Глава 36
Парты были сгружены в конце перрона.
— Опоздал… — виновато сказал Пашка, вынырнув из–под вагона. — Вы уже давно?
— Со вчерашнего дня, — с иронией крикнул Валька. — А ну, становись с того краю!
Пашка засуетился и полез в кузов машины. Леля стояла у открытого заднего борта и подавала вниз свертки и узлы, в которых были наспех упакованы ученические пособия.
Теперь дело пошло быстрее. На земле, прямо у железнодорожного полотна, выросла гора школьного имущества.
Разгруженная машина с Пашкой в кузове ушла за новой партией груза.
Валька и Леля присели на кипу географических карт.
Подслеповатый завхоз лазил между тюками, что–то разыскивая и приговаривая себе под нос: «И куда же она задевалась?»
Валентин водил пальцем по карте, разыскивая доселе неизвестное место назначения:
— Вот, смотри. Далеко нам придется ехать. Сибирь.
— А как странно, — сказала Леля. — Вот учились. Опаздывали на уроки. В школу идти не хотелось, учителей ругали. А сегодня проснулась, в школу больше не надо… Сразу жалко стало. А тебе?
— Тоже немножко, — признался Валька. — Только не до школы теперь.
Он встал и вдруг увидел на крышке парты вырезанную надпись: «Леля + Валентин = ?» Он достал перочинный ножик и принялся ее состругивать.
— Ты чего там делаешь? — Леля заглянула через его плечо, нахмурилась, а потом засмеялась.
— Это Тихонова работа, — проворчал Валька, продолжая стругать.
— А ты оставь, — сказала Леля.
— Зачем? — буркнул он.
— Ну так, на память… — сказала Леля. — Я ведь никуда не поеду. Если город оставят и меня не возьмут в партизаны, я сама буду!.. Я уже решила.
— Решила она… — Валька захлопнул крышку. — Сама… Хочешь, чтоб тебя в Германию заграбастали — арбайтен, да?
— А меня папа из нагана учил стрелять. Я умею, из винтовки тоже умею!
— Умеет! Тебе уж лучше в госпиталь!
— Я даже палец не умею перевязать и очень крови боюсь. Понимаешь, — сказала она, — если бы отец на фронте погиб, все же не так обидно было бы. Говорят, из милиции скоро всех на фронт мобилизуют. Не дождался…
Подъехала машина. С нее соскочили мальчишки и девчонки, мигом разгрузили приборы физкабинета, каждый стал искать свою парту. Наконец все парты оказались у своих хозяев, и получилось так, что их расставили у путей на снегу в том же порядке, как и в классе.
Только стол достался завхозу, он сел на него и, положив перед собой полевую сумку с бумагами, что–то писал, беззвучно шевеля губами.
Из школы примчался запыхавшийся Юрка.
— Слыхали, что делается, а? — заорал он, размахивая глобусом. — Немцы совсем рядом, на дороге неразбериха!
— Сам ты неразбериха, — перебила его Леля. — Лучше пораньше пришел бы помочь, как договаривались. Явился — не запылился! Паникер!
— Я глобус принес, — растерянно сказал Тихонов. — И никакой паники с моей стороны нет. Я, наоборот, призываю всех к организованности!
Он вскочил на стол, рядом с завхозом, и обвел всех гордым взглядом.
— Вот послушайте! Мои последние стихи: «Призыв»! — И начал декламировать, взмахивая рукой:
Проклятые фашистские руки тянутся к нам!
Слышны орудий раскаты то тут, то там!
Но рано трубят победу фашистские трубачи!
Найдут себе могилу у нас палачи!
Юрка спрыгнул со стола, завхоз чуть не упал и тут только заметил «поэта».
— Бестолочь некультурная! Что ты ножищами по столу топаешь?
— Я… — начал опешивший Тихонов.
— Ты, а кто же!
Ребята невольно засмеялись. Юрка разозлился и перешел в наступление:
— А вы сами–то сидите на столе!
— Да, я сижу, у меня пальто драповое, а у тебя калоши!
Вдали на перроне появилась маленькая фигурка директора школы — учительницы по литературе Марии Николаевны. Стуча каблучками, она приближалась, как бы вырастая, и вот уже можно было разглядеть строгие очки, конопатый нос и большие желтые пуговицы на пальтишке. Рядом с Марией Николаевной шел бывший школьный военрук Дубинин.
Класс притих и встал из–за парт, словно на уроке. Завхоз стал показывать директору какие–то бумаги. Мария Николаевна кивнула ребятам, и они сели.
— Тихонов, у тебя что по литературе? — шепотом спросил Пашка с задней парты.
— «Посредственно», а что?
— Ничего, просто «посредственно», вот и все.
— Говорить ты мастер! — разозлился Юрка. — Тут не в литературе дело! Тут, понимаешь, вот тут! — И он стукнул себя в грудь.
— Хорошо, когда еще и вот тут, — в тон ему ответил Пашка и постучал себя по голове.
— Чего пристал к нему? — коварно заступился Валька. — Ведь стихи у него последние.
Тихонов обиделся и отвернулся.
— Мальчишки, не ссорьтесь! — вмешалась Леля. — У нас сегодня такой день, а вы!..
Все зашикали.
Директор отвела в сторону завхоза и тихо выговаривала:
— Ну зачем ты парты приволок? Куда их теперь девать?
— Зачем? Как будто они мне нужны! Вам же и пригодятся. Вдруг там нет или высадят посредь поля? — обиделся завхоз.
— Все равно, Аким Иванович, дорогой. Сейчас людям и тем вагонов не хватает. Ну ладно, успокойтесь, попробуем. Удастся — возьмем.
Мария Николаевна поправила очки и встала за стол. Стало совсем тихо.
— Ну, вот, ребята, — сказала она так, словно начала свой обычный урок по литературе. — Вы все тут и всё прекрасно понимаете… Ваш класс едет последним. Скоро подадут поезд. Но это не последний наш урок. Некоторое время вы не будете ходить в школу — до переезда и пока устроимся. Но заниматься вы должны. Должны сами. Так, как будто бы ничего не произошло. Это ваш долг — учиться. Для того чтобы… чтобы быть достойными тех родных и близких, которые сейчас там… Они сражаются и за то, — подчеркнула она, — чтоб вы спокойно учились. Вот все, что я хотела вам сказать. Какие будут вопросы?
— Можно, Мария Николаевна? — поднялась Леля.
— Да, Молоткова.
— Интересно, как мы будем учить, например, немецкий, если мальчишки отняли у нас все учебники немецкого и их больше нет!
— Как нет? — не поняла Мария Николаевна.
Леля испуганно покосилась на ребят. Они осуждающе смотрели на нее.
— Как нет? — переспросила учительница.
Тогда встал Пашка.
— Мы решили всем классом покончить с немецким языком, как с вражеским, ну и уничтожили учебники.
Пашка покосился на ябеду и сел. Потом опять вскочил и повторил:
— «Ди блауэн фрюлингсауген шауэн аус дем грасс херфор» — «На тебя смотрят из травы голубые глазки весны», да? А может, сейчас какой–нибудь фашист своими голубыми «ауген» целится в моего отца! Не хочу учить язык врага!
Учительница медленно прошлась между рядами. Ребята молча следили за ней и ждали, чем все кончится. Она подошла к Пашке и положила ему руку на затылок. Он съежился.
— Эти стихи о голубых глазах весны написал не Гитлер, а Гейне. Не всю жизнь война, Павел. Кончится, вырастете, будете учиться дальше, работать. Может, тоже и стихи писать. А знать надо многое, для того и школа…
— Вот ты говоришь — вражеский язык, — вмешался Дубинин. — Правильно, сейчас вражеский. А вдруг попадешь на фронт? Возможно, дай бог, до вас дело и не дойдет, но допустим? А?
Все повернулись к нему.
— Без немецкого на фронте плохо. Особенно в разведке и вообще.
Все опять зашевелились.
— Кто не сдаст экзаменов, оставляйте, Мария Николаевна, на второй год. В интересах обороны! — не то шутя, не то всерьез закончил капитан. — А в общем, я попрощаться с вами пришел… Желаю вам всем хорошо доехать!
Вагонов так и не подали. А если б и подали, ехать было некуда. Ни Мария Николаевна, ни Дубинин, ни девятый «Б», ни даже завхоз Аким Иванович, так заботившийся о партах, еще не знали, что немецкие бомбардировщики разрушили железнодорожный мост.
Глава 37
— Давно воруешь? — спросил следователь в пристанционной дежурке.
Мишка испуганно проглотил слюну.
— Не ворую я… Чего вы?
— С какого года?
— Двадцать девятого…
— Курим? — ласковым тоном сказал следователь и протянул открытую коробку «Казбека», в которой Гапон сразу же распознал давно не куренные папиросы «Норд». Он охотно взял.
Дубинин сидел у окна поодаль, у него и у Мишки был такой вид, словно они не знают друг друга.
— Значит, ты, Михаил Гапонов, — продолжал следователь, — конечно, не знал, что на крыше вагона ездить воспрещается?
— Знал! Чего вы из меня дурака делаете? Знал. Все ездят!
— И ты, конечно, не ведал, что тебя заметила охрана, когда ты размечал вагон, который потом будут, как у вас называется, «калечить», — продолжал следователь.
— Ничего я не размечал! Брешут! — вскочил Мишка. — Чего привязались?
— Извините, оставьте нас вдвоем, — сказал Дубинин следователю.
Тот недоуменно взглянул на него и вышел.
— Что ж, тезка, так долго не заходил? — сказал Дубинин.
— Некогда, — сразу осмелел Гапон. — Я тогда, помните, как сел на поезд, так и уехал. Потом пересел на состав с обгорелыми танками, думал, сойду на Узловой, да так и отмахал незнамо куда без остановки. На скорости не спрыгнешь, шею можно поломать… Назад сутки добирался. Гляди, что нашел! — Он суетливо достал из кармана орден Красной Звезды. Эмаль на нем была в трещинах, края оплавлены. — Сгорел он, танкист… А может, и утек или в плен попал.
Дубинин взял орден, повертел в руках и вернул. Гапон потер его о рубаху и спрятал.
— Сгорел, наверно. Танк — что гроб. Железный, а горит, как свеча. Только дым черный.
— А чему там гореть–то? — поинтересовался Мишка.
— Найдется. Горючее… Резина.
— Ну, давай, — сказал Гапон, — все мне рассказывай, чего помнишь. Про отца. И случаи военные тоже.
— А что привезли в составе, на котором ты вернулся, — пшено? — неожиданно спросил Дубинин.
— Рожь. — Гапон спохватился и испуганно взглянул на него. — А ты откуда знаешь?..
— Я много чего знаю, — заметил Дубинин.
— Тогда на мосту врал: не знаю, говорит, никого. Хитер.
— Знаю–то я все, да не все одобряю. Вот зачем, к примеру, ты воруешь?
— Вот ты на фронте был, — не сразу ответил Мишка, — и не знаешь!.. Вот скажи: ты думаешь, все это на фронт везут? — Он ткнул пальцем в окно, за которым грохотал поезд.
— На фронт.
— Шиш! — авторитетно заметил Гапон и закурил. — Наши там с голоду пухнут, а предатели все поезда к фашистам направляют. У–у–у! — взревел он, как паровоз. — Пожалуйста, хлебца.
— Откуда ж у тебя такие сведения?
— Все говорят.
— Все — они тоже разные бывают. — Капитан пристально смотрел на мальчишку. — Одни хлеб растят, пекут. А другие… К нам вагоны с мукой приходят, а из них тянут.
Мишка молча глядел в окно.
— И из фронтовых — тоже. Твой отец где–нибудь сейчас воюет или раненый. Ему хлеб нужен. И другим красноармейцам. А кто–то грабит, ворует, спекулянтам продает. Выпишется отец, война кончится, придет и скажет: «Я воевал, а ты, Миша, чего делал? Как помогал Родину защищать?» А ты ответишь: «Я тут помогал ворью и спекулянтам карманы набивать. Вот я какой!»
Гапон по–прежнему молча смотрел в окно.
— Кому ж ты теперь сообщаешь? Ведь Рябого–то нет… Ну, чего молчишь? Шпане базарной, верно?.. Странная, однако, у тебя честность.
Мишка ничего не ответил. Потом поднял голову и, сбиваясь, сказал:
— Я пойду сотру… Там я вагон… с мукой разметил.
— Завтра сходишь.
— Завтра поздно будет. Только побожись, что никому! Знаешь… — начал Гапон.
Глава 38
— Ночью будут грабить поезд с мукой, — сообщил Митин сотрудникам милиции, устало опершись локтями на стол, и взглянул на Дубинина.
— Намечен третий от хвоста вагон, — уточнил капитан.
— Прошу всех быть готовыми, — продолжал Митин. — Домашних предупредите, что задержитесь.
— Чего там! — сказал Сухарев. — Им не в новинку. Сутками не видят.
Вечером Дубинин, зная характер жены, пошел все же домой сказать, что ему придется вернуться на работу — на всю ночь.
Поднимаясь по ступенькам переходного железнодорожного моста, он услышал за спиной быстрые шаги. Инстинктивно обернулся. Его ударили!..
Через горячую пелену он увидел склонившееся над ним лицо.
— Ну, цево? — шепелявя, сказал человек. — Полуцил?
Это был шепелявый бандит, по кличке Артист.
Приближался поезд. Стуча по рельсам, он ворвался под мост. Обмякшее тело Дубинина втащили наверх и, раскачав, словно куль, перебросили через перила. Оно кануло в грохочущую темноту.
Сознание возвращалось откуда–то издалека, постепенно, а вместе с ним и простые короткие мысли: «Что такое? Где я?» Все тонуло в каком–то страшном грохоте, и этот стук отдавался острой болью в затылке и пояснице.
Дубинин открыл глаза. Над ним было серое небо. В лицо сыпал снег. Он лежал в открытом вагоне, доверху наполненном торфяной крошкой.
Попытался подняться — удалось. «Живучий черт, — подумал он. — Повезло!»
Дотронулся до головы. Шапки на нем не было. «Мокрая… Кровь или снег? Не видно… А шапка все же спасла от удара».
Тьма струилась вокруг ветром и снегом.
Через час после покушения он вылез из вагона на брикетной фабрике, куда пришел состав с торфом. С трудом нашел медпункт. Перепуганная медсестра сделала укол, сбрила волосы вокруг раны и зашила кожу.
— Кость у вас крепкая, — улыбнулась она, убедившись, что все вышло у нее удачно. — Только вам бы в госпиталь. Вдруг сотрясение мозга.
— Наша порода твердоголовая, — пошутил капитан. — Вы мне забинтуйте как следует и порошков каких–нибудь. А насчет сотрясения — вряд ли, думаю.
— А вот думать–то вам вредно, — рассердилась медсестра.
— Думать никогда не вредно, — слабо улыбнулся он, чувствуя приятные, прохладные взмахи бинта вокруг головы. — Спасибо тебе большое, девочка. Жених есть?
— Женихи сейчас на фронте.
— Ну а я тебе в тылу достану. По блату. Сам бы тебе руку и сердце предложил, да староват и женатый.
— Руку и сердце… — засмеялась она. — Вот голову бы я у вас на время взяла, чтоб ногам покоя дать.
В милицию он не позвонил, знал, что сейчас там никого нет, даже дежурного. Все на задании.
Капитан появился в угрозыске под утро. Никишов вскочил:
— Михаил!.. Мы тут не знали, что и думать, — исчез! Операцию без тебя проводили, — бросился он навстречу, с испугом глядя на землистое лицо Дубинина.
— Что, страшен? — Он, морщась, поправил повязку. — А, гляжу, знакомый…
Белобрысый человек, сидевший напротив Никишова, медленно поднялся, затравленно глядя на капитана, и попятился в угол:
— Я ницего не скажу! Ницего!
— Захватили при грабеже вагона с мукой, — пояснил сержант.
— Ну, крестник, — стиснул зубы Дубинин. — Выкладывай!
«Артист» прижался к стене:
— Ни за цто! Нет! Нет! Нет!
— Что ж. Тогда разговор короче будет. Уведите арестованного.
Никишов вызвал милиционера, бандита увели.
— Остальных взяли? — спросил капитан.
— Шпана, подростки. Связаны были с Мишкой Гапоновым. Мы его отпустили, как вы приказали.
Были схвачены Шляпин и его дружки. Все, кроме Славки Чумиция. В последнее время он в ограблениях не участвовал, о нем на допросах, естественно, не спрашивали, и поэтому его никто не назвал. У многих при обыске нашли дома ворованную пшеницу.
Прямое отношение к банде имел только Шляпин. Последние несколько дней бандиты скрывались у него в сарае…
— Как и в тот раз, мы опоздали, — продолжал Никишов, — птички из сарая улетели.
— Откуда Шляпин их знает?
— Пришли однажды к нему. Говорит, запугали. Спрятал их. Видать, кто–то им посоветовал к нему сунуться — знал, чем Шляпин занимается! Они только прятались у него, больше ничего, а на этот раз Артист напросился к нему в дело. С размахом собирался работать, нагребли себе несколько мешков муки, а потом он вагоны поджечь хотел. Понимаешь? Город без хлеба оставить!..
Никишов с беспокойством глянул на капитана.
— Михаил, тебе лечь надо…
— Затылок… — Дубинин опустился на диван.
— Я врача сейчас…
— Не надо. Пройдет. Вызывай арестованного, продолжай допрос.
Глава 39
Во дворе Валькиного дома стоял двухэтажный деревянный старый барак. За ним тянулся настоящий лабиринт сараев, широкие дорожки между ними чередовались с такими узкими проходами, что надо было пробираться боком.
В этот вечер Валентин возвращался домой с охапкой дров из своего сарая. Одно из поленьев мягко соскользнуло в рыхлый снег. Он присел в узком проходе на корточки, чтобы не обронить остальные, поднял полено и внезапно увидел поблизости Чумиция и каких–то двух мужчин. Они стояли неподалеку от входа в барак.
Когда высокий мужчина повернулся. Валька так и застыл. Горбоносый профиль… Бандит по прозвищу Хрящ! Его примечи! А второй?.. Приметы?.. Низенький, почти квадратный… Вспомнил! Похож на рецидивиста по кличке Мышь.
Он не ошибся: это действительно были Хрящ и Мышь. Вслед за Славкой они проскользнули в барак. Вальку они так и не заметили.
Мышь поправил одеяло, занавешивающее окно, тяжело сел на кровать и мрачно сказал, прислушиваясь к голосам за стеной:
— Опять хату сменили.
— Не нравится — возвращайся в сарай к Шляпину. Но если Шляпин и Артист заговорят, я тебе не завидую. Да только отсюда все равно уходить надо, людное место… — Хрящ уселся на табуретку у пышущей жаром чугунной печки.
— Пустое, — беззаботно сказал Славка Чумиций. — Уж один–то день здесь переждать можете. Народу в бараке полно, прописки не требуют. Тут никто никого не знает. Чужих целый поезд. И с обыском не ходят, чего же еще?
— Не ходят — придут, — заметил Хрящ. — Твои–то дружки попались, свободно могут на тебя показать. Нет, уходить надо.
— Седой передал, что сегодня скажет, когда и куда, — обеспокоился Чумиций. — А вы не опасайтесь… Я давно уже с ними не ворую, а за прошлые дела — очень я им нужен! Мне Седой приказал, и я сразу прекратил. Если уж ко мне до сих пор не пришли, значит, я чистый. И вообще, у них сейчас о другом голова болит. Немцы близко.
— Свои–то намного ближе, — опять помрачнел Хрящ.
— Может, в лес подадимся? — пробубнил Мышь.
— Не советую, — сказал Чумиций. — С голодухи замерзнешь. Надо от Седого известий ждать. Другого вашего — Пахана — он уже пристроил где–то, теперь за вами двумя очередь. Если сегодня сам не придет, человека пришлет к булочной на проспекте, завтра вечером в восемь. Только хвост не притащите.
— Запел, — недовольно сказал Хрящ. — Сами понимаем… Как твой Седой–то хоть выглядит?
— Сегодня, может, сами увидите, а сам я ничего не могу сказать, — со страхом в голосе сказал Чумиций. — Убьет. Он такой, вы его не знаете.
— Все мы такие, — проворчал Хрящ.
В коридоре послышались шаги.
— Он, верно, — тихо сказал Чумиций, взглянув на часы.
Со звоном разлетелось стекло, и обвалилось одеяло — в комнату глянуло дуло винтовки. В ту же секунду сорвалась с крючка дверь — на пороге стояли Дубинин и Никишов. Хрящ сразу сшиб ногой раскаленную чугунку. На пол посыпались полыхающие угли, комната наполнилась дымом. Топот ног, тяжелое дыхание, удары — и все молча, никто не хотел получить пулю.
Хрящ рванулся к окну, но его сбили с ног. Упав на раскаленные угли, взвыл и выхватил из–за голенища нож. Кто–то схватил его за руку. Он ударил.
— А–а! — закричал Чумиций. — Уби–и–ли!
Хрящ откачнулся, пополз. Куда?.. Кто?.. Где?.. Нечем дышать. На глазах словно паутина из дыма. Он неожиданно очутился в темном пустом коридоре и, покачиваясь, как пьяный, побежал к выходу.
У дверей стояли. Деваться было некуда! Но тут рядом распахнулась дверь и выскочила полуодетая женщина.
— Горим! Горим! — кричала она.
Из комнаты Славки вырвалось пламя, затрещали доски… Поднялась паника. Захлопали двери, зазвенели стекла, полусонные люди давились у выхода и высаживали рамы, волоча за собой случайные вещи. Подхваченный толпой, Хрящ оказался во дворе.
Растерявшийся Сухарев хватал то одного, то другого жильца и кричал:
— Стойте, стойте, стрелять буду!
Обезумевшая толпа прорвала оцепление, и, потеряв всякую надежду справиться с ней, милиционеры бросились к горящему бараку.
Хрящ перемахнул через забор.
Когда приехали пожарные, барак уже пылал, как свеча. Сидели на уцелевших вещичках погорельцы. Ревели бабы, а вокруг гигантского костра бегала старуха с заварным фарфоровым чайником и все спрашивала у каждого:
— Крышечку не видели? Цветастенькая такая крышечка…
— Не видели, — отмахнулся Дубинин. Брови у него слизало начисто — две багровые полосы, — шинель зияла горелыми дырами.
— Стрелять нельзя было, — сказал подошедший Никишов, весь в саже, полушубок лохмотьями. — Люди кругом, а стены дощатые.
— Третий кто? — думая о чем–то своем, сказал Дубинин.
— Хозяин. Жил здесь. Хулиган, говорят.
— Я не о нем.
— Ах, тот… По–моему, Мышь. Схватить его не успел, не дался он. Сам еле выбрался. Загорелось, как порох. Керосин там в бидоне был.
Дубинин обернулся к Валентину.
— Вот так–то…
— А наган, который вы мне дали, вернуть? — робко спросил он.
— Оставь пока у себя… Никишов, собирай людей. Теперь не найти, пожалуй… Удрали… Обоих упустили!
— Если б в мирное время… — начал Никишов.
— Искать надо, товарищ Никишов! — вдруг вскипел Дубинин. — А не вздыхать!
— Слушаюсь. Разрешите идти?
— Иди. Лицо–то вытри.
Наблюдавший за всей этой суматохой дядя Коля постоял еще немного поодаль и заковылял прочь.
Глава 40
Сегодня утром стало известно, что город оставляют. Немцы прорвали оборону. И последние наши части, отступая с боями, обходят его с севера, там, где еще сохранились переправы. Кроме разрушенных деревянных мостов через овраги и болота, никаких преград между городом и фашистами не существовало. Было принято решение взорвать в 23.00 минный завод, чтоб он не достался врагу.
На последнем заседании горкома Никонорова приказала срочно наладить паромную переправу и произвести эвакуацию детей, рабочих с семьями и по возможности остальных жителей…
Когда кабинет опустел, к Никоноровой подошел Дубинин.
— Ну, как у вас?.. — устало спросила она.
— Никак… Начальство мое и сотрудники на фронт уходят. Я да Никишов — вот и все войско на страже законности.
— Наверное, даже не знаете, что про вас легенды ходят. Совсем недавно соседка мне сказала, что в город на борьбу с жульем и бандитами приехал отряд, как она говорила, «сто человек, все в штатском».
— Если бы… Я вот о чем думаю… Слышал как–то, один человек в очереди сказал: «Какое черное время! Фашисты лезут, а тут еще бандитизм, воровство, спекуляция… Куда смотрит милиция!» Не мог же я ему сказать, что нас мало, что нам помогают, как могут. Мы занимаемся самой черной работой — ведь вся мразь на поверхность всплыла! Но после войны мы будем вспоминать об этом тяжелом времени, как о необыкновенном, когда защищали нашу землю от фашистов, а наш тыл — от воров и бандитов! Так хотел я сказать, да сами знаете, — усмехнулся Дубинин, — оратор из меня никудышный.
— Ну, не скромничайте.
— Я хочу к вам с просьбой обратиться, — не сразу сказал Дубинин.
— Это уже будет вторая.
— Вторая?..
— Забыли? Вы же меня просили порекомендовать вас в угрозыск.
— Ах, да. Моя вторая просьба — почти что та же самая. Я вас прошу поговорить в управлении. К вам должны прислушаться. Мне поручено свернуть все дела, вывозить архивы…
— А в чем, собственно, ваша просьба?
— Оставить меня с Никишовым или хотя бы одного меня в городе. Выползут они, гады, при немцах, обязательно. Я хочу закончить дело.
— Знаете–ка, вы отправляйте с Никишовым архивы! Вам бы в госпиталь надо ложиться, — рассердилась Никонорова, — а вы со своим мальчишеством… Извините, Михаил Николаевич, мне некогда. Выполняйте, что вам приказано.
Глава 41
В этот день Валька решился пойти в военкомат.
Военкомат эвакуировался. Кипы бумаг, папки, несгораемые шкафы… Солдаты, чертыхаясь, тащили все это в машины.
Прижимаясь к стене, чтобы не мешать снующим людям, Валька поднялся на второй этаж. «Комиссар не откажет, я же его лично знаю… Не может он отказать, вместе с отцом раков ловили, он помнит. И на тяге еще были, отец смеялся: «Вальдшнепсиная охота». У них ничего, не повезло, а я трех подстрелил, на высыпку попал. Комиссар очень завидовал, но потом признался: «Из тебя выйдет ворошиловский стрелок!» Валька надеялся, что комиссар не откажет. «Здравствуйте, Иван Ефимович, отправьте на передовую, иначе сам убегу». А он: «Зачем убегать! Добровольцы нам нужны, постой, да тебе два года до срока еще не хватает!» — «Зато стреляю, помните? Ворошиловский стрелок!» Скажу, и отец просил».
Валька постучал в дверь. Никто не ответил. Он потянул за ручку, и дверь открылась. В кабинете было пусто, лишь кое–где валялись бумаги да зачем–то горела настольная лампа, хотя был день.
— Товарищ, вам чего? — сказал кто–то за его спиной.
Он обернулся и увидел женщину в гимнастерке, перетянутой ремнями.
И почему–то отметил, что юбка у нее была обыкновенная, штатская, а вместо сапог — мужские ботинки. Он отступил, она прошла в кабинет и выключила свет.
— А комиссар где?
— Вон он — Медведев, — женщина показала на открытое окно.
Валька выбежал во двор. У двух полуторок стояли неровными шеренгами ополченцы — человек пятьдесят. Среди них Митин, Сухарев, усатый старшина, следователь, сержант с разъезда и другие сотрудники милиции. За плечами у всех винтовки со штыками. Ополченцы были одеты в свое и напоминали группу вооруженных рабочих революционных годов.
— Товарищи ополченцы, — сказал Медведев, — вам предстоит задержать врага на подступах к нашему городу. Драться придется жестоко, до последнего. — Он умолк, хотел еще что–то сказать, но не стал и скомандовал: — По машинам!
— Товарищ военком, — тронул его за рукав Валька.
— Ну?
— Возьмите меня.
— Повестка где?
— Я не получал… Я сам, добровольцем.
— Придет и твое время, парень. Не спеши.
Одна полуторка уже выехала со двора. Вторая зачихала было и тут же заглохла.
— В чем дело? — Медведев встал на подножку.
— Не могу, — жалобно сказал водитель.
Валька его сразу узнал, он когда–то вел в их школе кружок автодела.
— Не могу, разогнуться не могу. Аппендицит это, у меня был уже приступ… — Водитель, корчась от боли, повалился на сиденье.
— Дядя Федор, — подскочил к машине Валька, — давайте я за руль сяду. А вы рядом. Я же умею.
Шофер взглянул на него шальными от боли глазами.
— Вы помните? Вы же у нас автодело вели. Я умею! Помните?
— Товарищи, кто еще машину знает? — спросил военком.
Таковых не нашлось.
— Ладно! — сказал Медведев Вальке. — Трогай, командир.
Полуторка бежала резво и только на ухабах взбрыкивала, будто норовистая кобыла.
«Все, теперь все! Куда им без шофера! Хочешь не хочешь, а тут я! Считай, уже в армии! Скажу: паспорт дома забыл, мне через неделю восемнадцать исполнится!.. А домой потом напишу».
— Тише. Ты что, ослеп?! Вторую скорость давай… Черт!.. — ругался Федор.
Город кончился. Валька взглянул на шофера: лицо было бледным, щеки впали.
Валька затормозил. Теленок стоял посреди дороги, даже не пошевелив ухом на яростные гудки. Пришлось выскочить и шлепнуть его рукой. Теленок посмотрел добрыми глазами и отошел к обочине.
Луг был изрыт оврагами, поросшими березняком, и дорога виляла между ними. Навстречу выбежал какой–то военный и растопырил руки.
— В чем дело? — перегнулся через борт комиссар.
— Раненые.
Комиссар взглянул на ополченцев, затем на военного и скомандовал:
— Вылезай!
Ополченцы вылезли из машины.
— Задом подай, Валентин, — приказал Митин.
— Я так не умею. А шофер все равно как мертвый. Бредит.
Из оврага несли тяжелораненых. Другие ковыляли сами, обняв за плечи товарищей. Ополченцы бросились помогать. Федора тоже положили в кузов.
— Машину развернуть не может. Шофер! — вдруг взорвался военком.
— Я не шофер, я всего второй раз за рулем.
— Раненых повезешь, — оборвал Медведев. — Выполняй!
В кабину села военврач и нервно сказала:
— К переправе. И побыстрее, мальчик.
— Дубинину привет передай! — крикнул Митин. — Машину потом ему доставишь. Раз Федор болен, ты архивы повезешь!..
«Как все хорошо началось, — подумал Валька. — И вот не повезло».
Маленькая колонна ополченцев вслед за второй машиной уходила к горизонту. Туда, откуда доносилась знобящая дробь пулемета…
Валька целый день сидел за рулем. Он мотался от города к переправе: отвозил к пристани раненых, детишек и взрослых с узлами, какие–то ящики из больницы. Дубинин приказал подать машину к десяти вечера, сам он и Никишов рыскали по городу, надеясь на счастье в последние оставшиеся часы…
Теперь полуторка уже не виляла, а слушалась привыкших рук и плавно проходила самые заковыристые ухабы. Из своих знакомых Валька подбросил к переправе Зину с матерью. Зина на прощанье сунула ему листок с адресом родственников в тылу:
— Пусть Юра им пишет. Через них нас найдет.
— Кого это вас?
— Меня и маму, — простодушно ответила Зина.
Уже почти стемнело, когда Валька подкатил к своему дому.
— Наконец–то! — Мать начала суетиться.
— Не спеши. Успеем.
— А машина–то все–таки откуда? — только сейчас спросила мать.
— Дали, — не без важности произнес он. — Она теперь почти что моя.
Он взял ведро и вышел к полуторке. Залив воду в радиатор, он оставил немного и напился, выплеснул остальное, а ведро бросил в кузов.
— Устал за баранкой…
Только погрузив два тючка и чемодан, мать спохватилась, что нет Шурки.
— Шурик! — закричала она.
Валька побежал было к дому, но тут увидел, что братишка преспокойненько сидит в кабине, словно суматоха его вовсе не касается.
— Оглох? Выходи, тут нельзя.
Шурик, не говоря ни слова, мрачно поднялся с насиженного места.
— Дурак! Думаешь, жалко? — сказал Валька. — Кидает здесь, у меня и то шишка. Смотри! — Он снял шапку.
Шурик потрогал припухший бугор, пренебрежительно скривил губы: и это, мол, называется шишка?
— Ну, гляди не ной потом.
Братишка мгновенно плюхнулся на сиденье. Валька затормозил у Лелиного дома, и Шурик трахнулся лбом о стекло.
— Ты ногами упрись.
— И не больно! — бодро соврал он.
Леля и ее мать были на улице. Вещей у них вовсе никаких: за спиной у Зои Степановны рюкзак, а дочь со школьным портфелем. Не успел он и дверцу открыть, как они уже сами полезли в кузов. Через заднее стекло увидал, как его мать подала руку Зое Степановне. Леля поставила портфель у оконца, и почти ничего не стало видно.
Валька тронул полуторку с места, на этот раз она почему–то рванула, и Шурик опять стукнулся лбом.
— Выматывай!
Валька остановил машину, выскочил, открыл с другой стороны дверцу, сграбастал брата и рывком подсадил на борт.
— Держитесь.
И заспешил в кабину.
…Прямо под искореженными фермами моста была наспех оборудована пристань. Буксир подводил паром к быкам, и люди устремлялись на него по наскоро сделанному настилу. Никонорова в телогрейке и сапогах стояла у перехода и повторяла:
— Спокойней! Не спешите, всех заберем! Спокойней.
Народ прибывал и прибывал… Валька внес по шаткому трапу чемодан. Снял шапку и вытер пот.
— Ну, вы отправляйтесь, а я скоро прибуду.
— Валя, давай с нами, — просила мать. — Такая неразбериха! Страшно мне за тебя. Отстанешь!
— Мама, я не могу. Машина стоит, а на дороге сама видела… Мне еще и Дубинина с архивами забрать надо, Мишку, Юрку и Пашку.
— У него же приказ! — громко сказал Шурик.
Валька сбежал по трапу. Забурлила вода, и паром отчалил от берега. Леля стояла на корме. Полоса воды становилась все шире и шире…
— Валечка, ты поскорей! — донесся тонкий крик Лели.
Паром растворился в темноте.
Глава 42
Гапон сидел на ступеньках и вдумчиво курил. Темнело, несколько минут назад можно было различить через дорогу каждый дом в отдельности, а теперь они слились в одно бесконечное строение.
Темнота — единственное, чего он боялся, когда кругом никого. А все потому, что отец, когда наказывал, ставил его на минуту–другую в темный угол за шкафом.
Шкаф был массивный, наглухо закрывающий угол, и высокий, почти до самого потолка. Свет единственной лампочки почти не проникал сюда, и в углу царила темнота. Чтобы Мишка не улизнул от положенного возмездия, отец всякий раз, поднатужившись, пододвигал шкаф так, что оставались по краям только тонкие, в карандаш, щели возле стен, справа и слева. Эти щели светились как солнечные лучи. И стоять здесь в пугающем одиночестве было невыносимо, и чудилось, что за шкафом течет какая–то особенная, сказочная жизнь. Там звучали голоса, доносились музыка из репродуктора и тоненькое звяканье чайных ложек.
Мишка клялся сам себе, что никогда больше не ослушается родителей, не будет изводить до хрипоты соседскую собаку, гонять кур и стрелять бузиной в прохожих. Но когда его выпускали и приказывали немедленно ужинать и ложиться спать, а потом наступало утро, так не похожее на тягостные в предчувствии расплаты вечера, все начиналось сначала.
Однажды Мишка предложил отцу посидеть с ним хоть секунду в углу, но отец почему–то отказался. Наверное, он не чувствовал за собой никакой вины и сидеть там ему было не положено, — счастливый человек!..
Когда Гапон оставался по ночам один, без дяди Коли, он закрывался с головой одеялом, чувствуя себя как в спасительной скорлупе. Но главное — ни в коем случае не открывать глаза. И можно представить себе солнечный–пресолнечный день или раннее утро на реке, а то даже и Африку, где все ходят голые и черные, как сапоги, и едят бананы. Бананы он представлял себе в виде огромных орехов, а внутри них — парное молоко.
После гибели матери Гапон научился заказывать себе сны. Надо закрыть глаза, думать о чем–нибудь необычайно приятном и представлять себе все, будто наяву. Незаметно засыпаешь. И все само собой продолжается. Как в кино. Но если уж очень стараться, то редко получается. Поэтому и отец с матерью редко снились — уж очень он старался их увидеть. А чаще всего снился ему Робинзон Крузо на необитаемом острове, только Робинзон Крузо — он, Мишка. Он ведь тоже один. На острове тепло, козы, говорящий попугай, а Пятница похож на дядю Колю.
Но стоит только высунуть ночью ногу из–под одеяла — и сразу кажется: сейчас цапнут за пятку и утащат куда–нибудь. Ведь есть, говорят, такая отрубленная волосатая рука, которая может оказаться под кроватью, подползти и вцепиться в горло. Или тот человек, что ходит с перерезанным горлом и держит в руке бритву!.. После двенадцати ночи он шляется где попало. Сказки, конечно, но ночью почему–то в них верится.
…Гапон встрепенулся — на крыльцо вышел дядя Коля с чемоданчиком.
— Ты уже собрался? — торопливо сказал Мишка. — А то Валентин обещался заехать. Я уже сидор с вещами приготовил.
— Езжай сам. — Дядя Коля был сейчас какой–то другой, вроде навеселе.
— А ты?
— Я тебя найду потом. Не бойся. Опять вместе жить будем, щи хлебать, — засмеялся дядя Коля.
— Где там найдешь… — протянул Гапон. — Я и сам не знаю, куда попаду. Может, вместе поедем?
— Отстань. Надоел ты мне, — рассердился дядя Коля. — Если хочешь, жди меня здесь.
— Ладно, — сразу повеселел Мишка. — А ты без меня не уедешь?
— Сказал же.
И дядя Коля, прихрамывая, пошел по улице.
— А это точно? Чемоданчик–то зачем взял?
— Жди, — недовольно отозвался жилец.
Но Гапон, опасаясь, что дядя Коля вдруг передумает, влетел в дом и, схватив сидор, тихонько двинулся следом, прижимаясь к заборам.
Свернув за угол, квартирант оглянулся, бросил за штакетник клюшку и побежал.
Мишка от изумления чуть не сел на свой рюкзак… Затем, опомнившись, бесшумно пустился за своим жильцом, прячась за телеграфные столбы и обшарпанные тумбы.
Улочка вывела их на окраину города… Мало кто знал, что здесь в ничем не примечательном бревенчатом домике находилась молельная старообрядцев.
Дядя Коля тихо постучал в дверь. Ему открыл бородатый дядька и, пожав руку, заговорил шепотком:
— Я выйду, а снаружи замок навешу. Мало ли что. От пришельцев разных. Черный ход изнутри отпирается.
— Ладно. Как они?
— Чувствую, в смятении. Особенно те, которых я тогда у булочной встретил, после пожара в бараке.
— А–а, Хрящ и Мышь.
В большой комнате у стены стоял кованый сундук. Сдвинув его, дядя Коля открыл люк подпола и опустился вниз по лесенке.
— Привет от Седого, — сказал дядя Коля громко.
В углу чиркнули спичкой, и толстая свеча выхватила из мрака просторный погреб и людей.
— Привет, — сказал Хрящ, присматриваясь к гостю. — Знакомый голос… Ты, что ли, Седой?
— Я Седой, теперь мне от вас прятаться незачем, — властно сказал дядя Коля. — За вами должок, а его надо отработать. Пошумели в городе, панику поднимали — ничего, хорошо. Но этого мало.
— Говори — что. Мы с оружием, с деньгами. Ты много сделал для нас, — ответил Хрящ. — Расстанемся по–хорошему.
— Я хочу, чтоб и вам было хорошо. Сейчас из города все уходят. К утру могут появиться гости. Скажу, я видел их вблизи, и они не страшнее любого гражданина начальника. Или, скажем, меня.
— Ты чего крутишь? — нервно произнес Пахан.
— Через час–другой взорвут минный завод, — неожиданно произнес Седой. — Вот и подумайте, что будет, если мы захватим завод и сохраним. А? Подумайте. Каждый получит документы, деньги и полное доверие. Идти надо сейчас же, чтобы успеть.
Хрящ и Мышь промолчали.
— Я вор! — неожиданно выкрикнул Пахан. — Я вор в законе! Я на какое хочешь дело пойду — а тут на немца стараться? У меня мама в оккупации. Я не могу. Седой пристально посмотрел на него.
— Сделаешь дело — и увидишь свою старушку, а иначе свидание не состоится.
Наступила тишина.
— Мне все равно! — вдруг сказал Хрящ. — Я десять лет по тюрьмам мыкался и хочу за это иметь. А если ты не хочешь, беги на реку, там тебя катер ждет, бесплатный, с решетками.
— Там нам делать нечего, — буркнул Мышь. — Да и лезть под пули из–за какого–то завода чего? Я думаю, немцы и так нас не тронут.
— Правильно. — Пахан поспешно достал из–за пазухи немецкую листовку. — Вот мой пропуск и моя амнистия!
— С этой бумажкой, может, ко мне придешь, еще потолкуем, — отрезал Седой.
— Если б знал, что советская власть простит, был бы я здесь — как же!
— Ну, вам виднее. — Мишкин жилец неожиданно засмеялся. — Я пойду сам. — Он выдернул пистолет из кармана и попятился к лестнице, не выпуская никого из виду.
— Постой, — сказал Хрящ. — Мы потолкуем.
Бандиты собрались кучкой и начали тихо и зло совещаться.
— Я сказал: или — или! — оборвал накалившиеся страсти Хрящ и обернулся к Седому: — Выкладывай гарантии.
— Какие гарантии? Я сам гарантия. Jedem das seine — каждому свое.
— Немец! — испуганно ахнул Пахан. — А я — то думал…
— А ты думал, я такой же бандит, как ты, и хочу перед немцами выслужиться? — презрительно улыбнулся Седой.
Гапон, притаившийся за кустами, увидел, как вынырнули из дома несколько фигур и заспешили через пустырь в сторону минного завода. Гапон тихонько последовал за ними… Возле разрушенного дома группа остановилась. Мишка юркнул в развалины… И совсем явственно услышал тихий голос своего жильца:
— Вы пока останетесь здесь. А мы с Хрящом разведаем.
Шаги удалились и стихли у ограды минного завода.
Бандиты и старовер присели на кирпичи.
— Не нравится мне все это… — проворчал Пахан.
— Чего ныть–то? — зашептал Мышь. — Куда подашься? И свои шлепнут и немцы могут. А с ним не пропадем.
— Седой не простая пташка у немцев, — спокойным, рассудительным голосом заметил старовер. — А немцы победят, вот увидите. За ними вся верующая Европа! У них у каждого солдата на пряжке выбито: «С нами бог». Спасем завод — и порядок, нам заслуга перед новой властью.
«Дядя Коля — и немцы!.. Нет, нет, тут что–то не так… Не может быть!.. А хромым притворялся?.. По городу везде шастал, сапожником прикидывался… И Чумицию тогда от него влетело, а потом морали при Вальке читал — это ж все для отвода глаз!.. Вот у кого Славка Чумаков на побегушках был, бандитов прятал!.. Тикать! Тикать! Подальше от этих шпионов, предателей! Вот они какие бывают, а я еще грешил на Леху–точильщика!»
От волнения на Гапона напала икота, он поспешно зажал рот обеими руками.
Глава 43
Архивы погрузили быстро. Столько народу: Валентин, сержант Никишов, Дубинин с женой, и Пашка с Юркой помогали.
Теперь надо было заехать за Мишкой, а затем прихватить родных Тихонова и Пашки — заждались, наверно.
— Надя, в кабину, — сказал капитан. — А мы в кузов.
…Гапона дома не оказалось. Они покричали несколько раз, посигналили и решили ехать.
— Не дождался, — сказал Дубинин.
— На переправе потом найдем, — успокаивал Никишов.
Машину вести было трудно, улицы угадывались только по контурам домов с обеих сторон, а фары включать нельзя.
Валентин бросил машину вбок и остановился, чудом увидев в трех шагах выскочившего навстречу мальчишку:
— Стой! Стой! — Он вскочил на подножку.
От неожиданности никто не понял сперва, что это Гапон.
— Дубинин! — неистово обрадовался Мишка. — Там, на минном заводе!.. Они хотят его немцам сдать!.. Чтоб не взрывать!.. Они уже там!..
— Чего ты городишь?
— Кто они? — тряхнул сержант Гапона.
— Люди какие–то и хромой, что у меня жил… Только он не хромой. Его Седым зовут!.. Он у них главный!
— Сколько их? — Дубинин спрыгнул с машины. — И не трясись.
— Я не боюсь. Это от холода… Пятеро их.
— Не пущу! — выскочила из кабины Надя и вцепилась в рукав мужа.
Дубинин вырвал руку и взглянул на Никишова.
— С собой оружие?
Никишов кивнул.
— У меня тоже. — Валентин достал наган. — Вы же сами дали, помните? А вот еще у меня трофейный парабеллум!
Павел тут же выхватил у него пистолет:
— Их же пятеро! Я с вами!
— Я тоже, — заявил Юра Тихонов.
— Плевать, что их пятеро! — вдруг зачастил Гапон. И умоляюще взглянул на Дубинина. — Ты только дай мне там свой наган на секундочку! Я сам своего квартиранта шлепну! Он узнает!
— Валентин, забирай родных Юры с Павлом и уезжайте на пристань! — вскипел капитан. — И ты, Надя, тоже. Отправляйтесь!
— Мы не поедем, — твердо ответил Валентин. — Мы комсомольцы. Может, нас самих скоро на фронт возьмут!
Дубинин посмотрел на всех:
— Пойдем…
Но безоружного Юру он с собою все–таки не взял, отказался наотрез. А жене коротко сказал:
— За архивами посмотри.
— Я ждать буду. — Она села на подножку машины.
— Ну веди, покажешь, где они пролезли на завод, — кивнул капитан Гапону.
…Еще днем на заборе у проходной было метровыми буквами написано: «Не входить, заминировано!!!» Весть о том, что завод могут с минуты на минуту взорвать, молниеносно облетела жителей, и они опасливо обходили его далеко стороной.
Пустынно было возле завода. Дубинин, быстро следуя за Гапоном, напряженно размышлял: «Искать саперов–подрывников бесполезно. Мало времени — Седой успеет разминировать до одиннадцати. Стрелять в воздух — все равно саперы не покинут свой пост, зато Седой со своей шайкой будет предупрежден… Нет, решение правильное. Надо срочно обезвредить врага!..»
Гапон показал на ограду завода. Здесь, на гребне стены, который вырисовывался контуром более темным, чем небо, была прорезана ножницами колючая проволока. За стеной массивно выделялась труба котельной.
Как бывший сапер, капитан считал, что в котельной должен быть динамит. И замаскированный провод, идущий от подрывников ко многим зарядам на заводе, ту котельную наверняка миновать не может. Значит, искать Седого надо именно там, ведь достаточно ему обнаружить провод, отрезать — и все пропало! Да, саперы, вероятно, начинали именно с котельной…
Дубинин приказал Гапону вернуться к машине.
Безуспешно прорыскав с полчаса в обширном подвале под цехом минных стабилизаторов, Седой мысленно ругнул себя и пришел к тому же выводу, что и Дубинин: котельная!
Дверь котельной была заперта. Включив фонарь, Седой внимательно ее осмотрел и, пройдясь лучом по стене, осветил проем для сброски угля.
— Лезь туда, — приказал он староверу и дал фонарь.
Бородач, испуганно перекрестившись, нырнул вниз.
— Ящики, — послышался его дрожащий голос. — Слушай, а они сейчас всех нас не рванут?!
— Поговори у меня! Успеем!
— Откуда знаешь? — недоверчиво спросил Хрящ.
— Если б не знал, стоял бы я здесь?! Ищи провод, — приказал сверху Седой староверу.
— Стоять!.. Бросай оружие!.. Руки вверх! — Голоса прозвучали почти одновременно, со всех сторон: Дубинина, Никишова, Павла и Валентина.
Банда замерла.
В это время в небе что–то зашипело и вспыхнуло. Висящая на парашютике немецкая ракета осветила весь двор фосфорическим ярким светом. Сразу стало видно всех!
Седой пальнул из пистолета и метнулся за угол цеха.
Загремели выстрелы, заметались фигуры…
Старовер бросился наружу из подвала.
— Назад! — крикнул капитан Гапону и Юрке, перелезающим через ограду, нарушили–таки приказ.
Но те опять не послушались. Спрыгнули, спрятались за котельной. Затем высунули головы.
Павел и Мышь, вцепившись друг в друга, катались по земле.
От трансформаторной будки вдруг отделился Дубинин и, навалившись на Мышь, ударил его рукояткой нагана. Павел отскочил в сторону…
Юра Тихонов, схватив железную скобу, кинулся к Пахану.
Снова выстрелы! Юра закрутился юлой, обхватив руками живот. Капитан рванулся к нему, по ноге неожиданно хлестнуло пулей — он упал и пополз, волоча раненую ногу.
Валентин нажал спуск нагана — Пахан дико заорал. Казалось, кричал не он, рот был раскрыт словно сам по себе. Валентин опустил руку, его затошнило. Тут бы его и уложили: к нему скользнул старовер с ножом. Гапон метнул в него камень, и бородач схватился за плечо… Дубинин выстрелил — старовер странно вздрогнул и продолжал стоять, немного откинувшись назад: его удерживала развилка деревца за спиной.
Рядом с Мишкой брызнула колким цементом стена от пули. Гапон испуганно попятился, споткнулся и скатился в котельную, через проем для сброски угля…
Ракета погасла. Седой бежал по темному цеху, отстреливаясь на ходу от Никишова. Под ногами хрустело стекло. Раскатистое эхо гулко отталкивалось от стен, металось по лестничным клеткам. Седой пропетлял между бетонными колоннами. Проломил стенку из деревянных реек, выросшую на пути, и неожиданно рухнул — словно в пропасть. Его закрутил водяной вихрь, втягивая в огромную цементную трубу. Седой закричал. Никишов подбежал к пролому в перегородке и услышал лишь глухое ворчание воды глубоко внизу. Сержант зажег спичку. Вот оно что: трубы градирни лопнули, вода носилась по кругу, мощно всасываясь в пожирающий ее сток.
Никишов помчался назад, где еще звучала перестрелка…
Вновь взлетела ракета…
Теперь в живых был только один бандит — Хрящ. Последний.
Выстрелы смолкли — Павел и Хрящ попали друг в друга одновременно.
Недвижно лежали в снегу Юрий… Павел… Валентин… Дубинин…
Было почти одиннадцать.
Ровно в одиннадцать саперы, напряженно внимавшие странному короткому бою на заводе и следом наступившей тишине, включили ток. Подходившие к городу цепи немцев залегли при грохоте взрыва и открыли беспорядочную пальбу.
Оставалось немного дней и ночей этого жгучего декабря 1941 года до нашего контрнаступления под Москвой…