, выходивших из отделения. Он еще подумал, что они из милиции, хоть и в гражданском, раз так спокойно прошли на улицу, — в городе ведь комендантский час. Военный же патруль, дежуривший на площади, их не заметил в темноте.

Новые поиски ничего не дали.

И тут случилось неожиданное… В угрозыск сам пришел один из бежавших. По фамилии Семенов, по кличке Кривой. В шинели — сейчас многие в шинелях, — валенки подшитые, шапка–ушанка. Руки держит по швам.

— Бежал я. Состав разбомбило… Да вы сами знаете…

У Молоткова даже сердце больно екнуло.

— Оружие?

Семенов положил револьвер рукояткой вперед на стол.

— Садись.

— Я постою…

— Оружие откуда?

— Оттуда… Только я поодаль стоял. — Вскинулся: — Дежурного не трогал! Внутрь не заходил! Дали мне наган потом!.. Я к вам сам пришел, сам!.. Вы бы меня век не поймали. Не хочу я… — Заревел. — Не могу я с ними, боюсь!

— Где они?

— Не знаю… где сейчас… Я и еще один, его Сычом кличут, прятались в бывшем фабричном общежитии, хозяин комнаты, по прозвищу Рябой, он и вправду рябой, а остальные пятеро еще где–то хоронятся. Я с ними сегодня должен был встретиться еще полчаса назад у сквера, а я вот, видите, сразу к вам! Не хочу я больше!.. На фронт пошлете, а?.. Кровью хочу вину искупить! — закричал Семенов в дверях, когда его уводили.

— А не врет? — сказал Молоткову сержант Никишов. — Сомневаюсь я что–то. Может, с ним поработать, чтоб точно?..

Хорошо бы, конечно, установить наблюдение за этим Рябым, навел бы на след остальных, но это невозможно: Кривой ведь не пришел к ним на свидание — насторожатся!

Надо действовать немедленно, чтобы те пятеро не смогли предупредить своих в общежитии.

Трехэтажное здание было оцеплено. Милиции помогали солдаты из комендатуры и курсанты пехотного училища. Молотков, Никишов и Митин вошли в коридор и остановились у двери. Она была заперта. Неужели никого?.. Сержант достал из кармана отмычку. Когда он справился с замком, Молотков отстранил его и открыл дверь.

Из темной комнаты полоснула автоматная очередь.

Пули выдрали клок из полушубка Молоткова, прошили плечо Митина. Ранило Никишова — вскользь задело голову.

С полминуты в темных, длинных и гулких коридорах шла перестрелка.

Бандит по кличке Сыч и Рябой, хозяин комнаты, были убиты…

Митина отправили в госпиталь. Никишова перевязали на месте…

При осмотре комнаты Рябого обнаружили под комодом тайник, где лежали два автоматных диска. Выяснилось: хозяин появился в городе за год до войны и устроился на минный завод истопником. Когда началась война, с ним произошел несчастный случай: при разгрузке угля ему повредило грудь, поэтому его не призвали на фронт. С работы пришлось уйти по инвалидности, но комната осталась за ним. Жил на пенсию и случайными заработками, на толкучке «мыльным корнем» торговал…

Зачем ему понадобились бандиты?.. Под доской пола нашли другой тайник, там находилась железная коробка с золотыми кольцами и пачками сотенных: семьдесят пять тысяч рублей. Запасливый мужичонка, капитал сколачивал. Жадный. Может, на его жадности кто–то сыграл?.. Подкупили?.. А кто? Уголовники денег не имели.

На новом допросе Семенов показал, что им помогал какой–то неизвестный: когда они после побега скрывались в развалинах, их нашел человек, совсем еще молодой, судя по голосу, — разговаривать–то приходилось в темноте. Дал одежду, загадочно сказал: «Привет от Седого». Сообщил им надежные адреса, двум — адрес Рябого, пятерым другим — неизвестно какой, отдельно с ними говорил. Второй раз они встретились дня через три, ночью, уже с этим Седым, тоже лица его не видели. Он–то и навел их на привокзальное отделение. По голосу этот Седой — пожилой человек. Вот и все данные. Больше ничего не знает.

— Жалко, Рябого живым не взяли, — переживал Молотков. — Он бы нам, наверное, много порассказал.

Ни родных, ни друзей у хозяина комнаты не оказалось.

Надо же, вот тебе вроде и мелкий спекулянт, «мыльным корнем» промышлял… Ниточка от Рябого тянулась к загадочному пожилому человеку с его писклявым «подмастерьем».

Глава 25

Надо было привезти из леса дрова. Но Леля отказывалась с ним пойти:

— Мама рано придет, вчера две с половиной смены работала, чтоб сегодня пораньше. Придет, а меня нет.

— Так мы успеем вернуться, — убеждал ее Валька.

— Ну да, успеем. По сугробам — часа два, по шею намело.

— Зато дрова привезешь.

— Знаешь, Валя, — вдруг сказала она. — А ведь немцам ни за что Москвы не видать!.. У них, у немцев, и зимы–то не бывает, выпадет снегу чуть–чуть, хоть в музей неси. Померзнут фрицы, как мухи!.. Ты про банду слышал? — понизила голос.

— Те, что в общежитии отстреливались?

— Валь, это они во время бомбежки бежали, помнишь?.. У отца двух друзей ранили. Сам он чудом тогда уцелел. Я за него очень боюсь.

— Не бойся. Все же он не на фронте, — некстати сказал Валька.

— Сейчас всюду фронт! Ну, чего стоишь? Ладно уж, пошли. Санки взял?

— Я их у вас под крыльцо засунул.

Санки были всем на зависть: из целой тесины, широкие, окованные тонкой сталью, с закрученными впереди, как рога, полозьями, сделаны мастером по заказу. То ли отец Валентина сам такие придумал или у финнов видел, на той войне, — не говорил.

До лесу добирались чуть ли не по пояс в снегу. А там уже снегу поменьше, сносно. В сумерках казалось, что вокруг за ближайшими и поэтому более отчетливыми соснами теснятся холмы, бугры и пригорки, — это все от заснеженных деревьев, словно каждое укрыли темно–синими ватниками.

Набрали сухих валежин, привязали веревкой к санкам.

По поляне рассыпались елочки. Держа ветвями снежные шапки, они были будто семейство грибов около своих более взрослых собратьев. Красиво!..

— А я… я тебе правда нравлюсь? — Глаз Лели не было видно, они были как две глубокие тени.

Валька снял варежку, взял кусочек снега, съел.

— Ты почему спросила?

— Не знаю… Из любопытства, наверно… Можешь не отвечать, я все равно знаю.

— Что знаешь?.. — засопел он.

— Что нравлюсь. А ты мне — нет.

— И не надо. Ты мне тоже.

Он вдруг притянул Лелю к себе и сказал, уткнувшись лицом в лицо и чувствуя теплое, слабое ее дыхание:

— А если еще такое скажешь!..

— Ну, скажу. — Она вырвалась. — Хочешь, повторю?

— Да ну тебя, — не зная, что сказать, обиделся Валька. Разыгрывает зачем–то…

— А ты самоуверенный… Помнишь, ты мне рассказывал, что пионервожатая в лагере, когда ты еще маленький был, говорила: «За тобой девчонки бегать будут»?

— Вспомнила!

— Не будут они за вами бегать, Валентин Васильевич, не будут! — торжественно заявила Леля, тряхнула ветви, и он попал под снежный обвал.

Валька погнался за нею, на ходу дергая за ветки, но она все время выскальзывала из–под лавин, падающих с деревьев…

Потом она его долго отряхивала от снега, стараясь почувствительней хлопать брезентовой варежкой по спине, а он стоял как ни в чем не бывало и, выждав удобный момент, засунул ей за шиворот ледышку. Визгу — на весь лес!

…Дрова поделили поровну и спрятали в сараюшках.

Забежав домой, Валька взял деньги, карточки и помчался в магазин. У мамы сегодня день рождения, надо хоть что–нибудь купить.

Он страшно обрадовался, увидев у входа очередь. Значит, еще не закрыли. Те, кто впереди него, давно, видать, стоят. Замерзли, топчутся, словно приплясывают. Не позволят закрыть. А когда и за ним самим заняли, стало еще спокойней.

«Мама уже вернулась, наверно… Интересно, Леля к нам придет? Мама ее приглашала. Но могут не пустить. Куда, мол, на ночь глядя? Отец у нее серьезный. Молотков!.. Нет, не придет. А если придет, даже Шурик стесняться будет, промолчим весь вечер. Или в лучшем случае: «Ты ешь, ешь». — «Я уже наелась, спасибо».

… — Вам что, молодой человек? — спросила продавщица.

— Мне? Вот…

— Смальца нет, можете взять маргарин.

Стоящий за Валькой мужчина суетился, улыбаясь, и заправлял продавщице какие–то байки, радовался, что проскочил в магазин, повезло, — после него закрыли дверь на засов.

Сквозь щели прорывался пар, доносились с улицы жалобные просьбы, дверь толкали, стучали, но продавщица была невозмутима.

…Дома было необычно светло, мать где–то достала лампу–молнию. Даже странно, будто не у себя. Все вроде по–другому и неуютно стало, сырые углы на свет вылезли, пол в щелях, тряпье.

На столе дымилась кастрюля с картошкой в мундирах. Мать суетилась, доставая праздничные тарелки.

— Леля придет?

— Не знаю. Если отпустят…

Леля не пришла. Сидели втроем: Шурик, Валька и мать.

Чокнулись рюмками с чаем.

— Мама… живи сто лет! — сказал Валька.

— Нет, двести! — заявил братишка и начал зевать.

— Иди спать, уже поздно, — тихо сказала мать.

Он послушно ушел за перегородку, а потом вдруг выскочил в трусах и в майке, подпрыгивая и пытаясь пойти вприсядку.

— «Барон герр фон дер Пшик попал на русский штык, — козлетоном вопил он, — остался от барона Пшика — пшик!»

Мать не рассердилась, отвела его, уложила спать. В дверь постучали.

— Леля! — Валька бросился к двери.

— Я это. — Окутанный морозным паром, ввалился в комнату Гапон, ожесточенно потирая уши.

Из–за перегородки показалась мать:

— Здравствуй, Миша! Что же ты не раздеваешься?

Гапон усмехнулся:

— Да я так, на секунду, по–соседски. Курящая вы, может, угостите?

— Курить не дам. — Мать вышла и скоро вернулась. — Возьми. — Она протянула ему небольшого деревянного слоника.

— А это зачем? — изумился он.

— Подарок тебе.

— На память? — Мишка растерянно улыбнулся. — Давайте. Сразу видно, интеллигентная вы. — Он зачем–то раскланялся перед ней, покраснев от смущения, и ушел.

— Зря вы его Гапоном дразните, — сказала мать.

— Всех дразнят…

— А тебя как?

Валька пожал плечами и снял с вешалки ватник.

— Я скоро.

— Может, не надо? Не ходи, комендантский час.

— Я мигом.

В лицо ударило вьюгой, в ушах гудело от ветра. По самой середине улицы ковыляла тропинка, дома замело по завалинки, ни огонька. У Лели тоже было темно. Он постоял немного у палисадника, и неожиданно на миг чем–то розовым изнутри засветилось окно у Лели ной соседки. Он толкнул калитку, подошел и прилип к стеклу.

Он увидел в комнате двух женщин. Одна поставила на блюдце свечку и что–то сказала, оглянувшись на другую. Та стояла прямо, не шелохнувшись, и держала на блюдце комок бумаги. Женщина опять что–то сказала, и вторая подошла к столу, поставила блюдце напротив свечи и зажгла спичку. Она медлила подносить ее к бумаге и стояла все так же прямо… И снова стало темно. Это поправили отвернувшийся угол полотна, прикрывающего окно.

Валька отпрянул от окна и побрел домой. Он знал, знал, что это было… Если зажечь бумагу напротив свечи, то на стене возникают странные тени и фигуры, и тогда по ним можно узнать, что принесет судьба, что с кем случится… Но мало кто на это решался: вдруг тень будет похожа на крест? Значит, нет тебе покоя ни днем ни ночью. Значит, не встретишь того, кто на фронте…

Змеились по снегу бесконечные линии поземки, похожей на дым… И было тихо и пусто кругом до крика.

Глава 26

— Вы чего щекочетесь? — взвизгнул Шурик, отдернув пятку.

— Ишь ты, — сказал незнакомец, присев рядом на лавку. — Значит, сынок Ольги Николаевны?

— Ну, чего нужно? — Шурик вытер ногу, придвинул поближе таз и принялся мыть другую.

— Боевой, боевой. Мамаша, говорю, где?

— Ма! — крикнул Шурик и постучал кулаком по стене к соседям.

— Извините, Ольга Николаевна, — поднялся ей навстречу мужчина, — извините за поздний визит.

— Ничего, присаживайтесь.

— Да я на ходу. Доложить вот пришел. И вопрос кой–какой. — Он достал записную книжку и начал суетливо листать.

— Погрузку закончили?

— Вот–вот. Ага. Готовую продукцию погрузили. Пять вагонов. Сырье заканчивают. Из пятого парашютные стропы остались; все на машины распределили. Полотна шелковые уже в дороге. Так что наличная ценность, можно сказать, в пути и движении. Могу документацию показать. У меня здесь.

— Ладно, Маркин. Поздно сейчас. Я с утра по накладным и описям проверю, и закончим оформление.

— Ну, что ж. — Маркин проводил взглядом Шурика, скрывшегося за перегородкой. — Я тут обнаружил… Помните, пряжа к нам пришла? Она не заприходована. Такая неразбериха. Вроде как она ничья вышла. Документации, так сказать, не будет. От греха подальше… Может, нам ее, ну, это, оставить пока, а?

— Себе взять? — устало спросила мать.

— Ну, да, — оживился Маркин. — Прикиньте: кому нужны какие–то двести килограммов этой несчастной пряжи? А нам очень кстати получится. Самая малость — и пожалуйста. Выход из наитруднейшего положения. Особенно вам. У вас иждивенцы. Им, извиняюсь, шамать давай. А буханочка, извольте, триста рублей — и не моргни.

— Уходите, — резко сказала мать.

— Ну, не надо… не надо… Жалко просто. Сами знаете, сколько кругом пропадает. Да… — В дверях он остановился, поспешно расстегнул пальто и извлек сверток. — Жена моя просила вам хлебушка передать. Самая малость. Говорит, как, мол, ей там с двоими? А мы одни, нам хватает, да родичи в деревне…

— Заберите сейчас же! Слышите, вы!

— Тут ничего такого, — настаивал Маркин.

— Если вы сейчас не уйдете, — страшным голосом сказала мать, — я соседей позову. И вас вышвырнут!

— Ах, вон как обернулось? Понятно. Я вроде мерзость какая, а она святоша. Так? А нам это еще не известно. Поди как хватила б горячего лиха, от хлеба не отказалась бы! Какая ж ты мать, если своих детей голодом моришь, когда рядом все! Смешно мне на тебя…

— Чего кричишь? — высунулся над перегородкой Шурик. — Чего на маму кричишь? Я Вальке скажу! — И он неожиданно запустил в незнакомца поленом.

Маркин выскочил, хлопнув дверью.

— Ой, Шурик, Шурик… Что делать? Что делать? — Мать закусила руку.

— Да чего ты, мам? — прошлепал к ней Шурка. — Как делаешь, так и делай. А хлеб ты зря взаймы не взяла, сгодился бы, — неожиданно сказал он, сглотнув слюну.

— Я завтра принесу, — заискивающе сказала мать. — Завтра карточки выдавать будут. Пойду и принесу.

— Ну, тогда жаль, что я в него поленом не попал, — опечалился Шурик.

— Жаль, — согласилась мать.

Глава 27

Молотков и Дубинин дружили давно, когда–то они начинали работу в милиции вместе, но потом Дубинин окончил заочно инженерно–строительный институт. Встречаться стали реже, большей частью по праздникам, семьями. А война совсем уж разъединила их: майора Молоткова на фронт не взяли, оставили в угрозыске, а капитана Дубинина направили в саперные войска. После ранения, вернувшись в город, он стал работать в школе военруком, и так получилось, что с другом он почти не встречался, виделись мельком.

Дубинин вдруг твердо решил ехать на Урал, строить заводы. Там он нужнее, а обучать ребят военному делу любой инвалид–фронтовик сумеет.

Он зашел попрощаться с другом. Милиция помещалась в том же здании, что и военкомат. По длинным коридорам деловито сновали военные, у дверей теснились призывники. На полу намело снегу. В окнах, выходящих на станцию, были выбиты стекла — следы вчерашней бомбежки. Под лестницей гудела железная печка, и уборщица в мужской шапке, присев на ящик, отхлебывала чай из раскаленной железной кружки, прихватив ее полами пальто.

— Значит, точно уезжать надумал? — сказал Молотков.

— Да все уже оформил, — ответил Дубинин и пошутил: — Окопаюсь в глубоком тылу.

— А я уж хотел тебя к нам просить. У меня тут народу раз–два, а дел — вот!..

— Если б раньше. А теперь уже не могу.

— «Не могу»… — проворчал майор. — Помнишь, как нас дразнили? В стенгазете помнишь: «Ударим Молотком и Дубиной по преступным последышам нэпа»?

— Давно было, — улыбнулся Дубинин.

Сколько уж он не был здесь, в этой знакомой комнате? В углу стоит сейф, покрашенный под дерево, на нем цветы в горшке; массивный стол, чернильница «Богатырь» и готический черный стул, неизвестно как сюда попавший в незапамятные времена. Все как будто по–прежнему, но не так… Примешивалось что–то незнакомое, какая–то странность, и он, наконец, понял почему. Стекла перекрещены нарезанными из газет полосами.

— Радикулит на погоду, — словно извиняясь, сказал Дубинин и закрыл форточку. — Значит, худо у вас?

— Да вот так, хуже некуда…

— На фронте тоже не сахар. Немец уже рядом… Тула в осаде… Да что там — в Малоярославце фашисты стоят!..

Молотков подошел к окну. В стекло бился снег.

— Как думаешь, наш город сдадут?

— Не знаю, — не сразу ответил Молотков.

— Не знаешь… Все уезжают. На мосту заторы…

— Фронт близко, бомбежки… Мирными–то людьми рисковать зачем?.. Михаил, а может, все–таки пойдешь к нам? Ну, посуди. Почти весь аппарат на передовой. В моем отделе только два оперативника. С ног валимся. Спекулянты, шпана… А тут еще банда вооруженная. У тебя опыт, работал у нас…

— Опять ты за свое. Я тебе уже сказал. Строить буду, не могу на развалины спокойно глядеть.

— Остался бы ты, — безнадежно сказал Молотков. — Люди нужны…

— Люди сейчас всюду нужны.

— Там, я думаю, поспокойней. А нам — позарез.

— Хитришь ты, Андрей. Мечтаешь опять мной командовать.

— И хитрю, — невольно засмеялся майор. — Неохота с тобой расставаться. А что туго нам — правда, чего хитрить.

Затрещал телефон, Молотков снял трубку.

— Слушаю. Да… Где?.. Еду! Ну, вот… — Он взглянул на Дубинина и заторопился. — Сберкассу ограбили!.. Поезд когда?

— Ночью, — ответил Дубинин.

— Провожать не приду. Видишь как. Прощай.

Глава 28

Они бежали в темноте по неровной земле, словно ощущая ее не подошвами сапог, а обнаженными ступнями. Угадывали малейшие спуски и подъемы; легкие еле успевали вдохнуть и выдохнуть воздух обжигающими кусками: так бешено мчишься, разве что спрыгнув с вагона на полном ходу и напряженно ожидая, что сейчас полетишь через голову.

Гулкий топот ног, взвизг служебной собаки — она яростными рывками натягивала длинный ремень. Проводник еле поспевал за ней, она тащила, как на буксире, ему казалось, что, если он споткнется, она поволочет его по земле.

Впереди была железная дорога. Донесся и быстро вырос шум поезда.

— Скорей, — задыхаясь, сказал Молотков, поравнявшись с проводником. — Скорей, может, успеем!

Со скрежетом и гулом неумолимо приближался состав. Вслед за овчаркой проводник и майор рванулись из последних сил, чудом проскочив перед самым носом паровоза.

Остальные не успели. Состав, преградив им дорогу, начал замедлять ход и замер: светофор впереди округлил свой красный глаз под защитным козырьком.

Отставшие милиционеры и курсанты метнулись было под вагоны, но их остановила резкая команда:

— Назад! Стрелять буду! — Заклацали затворы винтовок, с подножки спрыгнула охрана, сопровождавшая эшелон.

— Мы из милиции! Надо нам! Бандиты, сберкасса… — сбивчиво объяснял Никишов.

— Осади! Назад!

— Ну пропустите, — умолял Никишов.

— Товарищи! — кричал командир группы курсантов лейтенант Немолякин. — Я вам приказываю пропустить!

— Я вам не подчиняюсь. У меня свой приказ. Отойди! — Красноармеец выстрелил в воздух и, передернув затвор, направил винтовку на скучившихся у вагона людей.

Солдат был прав. Он действовал по закону военного времени.

Ругаясь, группа попятилась.

А там, за составом, вдруг загремели выстрелы. Донесся лай собаки… Смолкло… Снова… Лязгнули буфера, состав тронулся.

Никишов, который попытался обежать поезд спереди, вернулся назад.

Уже в полной тишине неслись они к месту перестрелки.

На груде железных чушек у темных пакгаузов ничком лежал Молотков. Чуть поодаль раненный в руку проводник склонился над неподвижной собакой.

Дубинин с женой сидели на чемодане. В вагоне было темно и только в дальнем углу горел в фонаре огарок свечи. В темноте шептались, на верхней полке кто–то храпел.

Поезд двинулся. Но почти сразу где–то дернули стоп–кран. Под вагонами зашипело и заскрежетало.

Хлопнула дверь, в тамбуре вспыхнул фонарик.

— Приготовьте документы.

Вагон ожил, загалдел, зашевелился.

— Назад! — приказали кому–то.

Дубинин протянул билет и документы.

— Отбываете… — сказал человек с фонарем.

— Никишов?.. Что случилось? — узнал его Дубинин.

— Несчастье у нас. Молоткова убили.

Дубинин встал и взглянул на жену.

Они сошли с поезда. Жена что–то говорила о билетах: то ли их сдать, то ли обменять. Она говорила об этом как–то механически, толком не понимая, о чем, потому что молчать было невыносимо.

…Дверь в квартиру Молоткова была открыта. Люди заходили, уходили, появлялись новые.

Дубинин стоял в стороне, у стены, глядя на фотографию Андрея в траурной рамке и держа здоровой рукой чемодан, — так и забыл поставить, как вошел.

Леля внезапно зарыдала и уткнулась матери в колени. А та продолжала сидеть с застывшими глазами.

Жена Дубинина беспомощно суетилась с какими–то сердечными каплями.

Свет погас. Зажгли керосиновую лампу, стены и потолок перечеркнули изломанные тени. Они колыхались, и лица всех то освещало, то задергивало сумраком.

Дубинин медленно приблизился к столу.

— Леля, — с трудом выдавил он, — может… чем помочь надо?

— Ему уже ничем не поможешь, — ответила за нее мать.

Молоткова хоронили утром. Несли венки, ордена — еще с финской. Тоскливо ухал барабан и звенели тарелки оркестра. За гробом шли без шапок, падал снег, головы были в белых хлопьях. Прохожие останавливались и смотрели, редко кто снимал шапку, смерть стала привычной.

На кладбище секретарь горкома Никонорова начала было надгробную речь, но, расплакавшись, не смогла ее закончить. Тогда вышел Дубинин.

— Мы хороним товарища… Замечательного товарища, майора Молоткова. Он погиб от руки врага, и мы клянемся отомстить за него! И будем бить и уничтожать их на фронте и везде… Везде!

Курсанты вскинули винтовки.

Вслед за дружным залпом раздался еще один выстрел — это замешкался молоденький парень. Он стоял растерянный, виновато глядя на всех, словно совершил что–то неуважительное к покойному.

В тот же день Дубинин пришел в горком на прием к Никоноровой. Разговор был коротким.

— Меня Андрей вчера просил остаться. Предлагал идти к нему в отдел розыска. Я отказался. Честно говоря, я не представлял, что положение настолько серьезно… И не потому, что Андрей погиб. Впрочем, и потому. Одно к другому. — Он с хрустом сжал спичечный коробок.

— Курите? — Никонорова протянула ему пачку.

— Спасибо…

— Вы обратились не по адресу. Но, в общем, я в курсе дела. Начальника милиции переводят в Москву. На его место будет назначен Митин, он только что вернулся из госпиталя после ранения. Значит, в отделе розыска остаются всего два человека. Мы запросим насчет вас область. Будем рекомендовать.

Глава 29

Домик у Дубинина был рядом с фабричным прудом. Здесь они прожили с женой почти десять лет. Дом окружен садом, который подступал к самому берегу, летом можно было чудно отдохнуть, поудить рыбу, здесь Дубинин готовился к экзаменам в строительный институт. Сейчас пруд застыл, и ветер гонял снег, обнажая гладкие пятачки толстого льда…

Дубинин вошел в дом и, не раздеваясь, сел на диван. В полутьме светлым пятном выделялась на столе записка. Он дотянулся, не вставая, и прочитал: «Ужинай без меня. Ушла в магазин. Надя».

Как ей сказать?.. Ведь они были уже в дороге… Андрей… Как же так, Андрей!.. У хороших людей жизнь всегда обрывается рано… Все говорил: «Мне бы, Мишка, дело какое–нибудь такое! А у нас тут не выдвинешься». Его же, наоборот, не раз звали на работу в столицу. Отказывался: «Там обязательно зазнаюсь, располнею. А я себя знаю: мне полнота не к лицу». С ехидцей мужик. «Вот мы с тобой, — говорил, намекая на их фамилии, — вроде как два сапога пара: что молоток, что дубина — постарались предки. Только молоток — это, как ни говори, молоток, а дубина — дубиной и останется!» За Надей они вдвоем ухаживали, вот и пытался Андрей поддеть перед ней друга. Может, она потому Михаила Дубинина и выбрала, что он все время молчал и только улыбался в ответ на Андреевы шуточки. После свадьбы Андрей сказал сопернику: «Не видать бы тебе Надьку без моей помощи. Я нарочно из себя дурачка строил, чтоб у нее глаза не разбегались. — И, мрачно помолчав, расхохотался: — Еще не известно, кому повезло!»

Смертей на фронте Дубинин перевидел немало. Там смерть от своей ежеминутности становилась обыденной: не убьешь — тебя убьют. Но здесь, в тылу, гибель друга от руки какого–то бандита — во время такой войны! — выглядела непривычно, странно, не верилось даже.

— Миша, — торопливо начала жена еще с порога, — говорят, что в городе орудует банда. Сорок человек. Все матерые уголовники!

— Чепуха. — Дубинин зажег лампу и помог ей стащить бурки. — Слухи.

— Какие ж тут слухи, если Андрея убили!.. Миш, мы когда поедем?

«Как ей сказать?..» — тоскливо подумал Дубинин.

В дверь постучали.

— Разрешите? — На крыльце стоял сержант Никишов. Из–под фуражки высовывалась полоска бинта.

— Заходи, — пригласил Дубинин.

Сержант обмахнул сапоги веником и проследовал в комнату.

— Вечер добрый, — поздоровался он. — Ну, что думаешь делать, товарищ начальник?

— Какой начальник? — удивилась Надя.

— Михаил Николаевич теперь у нас главный!

— Да, да, — «бодро» подтвердил Дубинин. — Меня назначили вместо Андрея.

Надя напряженно глядела на него.

— Так надо… — Дубинин опустил глаза.

— Вы не переживайте, — вмешался Никишов. — Не на фронте, прямо скажем. В нашей профессии, собственно, нет ничего опасного. Ну, а Андрей… Вышло так…

— Я не расстраиваюсь, чего мне? — Надя улыбнулась. Вернее, улыбнулся только рот, а глаза неподвижно горели лихорадочным блеском.

— Ну, что ты?.. — попытался успокоить ее Дубинин.

— Опять! Господи! — Надя засмеялась. — Да что я, чурка какая? Или я тебе ни к чему? Ты оставайся, оставайся на здоровье! Лови бандитов!

— Хватит! — вскричал Дубинин и нервно заходил по дерюжной дорожке. — Уезжай! Не держу!

— Ну и поеду! — Надя села на табуретку и заплакала.

— И езжай! — еще громче закричал Дубинин. — Давай все схватимся и уедем за Урал! А что тут, — он махнул рукой на окно, — провались все пропадом?!

— Уезжают другие же, Миша, — просительно сказала она. — Ты свое сделал, отвоевал. Ведь здоровьем своим заплатил. Как у тебя кость по ночам ломит, я знаю, не он! — Она со злостью кивнула на Никишова, будто тот был всему виной.

Утром Дубинин вошел в кабинет Молоткова. Здесь было чисто и холодно. На несгораемом шкафу стояли в горшке давным–давно увядшие цветы. При виде цветов возникло в памяти восковое лицо Андрея, венки, музыка…

— Выбросьте, — сказал Дубинин милиционеру. И, когда тот был уже в дверях, добавил, как бы извиняясь: — Засохли ведь.

Появился Никишов.

— Разрешите объяснить положение, товарищ капитан?

— Давай, — буркнул Дубинин и сел за стол.

Дел было много и разных. И во все надо было вникнуть. Но самым главным было все связанное с бандой: побег, захват оружия, ограбление сберкассы, убийство Молоткова…

С чего начать? Хотелось что–то делать немедленно, сейчас же. Но что?..

Снег застлал окно, и на улице ничего нельзя было различить. Дубинин вышвырнул окурок в форточку и вернулся к столу, заваленному бумагами. Тому самому, за которым еще совсем недавно сидел Андрей Молотков. Снова стал просматривать список бежавших бандитов, изучал приметы и клички, документы с перечнем похищенного оружия, дело об ограблении сберкассы, записи всех происшедших в городе событий за последнее время.

— Все какую–то мелочь ловим, товарищ капитан: шпана, спекулянты, жулики — время жалко, — проворчал Никишов, тихо сидящий в сторонке.

— Будь моя воля, — не поднимая головы, сказал Дубинин, — я тебя с таким настроением держать бы в милиции не стал. Мелочь… Эта мелочь у людей последний кусок хлеба изо рта вырывает!

Никишов насупился:

— Я все думаю, а не ушли они из города?

— Здорово было бы — правда? — съязвил Дубинин. — Л если нет? — И снова уткнулся в бумаги. — Вот что, неплохо бы толкучку почаще прочесывать.

— Сеть у нас слишком короткая.

— Ну, хотя бы проверить самых подозрительных. Можно привлечь всю милицию: наших, со станции, дежурных… Организуешь? И комсомольцев хорошо бы, старшеклассников. Этим я займусь.

Глава 30

— А ты точно его помнишь, Валентин? — настойчиво спрашивал Дубинин.

— Да я его на всю жизнь запомнил. Как живого вижу, — горячо говорил Валька. — Горбоносый такой. Губы толстые.

И снова начинал рассказывать, как они с Лелей шли по путям, как началась бомбежка, как прыгали из вагона заключенные, как тот горбоносый ударил пожилого дядьку, как…

— Хорошо, — прервал Дубинин. — Я тебе верю. И приметы сходятся. Кличка — Хрящ.

Валька притих.

— Ты единственный, кто видел его в лицо, — сказал Дубинин. — У тебя большое преимущество перед нами. Поможешь?

— Хоть сейчас!

— Не торопись. Сядь, — остановил его Дубинин. — Надо бы еще двух–трех ребят позвать.

— Юрий и Павел! — выпалил Валька. — Они помогут. Мы уж лет десять вместе. Вы же их знаете!

— Знаю, — улыбнулся капитан, — зови.

… — Задание у вас простое, — сказал Дубинин. — Ходить по улицам, магазинам, по окраинам, прощупывать станцию, толкучку. В общем, весь город. Приметы бандитов запомнили?

Ребята закивали.

— Никаких самостоятельных действий. Если что заметите подозрительное, тут же сообщайте мне или в угрозыск.

— А как же школа? — спросил Юрка, втайне надеясь, что от занятий освободят.

— Школа — школой. Дело добровольное.

— Пошли, — поторопил друзей Валентин, боясь, что Дубинин передумает.

— Оружие бы нам, — нерешительно произнес Пашка. — Мало ли что.

— Будет нужно — дадим и оружие, — закончил капитан.

На след так и не удавалось напасть. По–прежнему попадались спекулянты, рыночные жулики. Беженцев — каша, каждый день новые, всех не проверишь!

Однажды, когда Дубинин собрался отправиться на ночное дежурство, в дверь постучали.

Вошел невысокий мужичок в суконном полупальто и сапогах. Почтительно поздоровался, сняв шапку. У него оказалась длинная, отнюдь не мужицкая прическа.

Почувствовав изучающий взгляд, мужичок приветливо заулыбался и поспешил представиться:

— Никодим, здешний батюшка, то есть, извиняюсь, как говорится, поп.

Пригласив попа к столу, Дубинин сел напротив.

— Вы извините, что я вас дома беспокою, товарищ, начальник, но в отделение ваше мне по сану неудобно как–то, а дело важнейшее… Грабят прихожан, грабят проклятые. Боятся верующие храм посещать.

Далее Никодим рассказал, что по пути в церковь почти каждого останавливают бандиты, отбирают деньги, а то и просто раздевают. А сегодня вечером должна идти служба за победу над врагом. А разве пойдут к вечерне, коли такое дело!..

Закончив рассказ, батюшка просяще добавил:

— Вы уж посодействуйте. Я не только о нашей казне пекусь. Вы уж сами знаете: два раза в фонд обороны деньги сдавали…

Дубинин пообещал, что выставит к вечеру на дороге наряд, и предупредил попа, чтоб тот никому об этом не говорил.

— Да благословит вас… — начал было поп, но, спохватившись, протянул на прощание руку.

…Церковь парадно возвышалась на бугре приблизительно в километре от города. А чуть ближе находились развалины старой часовенки, окруженные зарослями сирени и полусгнившими корявыми вязами. Здесь Дубинин обнаружил ведущие в темноту мшистые ступени. Спустившись, он попал в небольшой сырой подвал. Продолговатое, как бойница, решетчатое окно тускло освещало давно заброшенное помещение. Пахло нечистотами и гнилью. Капитан выбрался наружу, посидел на могильном камне, что–то обдумывая, и побрел обратно…

Зазывно звенели колокола. К храму еще засветло потянулась цепочка старушек, стариков… Не прекратился поток и к вечеру, только теперь к церкви шли ходко и группами. Отставшие резво нагоняли своих и, робея перед опасными сумерками, теснились друг к другу. Но вот стемнело совсем, и фигуры почти не различались.

Никишов смотрел на все это из дремучих зарослей бузины и ругался про себя: «И чего это затеял капитан охранять боговеров!» Ему было обидно еще и потому, что пришлось за свою жизнь много натерпеться от поповского сословия: отец у дьякона батраком работал. Вот и стал сержант ярым борцом против религии. С приходом Советской власти не одну преподобную контру в рясе довелось водить ему под конвоем.

— А ну подожди, бабуся, — услышал он вдруг совсем рядом чей–то сипатый голосок.

Прильнув к земле, Никишов увидел, как две темные фигуры сграбастали какую–то старуху и повели к разрушенной часовне.

Весь антирелигиозный гуд сержанта сняло как рукой. Хотелось выскочить и тут же накрыть голубчиков, но капитан настрого приказал не обнаруживать себя ни в коем случае, отзываться только лишь на команду или спешить на место, где возникнет стрельба. Никишов стал ждать.

Два парня ловко спровадили бабку в подземелье часовни. Бабуся, видимо, онемела от страха и только крепко прижимала к груди руки. Один из грабителей присел у двери, а другой просипатил:

— Ты, старая, не дрожи, мы тебе ничего не сделаем. Гони монету, век за тебя молиться будем. — Сипатый хохотнул, довольный своей шуткой.

Бабка неожиданно вытянула вперед руку, и из рукава высунулся вороненый ствол. Из–под надвинутого до бровей платка смотрели злые, решительные глаза.

— Вперед! — скомандовала «старуха» мужским голосом. Это был Дубинин.

Ошеломленные грабители послушно двинулись вверх по лестнице.

Дубинин негромко окликнул Никишова. Тот сначала тоже растерялся, увидев старуху, говорящую басом, но затем быстро смекнул, в чем дело, и быстренько связал грабителям руки.

Как выяснилось на допросе, пойманные к банде не имеют никакого отношения.

На допросах упорно твердили одно и то же:

— Бес попутал… Ради бога!..

Дальнейшая их судьба известна — время военное.

Глава 31

Получив задание, Валька с друзьями вот уже третий вечер шныряли по городу, искали бандитов по приметам. Валька на приметы мало надеялся — столько всяких людей бывает похожих! Он больше полагался на свою память: закроешь глаза — и встает перед ним та бомбежка на станции и тот мужчина, что ударил пожилого дядьку: горбоносый, толстые губы, жилистая шея… Воровская кличка — Хрящ, как сказал Дубинин.

Около вокзала они остановились, и Юрка тихо сказал:

— Сегодня разделяться не будем. Прочесывать надо втроем. Ясно? Каждому надо искать не одного, а сразу трех. Шансы в девять раз возрастут!

— Но Дубинин сказал… — начал Пашка.

— Чего Дубинин! — возмутился Тихонов. — Если у меня — память! Как хотите, а я могу и ваших выследить. К тому же, — понизив голос, добавил он, — если втроем на одного наткнемся, его и захватить можно. Внезапно обезоружить и связать. А он за собой всю цепочку потянет.

— Посмотрим…

— Я и говорю: смотря по обстоятельствам. Вальк, а ты как считаешь?

— Дурак ты — вот как я считаю. И трепач.

— Я?.. — Юрка вдруг замер. — ОН!

— Кто? — удивленно спросил Пашка.

— Кличка Тумба, кто ж еще… — прошептал Юрка, уставившись на бородатого человека, вышедшего из зала ожидания.

— А борода? — усомнился Валька.

— Отрастил, чтоб не узнали. Осторожный. Видишь, нервничает?

Бородатый вертел головой из стороны в сторону.

— Похож. Низкий лоб в морщинах. Курносый. Острый подбородок.

— Где подбородок–то? — вскипел Валька.

— Я ж сказал: бородой скрыл, чтоб не узнали.

— А откуда знаешь, что острый?

— Сбреют — разглядишь.

— Вроде он, — поддержал Пашка. — Очень подозрительный тип.

Бородатый перешел на другую сторону улицы и пристроился к очереди в газетный киоск. Ребята проследовали за ним и стали поодаль.

— Поближе надо, — прошипел Тихонов. — Махнет через ограду — ищи–свищи!

Чувствуя внезапную слабость в ногах, они подошли и встали за бородатым.

Тот вдруг злобно покосился на них, плотнее зажал сумку под мышкой и повертел здоровенным кулаком перед самым Пашкиным носом.

— Вы что? — пролепетал тот, попятившись.

Юрка перемахнул через забор, а Валька нырнул за ларек, в котором когда–то торговали газировкой. Их бегство придало бородатому решительность.

— Ишь какие! — закричал он так пронзительно, что все стали оборачиваться. — Карманники!

— Чего он привязался? — заныл Пашка.

— Да выдай ему по шее, — пропел чей–то тенорок.

Какая–то бойкая баба мгновенно огрела Павла кошелкой по голове.

— Вы чего деретесь! — плаксиво вскричал он и бросился прочь, затесавшись в рыночную толпу у вокзала.

Бородатый громко, на всю площадь, жаловался окружающим:

— Гляжу, за мной шныряют! Трое!

У ворот толкучки Пашка столкнулся с Чумицием.

— Эх, вы! Культурно надо работать! Интеллигузия… Не умеешь воровать — не берись! — презрительно заметил он и удалился.

— Разберись попробуй, — оправдывался потом «следопыт» Тихонов. — Может, они все бороды поотпускали…

— Ладно, — оборвал его Валька. — Нечего на рожон лезть и втроем шляться: сразу заметно.

Задание оказалось не таким простым, как они себе это представляли.

Глава 32

Дубинин бесцельно прошелся по рыночным рядам и остановился, чтобы перекурить. На нем была потертая шинель, как у многих, и старая гражданская шапка.

Прошло уже несколько дней после его назначения, но форму еще ему не выдали. Да и не нужна она ему была при его–то работе. Он смотрел на разношерстную, орущую на разные голоса толпу. «Вот взять бы сейчас да забрать разом. И проверить! До шута тут, наверно, всяких!..»

И, словно подчиняясь его мыслям, проходивший мимо незнакомый усач–милиционер проворно схватил за локоть какого–то остроносого барыгу.

— Ты чего? — дернулся тот.

— Идем, там узнаешь! — Милиционер сердито шевельнул усами.

— Обознался ты, — заулыбался остроносый.

Рядом с Дубининым зашушукались торговки:

— Николашка влип…

Дубинин подошел поближе.

— Чего тебе? — вскипел милиционер.

— Я ничего…

— А ну, стой! — Милиционер предостерегающе расстегнул кобуру. — Пошли, — приказал он Дубинину и остроносому. — Давай, давай!

Вот тебе н! Документы предъявить? Глупо: толпа собралась, зачем ему, чтоб его столько народу знало? Надо же — вся милиция начала прочесы, то и дело забирая подозрительных, а сейчас самого взяли! Неделю работает, откуда же всем милиционерам в лицо его знать, ну, вот хотя бы этому старшине из привокзального отделения — туда их ведет. Попался, называется!

Милиционер доставил их в дежурку, и Дубинин с остроносым субъектом оказались в плохо освещенном коридорчике.

— «Море плещет о берег скалистый», — запел кто–то совсем рядом в кабинете.

Милиционер втолкнул задержанных в предварилку и захлопнул дверь.

На скамье сидел тощий парень и держал на коленях большую плетеную корзину. У окна стояла полная баба. На полу спал точильщик, обняв свой станок.

«Влетел в историю! Не станешь же при всех колотить по двери и доказывать, кто ты такой. — Дубинин поднял воротник и, присев на край скамьи, прислонился к стене. — Положеньице!»

Баба принялась бегать из угла в угол.

— Да сядь ты! — прикрикнул на нее остроносый.

— Тебе что, против тебя, видать, уликов нет никаких! — всхлипнула баба и забегала еще быстрей.

Остроносый скрипнул зубами.

Баба, подойдя к Дубинину, уставилась на него. Он отвернулся, словно собираясь вздремнуть.

— Ты по какому делу? — спросила она.

— Так, недоразумение, — буркнул он.

— Думаешь, выпустят?

— Должны бы…

Баба быстро подсела рядом, оттеснив задом тощего соседа. Она уткнулась почти в самое лицо Дубинина и тихо зачастила:

— У меня их всего–то шесть. Если ты захватишь эти, — она проворно достала невесть откуда кусок мыла, — скажу два сама для себя купила. Все видели, что два в руках держала. Докажи! — Спекулянтка улыбнулась. — Возьмешь? — Приняв его молчание за согласие, баба стала еще напористей: — Да ты не опасайся! Ежели даже у тебя найдут, они тебе ничего не сделают! Скажешь — купил. А чуть что, кричи: для чего, мол, нас фрицы калечили! — Баба на секунду замолчала и зорко оглядела Дубинина. — У тебя чего нет–то?

Дубинин не понял.

— Из органов чего нет? — разъяснила баба.

— А, — догадался Дубинин, — руку зацепило.

— Во–во, для чего, мол, я руки лишился! — И, не спрашивая ответа, баба запустила руку за пазуху и извлекла еще три небольших куска мыла. — Скажешь, твои, и всё.

Остроносый скосил глаза и зло заметил:

— Чего распотрошилась, кто там искать будет?

— И не там искали! — отрезала баба и доверительно притиснулась к Дубинину.

— Желудько! — выкрикнул дежурный.

— Пронесешь — твоя половина, — пообещала баба, сунула Дубинину мыло в шинель — он даже опомниться не успел. И, причитая, вышла из камеры.

В этот момент остроносый незаметно для всех выдернул из–под пальто потертую полевую сумку и повесил ее на гвоздик точильного станка.

Дубинин обернулся — и остроносый, как бы забавляясь, нажал несколько раз на педаль точила.

— Хорошая машина у Лехи, кормит и поит, — кивнул он на спящего хозяина.

Загремел засов, вошел милиционер и обвел взглядом камеру.

— Меня вызывай, — кинулся к нему остроносый. — А то в следующий раз не пойду.

Милиционер открыл дверь.

— И ты — тоже, — приказал он Дубинину.

— «Мы одни, с нами только гитара», — напевал тенорком франтоватый следователь. — Давно воруешь? — спросил он, пронзительно взглянув на остроносого.

— Работаю в артели «Бытовик», — затараторил тот. — Фотография, что на Карла Маркса, — знаете? Фамилия Краснов. Это я. — Он протянул паспорт и какие–то бумажки.

Следователь принялся внимательно разглядывать документы.

— Чего ты на рынке торчишь? Спекулируешь?

— Что вы! Я честно. Чего куплю, чего продам. Жить–то надо.

Милиционер проверил его карманы, похлопал по пальто — ничего.

— Имя и отчество? — Следователь неожиданно подался вперед. — Быстро!

— Николай Степанович, — выпалил остроносый.

Следователь разочарованно захлопнул паспорт.

— Бери свои бумаги. Еще раз попадешься — пропадешь!

— Первый и последний. — Остроносый схватил свои бумаги и вышел.

— «Над волной свет луны серебристый…» — Следователь пристально посмотрел на Дубинина.

Милиционер, не говоря ни слова, запустил ему руку в карман шинели и торжествующе вытащил кусок мыла. Дубинин усмехнулся, вынул еще три и положил на стол.

— Что, попался, спекулянт? — возликовал следователь.

— Встать! — крикнул Дубинин.

Следователь вскочил с такой быстротой, словно все время только и ждал этой команды. Усач–милиционер вытянулся и притих в ожидании чего–то страшного и непонятного.

— Пиши: принял от начальника угрозыска капитана Дубинина четыре куска мыла хозяйственного, полученного от спекулянтки во время пребывания под арестом.

— Пожалуйста, документы, — очнулся следователь.

— Вот, — протянул Дубинин.

— А я говорю: оставь машину! — кричал милиционер на точильщика в предварилке.

— А я говорю: не брошу! — кричал точильщик. — Она твоя?

— Ну, черт с тобой! — милиционер привел Леху, не выпускающего из рук станок, в дежурку.

Следователь робко глянул на Дубинина.

— Продолжайте, — сказал тот.

— Скажите, пожалуйста, товарищ, за что задержаны?

— По пьянке, — жалобно признался точильщик.

— На путях лежал, — разъяснил милиционер. — Могло задавить.

— Идите и не допускайте больше подобного. Стыдно, — пожурил Леху следователь, стараясь быть вежливым.

— Очень даже, — повесив на плечо станок, согласился точильщик. У двери он задел точилом косяк, и полевая сумка, слетев с гвоздя, упала на пол.

— Товарищ, — окликнул его следователь, — сумочку потеряли.

Милиционер поднял ее и протянул точильщику. Леха ошарашенно взглянул на сумку.

— Я в первый раз вижу…

— Ну–ка, — заинтересовался Дубинин, взял сумку, открыл и вытряхнул над столом. Посыпались толстые пачки сотенных, опоясанные банковскими бумажными ленточками.

— Так, — выдавил следователь и снял фуражку.

— Откуда деньги? — спросил Дубинин.

— Не знаю, — запинаясь, божился точильщик. — Не моя она.

— Уведите в отдельную, — приказал Дубинин дежурному. И повернулся к следователю: — Как вы считаете, он говорит правду?

— Врет! — не моргнув, выпалил следователь. — Артист! Крупная птица! Каким барашком прикинулся! Видать, он и ограбил сберкассу!

— А я вот что думаю, — сказал Дубинин. — Если б сумка была его, он бы ее так не повесил. Он бы ее держал при себе или, на худой конец, бросил в камере.

— Как же, такие деньжищи бросить! — возразил следователь.

— Жизнь дороже. Пусть даже захмелел, выключился. Когда вы его отпустили, он прежде всего думал бы о деньгах… Все дело в том, что он ее просто не заметил… Нужно его отпустить.

— Не могу.

— Я вам прикажу.

— В письменном виде.

Дубинин сел за стол и стал писать.

— Много сегодня задержанных было?

— Человек сорок. Всех не проверишь, — ответил следователь. — Этот точильщик с утра попал.

Вошел милиционер и стал у двери, ожидая распоряжений.

— Вот мое распоряжение об освобождении. — Дубинин пододвинул листок. — Здесь же расписка в получении тридцати тысяч рублей. Ясно?

— Так точно, — ответил следователь.

— Старшина, проводите меня к арестованному.

Леха–точильщик сидел на лавке и плакал. Увидев Дубинина, он поспешно встал.

— Садись, — сказал Дубинин.

Точильщик сел.

— Не знаю, откуда они! Не знаю!

— Может, и так. Но кто в это поверит? У тебя же их нашли? У тебя. Плохие ваши дела, Коршунов.

— Плохие, чего хорошего… Ни за что посадят. Нету справедливости. Нет ее, правды! — Точильщик заплакал.

— Нет, есть, — возразил Дубинин. — Хочешь найти?

— Да я б!.. Эх! Где мне! — всхлипывал Леха.

— Слушай меня. Я тоже хочу найти правду. Я не хочу, чтобы ты невинно страдал. Но что ты ни при чем, надо еще доказать.

— Верно. — Точильщик вытер рукавом глаза.

— Тогда вот что. Бери сумку. Повесь, где была, и иди.

— Как?.. — поразился Леха.

— Так. Иди, и все. Тебя выпустили, ты пришел домой, там и увидел деньги в первый раз. Ясно?

— Значит, как вроде ничего и не было? — старался уловить нить замысла точильщик.

— Именно. Только всех денег я тебе не дам. — Капитан вынул из кармана одну пачку и положил в сумку. — Вот с этим домой пойдешь. А дальше дело наше.

— Ну а если они деньги потребуют? Ну, те, кто подкинул их мне.

— Сделаешь так… — начал Дубинин.

— Ты куда, солдатик? — услышал за собой Дубинин, выйдя из дежурки. К нему спешила его новая знакомая по камере.

Капитан обернулся и поманил пальцем появившегося в дверях милиционера:

— Задержите вот гражданку за спекуляцию мылом.

— Растяпа, — ошеломленно сказала баба. — Проболтался!

Глава 33

…Этот старый переходной мост на ржавых опорах через пути. Дубинин любил постоять на нем, не спеша покурить. Всякий раз раньше, до войны, возвращаясь с работы, он останавливался, опирался на железные перила — внизу спешили рельсы, похожие на бесконечные лестницы. Они скрещивались, уводили в тупики, их напористый бег сдерживали бесчисленные стрелки и светофоры. Но вот две дуги, словно прорвавшись сквозь оцепление, устремлялись на простор, за поворот, за рощу. Где–то там они разветвлялись, соединялись с другими ветками, а все железные дороги, если б можно охватить взглядом, были похожи, наверное, на гигантское бескрайнее дерево, на котором висят большие города и маленькие станции…

На станции раньше всегда было шумно, подходили поезда, люди спокойно садились, носильщики в передниках несли чемоданы, из ресторана доносилась музыка. А сейчас тихо. Пассажирские теперь ходили только ночью — из–за бомбежек.

Дубинин шел по мосту, а навстречу ему на минный завод спешила вечерняя смена: старики, подростки, женщины в серых платках, перехлестнутых на груди, как патронташи.

Когда поток схлынул, капитан увидел мальчишку, сидящего на ступеньках. Это был Гапон. Он не сводил глаз с товарняка на крайнем пути. Паровоз «щучка» разводил пары, собираясь тронуться на Узловую. В последние дни Мишка снова сошелся со шляпинской компанией, и его, как обычно, посылали размечать «харчевые» вагоны.

— Глаза лопнут, — сказал ему Дубинин.

Мишка обернулся.

— Не признаешь?

Гапон вгляделся внимательней:

— Не знаю я тебя…

Да ведь и сам Дубинин с трудом узнал в хмуром худом мальчишке довоенного веселого толстяка Мишу Гапонова — сына знакомого каменщика, с которым они вместе уходили на фронт. С тех пор не довелось больше с ним встретиться. Тем более, вскоре попал Дубинин в госпиталь.

Как быстро все изменилось! Теперь мальчонка напоминал ему беспризорников, каких множество перевидал он в гражданскую, когда сам был пацаном.

— Где я тебя видел? — задумался Мишка. — Шляпина знаешь?

— Не знаю.

— А Чумиция?

— Не доводилось.

— Тогда я обознался.

— А я — то тебя, Миша, помню.

— Иди ты!

— Да. Мы вместе с твоим отцом на фронт уходили.

— И где ж он?.. Не пишет почему? — не мигая смотрел Гапон.

— Где он, сказать не могу, на высадке расстались. Больше не видел. А потом ранили меня. Тоже своим не писал. Не хотел тревожить. Думал: а вдруг выживу? И выжил.

— Ну, вот! Я и говорю, — лихорадочно затараторил Мишка. — А все: каюк, говорят, погиб. Шиш! Он у меня бедовый. Ты вот живой. Мало ли что случается, правда?

— Конечно.

Грузовой порожняк наконец тронулся в путь.

— Я побег, — заспешил Гапон. — Мне в Ореховку надо по делу. Ты где живешь?

— Новая стройка, семь, — ответил Дубинин.

— Теперь я тебя узнал, — обрадовался Мишка. — Тебе эту, выве… — хотел сказать «вывеску», — лицо прилично контузило. Пока!

Он сбежал по ступенькам, догнал последний вагон, сел на буфер и помахал рукой.

Глава 34

Точильщик огляделся, положил сумку на тумбочку, зашторил окно, вытащил из кармана пол–литра.

В дверь забарабанили. Леха вышел в сенцы и испуганно спросил:

— Кто?

— Это я.

— Сейчас. — Леха открыл, впуская остроносого.

— Соли не одолжишь, сосед?

— Есть немного. — Точильщик принялся шарить в буфете.

Остроносый быстро оглядел комнату, увидел на тумбочке свою сумку и стоящую на столе бутылку. Леха, покачиваясь, достал стакан с солью и отсыпал в спичечную коробку гостю.

— Отдам с процентом, — заулыбался остроносый. — Спасибо.

Леха запер дверь. Немного подумав, нашел пустую бутылку и заменил ею стоящую на столе.

На улице и в саду было пустынно — ни души. Остроносый обошел дом со всех сторон. Только в одном окне с трудом угадывался свет. В остальных стояла тьма.

Остроносый просунул шило меж створками рамы на веранде и сбросил крючок. Осторожно открыл раму и перевалился внутрь. Бесшумно отворив дверь, он попал в темную комнату, смежную с той, в которой горел свет, и прильнул к замочной скважине.

Точильщик закатил пустую бутылку под буфет и, натыкаясь на стулья, побрел к дивану. Рухнул поперек и через мгновение уже храпел на весь дом. Остроносый проскользнул в комнату, схватил сумку и облегченно вздохнул.

— Ну, здравствуй, — сказал кто–то за его спиной.

В дверях кухни стоял Дубинин. Леха сразу же встал:

— Порядок!

Доставленный в угрозыск, остроносый вконец раскис. У него потели ладони, и он все время вытирал их о телогрейку.

— Так ты знаешь, откуда эти деньги? — спросил Дубинин.

— Откуда мне знать…

Дубинин обмакнул замызганную ученическую ручку в чернильницу и, не глядя на остроносого, начал рисовать на листке какие–то загогулины.

— Деньги эти — из сберкассы, которую ты и твои дружки ограбили десять дней назад. При перестрелке… — Дубинин надавил, перо сломалось, — был убит майор Молотков. За это сам знаешь, что полагается. Говори!

— Не грабил я! — вскричал остроносый и глухо пробормотал: — Дали мне их.

— Кто?

— Ей–богу, не знаю. — Он нервно теребил фуражку. — Я был в фотографии, что на Карла Маркса, пришел человек… Ну, о прошлом напомнил. Сидел я по этому делу…

— По какому?

— Штампы на паспорта вырезал, печати всякие, но с тех пор ни–ни! — поспешно подчеркнул остроносый. — И вот… Нужда попутала, гражданин начальник, — взмолился он, — а тридцать тысяч — деньги!

— Значит, тебе заплатили за работу вперед?

— Да. Не верите? Деньги же вот они, у вас!

— Штамп уже передал? — быстро спросил Дубинин.

— Что вы! Нет! — сказал остроносый так, как будто это была его заслуга.

— А когда тот человек обстал за штампом зайти?

— Он не обещал. Он сказал: «Пойдешь двадцатого в баню…»

— Завтра? — перебил Дубинин.

— Ну, да. «Пойдешь, — говорит, — в пятницу, в мужской день, в баню и за полчаса до закрытия бросишь штамп в четырнадцатый шкаф в раздевалке, и — квиты». Там дырки такие в шкафах для вентиляции — знаете?.. Правду говорю! — Остроносый беспокойно заглядывал Дубинину в глаза. — Легко проверить можно. Сами увидите, не вру!

— Как он выглядит?

— Трудно сказать. Лет тридцати пяти, росту среднего, все время улыбается, зубы как зеркало. Полупальто драповое, ботинки. Ну, что еще?..

— Мне нужны два человека в пятницу, — сказал Дубинин, стремительно войдя в кабинет к начальнику городской милиции Митину после допроса остроносого. — И обязательно тех, кто не примелькался.

— Возьми Сухарева. Это наш проводник, он только поправился после ранения, изнывает без дела. Собаку убили тогда…

— Ну а второго? — нетерпеливо спросил Дубинин.

— Постой… — Митин подумал. — У нас новичок один, сержант. На железнодорожном разъезде дежурит. Я сейчас позвоню.

— И пусть оденется в штатское.

— А в чем, собственно, дело? — оживился Митин. — Что показал арестованный? И к чему весь этот маскарад?

— А дело в том… — начал Дубинин.

Глава 35

Люди раздевались, складывая одежду в шкафчики и запирая на замки, предусмотрительно захваченные из дому. Дубинин и молоденький парнишка — сержант с разъезда — отдали билеты контролеру и прошли в предбанник.

На шкафчике с номерком «четырнадцать» висел внушительный замок. Сухарев уже сидел напротив, чертыхался, снова и снова перематывая портянки, — делал вид, что на них никак не налезают сапоги.

В тесном банном зале скучилось человек двадцать. Дубинин намылился, окатил себя из шайки и опять пошел за водой, присматриваясь к людям.

— Давай я тебе, Егор, спину потру, — сказал, вернувшись, Дубинин.

— Есть, товарищ капитан! — машинально выпалил сержант. Соседи недоуменно обернулись, кто–то засмеялся.

Сержант виновато пожал плечами. Капитан принялся яростно драить Егору спину мочалкой. Сержанта даже шатало, он морщился от боли, но мужественно терпел.

— Болван, — прошипел Дубинин, когда любопытствующие снова занялись своим делом.

— Простите… — К Дубинину подошел дядя Коля, Гапонов жилец. — Вашим мыльцем можно на минутку воспользоваться? А то мое совсем смылилось.

— Пожалуйста.

Дядя Коля намылил свою мочалку и вернул.

— Большое вам спасибо.

— Не за что.

…Сухарев по–прежнему сидел на своем месте. Один сапог ему, наконец, «удалось» натянуть.

Одеваясь, сержант жалобно глядел на Дубинина.

Все шкафы были уже пусты, дверцы распахнуты. И только на четырнадцатом висел замок.

В зале кто–то весело насвистывал и плескался под душем.

— Закрываем! — крикнул банщик.

— Сейчас. — В предбаннике появился лысоватый огромный мужчина с шайкой в руках. На ее ушке болтался ключ.

— У вас, случайно, чего–нибудь острого нет? — спросил он у Сухарева. — Ключ никак отвязать не могу. — И вдруг, уронив шайку, кинулся к одному из раскрытых шкафов. — Обокрали! Как же я, а?.. — Чуть не плача, он заметался по предбаннику. — Что же теперь делать?

— Ну, хватит ломать комедию, — оборвал его причитания Дубинин, перерезал веревочку и протянул ключ. — Открывайте!

— Вы что, издеваетесь надо мной! — взвизгнул тот. Тогда Дубинин сам открыл шкаф, проверил карманы висящего там пальто и извлек пистолет.

— Банщи–и–и–и–ик! — пронзительно закричал лысоватый.

— Тихо, — обрадованно сказал сержант. — Одевайся, дядя.

Лысоватый испуганно оделся.

— Ну, что?.. Видите! — вскричал он.

Брюки не доходили ему до щиколоток, а руки торчали из пиджака, как у пугала.

А в это время у входа в баню происходило нечто удивительное. Какая–то женщина, мертвой хваткой вцепившись в человека в клетчатом пальто, надрывно кричала:

— Петю раздели! Люди добрые, я это пальто сама из одеяла шила. А шапка–то, шапка! Только вчера купили!

Освободиться от нее не было никакой возможности.

Отчаянным рывком человек выскользнул из пальто, оставив его в руках женщины, и бросился было прочь, но, запутавшись в длинных широких брючинах, полетел кувырком. Женщина села на него верхом и заголосила пуще прежнего.

Тут–то и появился в сопровождении Дубинина и остальных задержанный в бане.

— Клава! — плаксиво завопил он.

…В милиции женщина затрещала, как пулемет:

— Я, значит, жду Петра. Гляжу, идет наше пальто! Я его со спины увидела. И вижу — не то. Сразу смекнула. Хоть вор этот и бугай, но мой крупнее, — не без гордости сказала она. — Надо же, как хитро придумал: ключ заменил! Петя, верно, голову намылил и не заметил. Ну, и…

— Большое вам спасибо. — Митин пожал ей руку.

— Да он все равно б от меня не ушел, — улыбнулась она. — В штанах запутался. А вам тоже спасибо. А то ведь люди стоят, глазеют, а помочь не желают. Всякий боится.

Когда она ушла, Митин сердито сказал Дубинину:

— Ну, если бы ты его упустил!..

— Промашка вышла…

— Ты хоть знаешь, кто нам попался?

— По приметам, пожалуй, Тумба.

— Точно. И номер взятого у него нагана в нашем списке значится. В привокзальном отделении милиции похищен.

…Дубинин долго убирал со стола бумаги и папки, аккуратно раскладывал по ящикам, будто не зная, чем заняться, и сидевший напротив Тумба — кряжистый, угрюмый здоровяк — извелся от нетерпения.

— Ну? — не выдержал арестованный. Капитан ничего не ответил.

— Ты давай курить предлагай и начинай с ФИО. — насмешливо посоветовал Тумба. — Фамилия, имя, отчество. Только ничего ты из меня не вытянешь. Без пользы. Так или этак, а мне теперь дорога одна. Мне терять нечего. Дай закурить лучше.

— Обойдешься.

— Нехорошо, — покачал головой Тумба. — Невежливо.

— Выходит, ничего не скажешь?

— Нет. Даже если очень попросишь. — И Тумба сплюнул на пол.

— Вытри.

Тумба не шелохнулся. Дубинин встал:

— Вытри.

Тумба демонстративно закинул ногу за ногу. У Дубинина задергалась щека. Он закрыл массивную дверь на ключ и подошел к Тумбе.

— Я говорю: вытри!

— Ты меня не пугай. — Тумба взял графин и наклонил над стаканом. — Что–то мне пить захотелось. Горло пересохло. Разговорчивый я очень, правда?

— А если я тебя бить буду?

— Не имеешь права, — ухмыльнулся Тумба.

— К сожалению, не имею. Права ты свои знаешь.

Тумба, покосившись на запертую дверь, вдруг бросился на Дубинина. У него, вероятно, возникла мысль: с этим одноруким «начальником» он запросто сладит, отберет оружие — и айда на улицу через окно.

— А убивать ты имеешь право? — Дубинин перехватил его руку, и Тумба, описав ногами дугу, плашмя шлепнулся на пол. Вскочил, попытался прорваться к окну. — А Родину предавать, — Дубинин резким ударом вновь сбил верзилу с ног, — имеешь право?

Бандит схватил стул и поднял над головой…

Митин и Никишов ломились в запертую дверь, за которой раздавались шум, вскрики и грохот мебели. Неожиданно все стихло. Затем донеслись голоса и не сразу щелкнул ключ.

— Что тут происходит? — ошалело сказал Митин, влетая в кабинет.

Первое, что бросилось ему в глаза, — Тумба с расквашенным носом. Он суетливо сгребал веником обломки стульев.

— Поднасорилн тут малость, — сказал Дубинин. Лицо у него было в ссадинах.

— Нарушаешь законность! Руки распускаешь! — свирепым шепотом сказал Митин.

— Руку, — уточнил Дубинин.

— Он тут приемчики применял! — гундося, вскричал бандит.

Дубинин сделал к нему шаг, и Тумба поспешно схватил веник, продолжая прерванное дело.

— Объявляй сбор по тревоге, — сказал Дубинин Митину.

Оказалось, что дом, который назвал Тумба, уже проверяли. Еще при Молоткове, когда осматривали все развалины и брошенные жителями дома.

На чердаке была потайная выгородка, которую и не заметишь, если не знаешь о ней. Сделана из старых досок. Стоит сдвинуть одну доску — и попадешь в длинный узкий проем за трубой. Здесь лежали одеяла, тряпье…

— Снова проверить все заброшенные дома, — приказал Дубинин. — Впрочем, не надо… Бандитов наверняка предупредили. В брошенные дома они теперь не сунутся.

— Кто–то у них в городе есть. — Митин поддел йогой консервную банку. — Еда, одежда, жилье… Это, конечно, было с самого начала ясно. Но кто? Кто?

— Может, еще раз допросить арестованного? — Никишов рыскал но чердаку, заглядывая во все закоулки.

— Он больше ничего не знает. Можете мне поверить. Тех, кто им помогает, они так и не видали в лицо. Седой и подросток. Все те же.

— Один убит. Двое бандитов — у нас. На воле теперь четверо из тех семи бежавших, — сказал Митин. — Плюс двое неизвестных.

— Почти то ж на то, — буркнул сержант. — Шестеро.

Часть III. ГОРОД «БЕЗ ВЛАСТИ»