— Я во всем согласен, я, что я… — блеет Гонсалес.
— А раз так, — уже другим тоном говорит начальник, — переходим к текущим делам.
Он сообщает о налете, который предстоит совершить на подпольную фабрику по переработке опиума-сырца, распределяет силы, дает указания.
— Все идите, готовьтесь. Вы, О’Нил, Леруа и Роберт, останьтесь. (О, господи, неужели очередная нотация?)
Когда мы остаемся в кабинете вчетвером, происходит чудо.
Вы знаете, я вообще-то не верю в чудеса, во все эти иконы, которые вылечивают болезни, взгляды, которые двигают посуду на столе, операции аппендицита голыми руками… Чушь все это. Я не верю (теперь точнее будет сказать — не верил), что человек даже после долгой болезни, по прошествии многих лет, после пластической операции может настолько измениться, что его не узнать. Тем более за одну — две секунды!
И тем не менее это происходит на моих глазах. Я вдруг вижу, что в кресле, в котором только что сидел наш болтливый, суматошный, в общем-то, добродушный и немного ленивый начальник, теперь сидит человек, от которого, прямо как волны, исходит такая жестокость и беспощадность, что мороз продирает по коже. Брр! И глаза у него не глаза, а кусочки льда. Да не может быть, такого не бывает!
— Вот что, — и голос у него стал другим — резким, скрипучим, — акцию с Бер Банка вы провели неплохо и с Дором тоже. Кое-чему вас этот Высокий чин все-таки научил. Хотя он дилетант и мальчишка. Пришлось его сплавить подальше, он только и годится с зулусами сражаться. Теперь я буду вами руководить. И мы займемся настоящими делами. Ясно?
Мы сидим остолбеневшие. Да, вот это сюрприз! Это наш-то начальник, тюфяк… Ничего себе, тюфяк! И уж если Высокий чин в его глазах неумелый мальчишка, то могу себе представить его самого в деле!
Молчим, а он продолжает:
— Так вот, кончайте ваши никчемные игры со всякой уголовной швалью. Нечего на них патроны тратить, да и полезными они иной раз бывают. Теперь все силы “Черного эскадрона” — на борьбу с подрывными элементами! Ясно?
Еще бы! На этот раз он так произнес эти слова “подрывные элементы”, что если б слова могли убивать, от “элементов” осталась бы горстка пепла. Страшный человек.
— Всех этих коммунистов, профсоюзных активистов, борцов за всякие свободы, щелкоперов, оппозиционеров — всех, всех к стенке. Свобода должна быть только у нас. Ясно? Германия до первой войны, Чили, Гаити, Португалия при Салазаре — вот настоящие режимы. И у нас должен быть такой. Вы полицейские, вы боретесь с преступниками. Все правильно. Но запомните, что лучшие из лучших вы, солдаты “Черного эскадрона”, должны выметать всю нечисть. На кладбище! И не бойтесь, мы вас прикроем. За нами такая сила! — Он многозначительно поднимает палец к потолку. — А теперь слушайте задание…
Он объясняет. Когда мы слышим, о чем идет речь, кого надо убрать, у нас глаза лезут на лоб. И я понимаю теперь, что наш всесильный Высокий чин щенок по сравнению с этим теперь уже во всем нашим начальником.
— Ясно?.. — спрашивает он под конец. — Идите. Действуйте.
И опять происходит чудо. Перед нами снова наш привычный тюфяк.
Мы, чуть не пятясь, выходим из кабинета и еще не скоро приходим в себя. И… сразу же начинаем действовать, словно он смазал нам пятки скипидаром.
Вы, конечно, ждете, чтоб я вам рассказал, о чем идет речь на этот раз? Рассказа не будет. Извините. Про все не расскажешь…
Анатолий Безуглов·СИГНАЛ ТРЕВОГИ
На дверях моего кабинета висит табличка, где указаны дни и часы приема посетителей. Но люди приходят и в неприемное время. Отказать я не могу: человеческие беды и несчастья не знают расписания.
Тот мартовский вторник не был исключением.
— Аня Дорохина, — так представилась молодая женщина, явившаяся ко мне на прием.
Я не удивился, что она уговорила секретаря пропустить ее в мой кабинет, — Дорохина была напориста. Но чувствовалось, что это не тот напор, за которым кроется нахальство.
— Понимаете, товарищ прокурор, — начала она взволнованно, — избили человека… А милиция не хочет принимать меры…
— Кого избили, где и кто? — спросил я.
— Мужа моего, Николая. Вчера. Пришел после работы — нос расквашен, глаз заплыл. А вот кто… Если бы я знала, сама бы надавала как следует! — Она сжала не по-женски внушительные кулаки.
В это можно было поверить. Дорохина была крупная, сильная, явно не робкого десятка.
— Муж не знает, кто на него напал? — спросил я.
— Темнит Николай. Сказал, что его занесло в кювет, вот и ударился о переднее стекло… Он шофер.
— А может, это действительно так и было?
— Да что, у меня самой глаз нету? Могу отличить. Как-никак медработник… И еще одна штука. Сегодня в обеденный перерыв Николай подъехал ко мне в больницу на своем КрАЗе. Я специально осмотрела его самосвал. Все целехонько. И фары и стекла.
— Отчего же он не хочет признаться вам, с кем дрался?
— Не хочет, — вздохнула Дорохина. — Вообще hi него слово клещами надо вытягивать…
— И часто у вашего мужа бывают подобные истории? Может, у него характер задиристый?
— У Николая? — протянула она, округлив глаза. — Да он мухи не обидит!
— Или дружки непутевые?
— Какие дружки? В Зорянске он чуть больше месяца живет. Силком, можно сказать, вырвала его из деревни…
Я попросил Дорохину подробнее рассказать об их жизни.
История — каких тысячи! Выросли они с мужем в одном селе, закончили одну школу-восьмилетку. Николай пошел на курсы механизаторов, Аня — в медицинское училище в райцентре. В теплые летние ночи вместе встречали утреннюю зорьку. Зимой он приезжал к ней в общежитие. Ходили в кино, на танцы. Потом его призвали в армию.
Аня ждала Дорохина эти два длинных для нее года. И хотя переехала в Зорянск и поступила работать медсестрой в нашу больницу, местных ухажеров отшивала: милее Николая никого не было.
Прошлой осенью Дорохин демобилизовался. Сыграли свадьбу. На радость родне с обеих сторон — жених и невеста с одной улицы, свои…
Но тут между молодыми возникла размолвка. Николай не хотел перебираться в город. И резон у парня имелся: колхоз давал новый дом со всеми удобствами, председатель был рад, что приехал комбайнер, — механизаторов не хватало. Раз такой почет и обхождение, почему не трудиться на селе? Тем паче, мила Николаю земля.
Аня уперлась: что ей делать в деревне? Какое-никакое, а образование. Пусть все удобства, а все равно жизнь крестьянская — огород надо заводить, птицу и другую живность. Отвыкла она от этого. Да и хотела учиться дальше — на врача.
Короче, коса на камень. Но, видать, в семье все-таки главой была Аня. Поболтался Николай в колхозе, помотался на автобусах из деревни в Зорянск да обратно и решил перебираться в город, к жене. Аня помогла ему с работой. По ее просьбе райком комсомола (Аня была членом райкома) направил его в автохозяйство номер три, считающееся лучшим в городе. У Николая была хорошая характеристика из колхоза, а в армии он считался отличником боевой и политической подготовки. Проработать же в автохозяйстве он успел немногим больше недели…
— Как вы думаете, кто все-таки его избил? — спросил я, когда Аня закончила свой рассказ.
— Не знаю, товарищ прокурор, — ответила она. — У нас в Зареченской слободе шпаны хватает. Сами знаете. Может, пригрозили Николаю? Я до вас в милиции была. Там говорят: укажите виновных, тогда будем разбираться. А я им: вы и так должны найти тех бандитов… Разве я не права? Вот в прошлом году соседа избили. Ни за что ни про что. В больнице два месяца лежал. Так милиция по сей день не знает, кто покалечил человека…
— Значит, вы никого конкретно не подозреваете?
— Нет.
— А как же милиции искать, если ваш муж ничего не хочет говорить?..
Дорохина пожала плечами:
— Все равно милиция должна шпану ловить… Я вот была как-то на выступлении московского артиста. Он разные предметы отыскивает, мысли отгадывает… Он может, а милиция что же?..
Я улыбнулся — вот так логика!
Я тоже ходил на это представление. Артист Юрий Горный действительно творил чудеса. В мгновение ока возводил в куб предложенные из зала четырехзначные числа, мог в считанные секунды извлечь корень из длинного числа. Но наиболее сильное впечатление он произвел, когда демонстрировал умение отгадывать мысли. Например, попросил девушку из зрителей в его отсутствие спрятать куда-нибудь иголку, а потом с завязанными глазами точно указал ряд и место, на котором сидел человек (тоже из публики) со спрятанной в галстуке иголкой. Он мог также отгадать в книге те слова, которые (опять же в его отсутствие) загадали зрители…
Короче, в Дорохиной странно уживались рассудительность и почти детская наивность.
Насколько я понял, она думала, что мы, то есть прокуратура и милиция, если захотим, можем все, даже отыскать обидчика (или обидчиков) ее мужа, не имея в руках никакой зацепки…
— Вот что, — сказал я, завершая беседу, — попросите, чтобы ваш муж зашел ко мне. Возможно, со мной он будет более откровенным.
— Поговорите с ним, товарищ прокурор, поговорите, — ухватилась за эту мысль Дорохина. — А то знаете, что-то нехорошо у меня на душе…
Николай Дорохин зашел на следующий день.
Я видел, как возле прокуратуры остановился могучий КрАЗ. Из кабины вылез высокий нескладный парень в брезентовой куртке, кирзовых солдатских сапогах и в кроличьей ушанке. Он потоптался у машины, потом нерешительно двинулся к нашему подъезду.
И разговор у нас получился какой-то нескладный. Дорохин смущался, все норовил отвести глаза в сторону. А возможно, он стыдился синяка, расползшегося от левого глаза почти на пол-лица. Одно было ясно: ему очень не хотелось приходить ко мне, но ослушаться жены он, видимо, не мог.
— Неинтересная это история, товарищ прокурор, — говорил он, не зная, куда пристроить свои жилистые руки с крепкими, широкими ногтями. — И зря Анна всполошилась. Вас вот от важных дел отрываем…