Белое крыло накрыло мир колпаком. На миг сверкнуло золотым и лазоревым, и вот уже вместо травы делил пространство надвое песчаный берег. За спиной сидящих простиралась степная пустота, а до самого горизонта развернулось синим гудящим колоколом неспокойное полотно Океана. Ибо разговор был конфиденциален.
– Это ты во всём виноват, Отец! – Птица назидательно потрясла крылом перед носом собеседника. – Надо было канонически зачинать… тьфу, начинать! С самца надо было! И что мы теперь делать будем?
Проснувшиеся пенные щенки принялись преданно лизать мужские ступни и голени, и красные перепончатые лапы.
– Вот! – Птица ахнула на колени мужчины невесть откуда взявшуюся корявую книгу в коричневом переплёте, от которого явственно пахло старой кожей. – Читай! Тут чёрным по белому пером (моим, между прочим) написано – про ребро, про операцию, про трансплантацию в глину. Откуда оно вырезано? Видишь писано – из А‑да‑ма! А у нас что получается?
Мужчина виновато покосился на Птицу, а потом вдруг вспомнил лукавые голубые глазёнки, ямочки на щеках и звонкий смех маленькой девчушки. И в низких свинцовых облаках показалась прореха, плеснула горстью солнечный свет, в котором каждая пушинка в оперении Птицы заиграла тончайшей золотой проволочкой.
– Я что‑нибудь придумаю, Дух! – Отец потёр колени и тяжело поднялся. – Зуб даю. Змеиный!
– Зачем это мне такая инфекция? – изумилась Птица и потянула книгу под крыло, бормоча. – Вначале было слово… слово превратилось в книгу… книга превратилась в веру… вера превратится…
– …В слова… – грустно закончил Отец. – Когда‑нибудь. Но это я ещё не придумал!
Песнь одиннадцатая: Со‑Творение
Пенные валы, всю ночь грохотавшие о судорожно вздрагивающие скалы, утихли. Мерно накатывали на серый берег, замывали песку рваные раны, нанесённые ураганом, лениво шевелили кучи буро‑зелёных, резко пахнущих водорослей. Было холодно и покойно, словно мир уснул, чтобы никогда более не просыпаться, убаюканный плеском волн. На плоском камне, будто расколотом молнией на половины, лежала, раскинувшись, и спала без сновидений и тревог маленькая девочка, а на её белокурых локонах, будто на арфе, играл ветер. Лицо смотрящего на неё мужчины было печально, и вино любви в его глазах мешалось с виною, когда он погрузил в худенькое тельце руки и достал маленькую белую косточку, изотопно светящуюся в тусклом свете неяркого дня.
Бэк‑вокалом, и вокалом недовольным, вплетался в шум ветра непрерывный бубнёж с дальнего конца пляжа. Будто сердитый шмель гудел там, поминая нехорошим жужжанием недальновидных Отцов и систематическое нарушение порядков, принятых в приличной вселенной.
– Дело сделано, – не выдержал, наконец, мужчина и осторожно положил косточку на пустующую половину каменного стола. – Замолчи уже, Дух! Лучше иди, взгляни, как сладко она спит… ничего не ведая… ни о чём не беспокоясь… Дитя.
– Завидуешь ей, Отец? – с явной завистью прокаркала белая птица, очутившись рядом в единый миг творения и кося на ребёнка золотым глазом. – Завидуешь незнанию? Широкоформатное мышление тебя боле не устраивает?
Собеседник промолчал. Окинул взглядом развороченный пляж, увидев осклизлое нутро земли, лишенное защиты песочного доспеха, махнул рукой. Рядом с косточкой появилась кучка красноватой глины. Запахло мокрой землёй, тиной и… морской солью. Отец взял косточку в тонкие пальцы, повертел, задумчиво разглядывая тысячи фосфорных искорок, играющих в человеческом шпангоуте. Птица неожиданно сильно толкнула крылом его руку.
– Стой, Отец! Ты сейчас идёшь на должностное преступление! А если кто‑то узнает про подлог?
– Если только ты расскажешь!
– Господи спаси! – искренне крякнула Птица. – Что написано моим пером, то хрен вырубишь, выжжешь, аннигилируешь. А как оно было на самом деле – никого волновать не будет!
– Вот именно! – вздохнул мужчина, и вонзил белоснежную кость до самого основания в красную глину.
Наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, Птица следила, как его ловкие пальцы вылепливают из податливого материала голову с грубыми чертами, широкие плечи, сильный торс, длинные руки и ноги.
– Дарвин отдыхает, – заметила она, когда Отец закончил работу.
Перед ними лежало подобие человека, голем, в голову которого не вложили волшебную бумажку.
– Кто вдохнёт? – поинтересовалась Птица, на всякий случай отодвигаясь.
– Рано ещё, пусть дозреет!
Мужчина отошёл к воде, опустился на корточки, омыл ладони в ласковой воде. Вернулся к каменному столу и бережно поднял спящую девочку на руки.
– Негоже тебе будет проснуться не в Саду, Ева! Пойдём, дитя, подарившее миру – мир, а старому и усталому Богу – искорку тепла в том месте, где у вас, людей, располагается сердце…
Птица незаметно смахнула что‑то маховым пером с уголка глаза, проворчала еле слышно:
– И почему мне так грустно?..
– Потому что наше время подходит к концу, Дух. Время богов умирает… и наступает время людей. И того, что они назовут Верой.
– Прав ты… – глухо констатировала Птица. – Как всегда – прав. Выпьем чаю?
Под звон ветра они покинули дикий пляж, ступив на тропинку в песке, что убегала в сияние Райских кущ.
Ветер удручённо вздохнул вослед и отправился играть с пенными барашками, резво скачущими по верхушкам волн. А из‑за ближайшей скалы потянулось, шелестя по песку чешуями на брюхе, чёрно‑зелёное тело, и заключило в тридцать три кольца каменный стол с лежащей фигурой. Плоская голова с красными глазами нависла над ней.
– Так вот ты какой, тот, которого нассовут первым шшеловеком! – прошелестел непривычно тихий голос. – Не крассив, но умён, не добр, но и не зол, и огня не хватает в твоей крови. Я дам его тебе!..
Змеиные уста приникли к человечьим, гладкий язык с колечком пирсинга скользнул в мёртвую глотку, делясь синим пламенем слюны.
Тело на камне дёрнулось и застонало.
– Зависсть, – шептал Троян, отпустив зарозовевшие губы голема и раскачиваясь над ним в такт словам, – алчноссть, ненависсть, отчаяние – вот исстинная шшизнь! Вот насссстоящие чувсства! Вот то, что ссделает тебя исстинным человеком Земли! И отныне сспор – добр ты иссначально или нет, потеряет ссмысл, но ссстанет вечным! Только любовь женщины ссмошшет ссделать тебя лучшше… Но далеко не все исс васс будут любить друг друга! А теперь сспи, шшеловечек. Формируйсссся…
Мерный плеск волн и ритмичные судороги змеиного брюха сплелись в одну вселенскую карусель. Пестрые краски мироздания осыпались неизвестными сверхновыми. И океан поглотил их, удерживая в солёных ладонях каменный стол с лежащим на нём первочеловеком. Адамом.
Песнь двенадцатая: ГМО
Что‑то изменилось в Райском саду в это вечное воскресенье. То ли небо покорно сложило над кучерявой головой Древа познания ладони облаков, подкрашенные хной заката, то ли трава на поляне растеряла нежные полутона молодости, поседела и пожелтела, роняя каплями слёз самоцветные бутоны, то ли Агнец, пасшийся неподалеку от колченогого столика и двух табуреток, обрюзг и отяжелел. А то ли парок из чайника, стоящего на столе, выписывал в воздухе не шутливые крендельки, а суровые резолюции… Но большая белая птица, вовсе не похожая на альбатроса, поёжилась, недовольно оглядываясь.
– Ты назовешь это осенью! – заявила она и, вытянув клюв дудочкой, осторожно подула на удерживаемую в маховых перьях пиалу.
– Что? – уточнил сидящий напротив черноволосый мужчина, устало потерев глаза.
– Повсеместную хандру! – уточнила Птица. – Глобальный озноб! Нашествие сопливцев! Слякотную мерзость! Гибель тепла и света! Нет, это не лезет ни в какие ворота!
Задумавшийся собеседник отреагировал лишь на последние слова. Заозирался по сторонам, удивлённо вопросил:
– Агнец? Опять застрял?
– Да всё с ним в порядке! – раздражённо махнула пиалой Птица. – Вон он. Поглощает натуральную пищу без консервантов, красителей, нитратов, пестицидов, ГМО и прочих твоих, Отец, неудачных изобретений.
– Ничего такого не было! – обиделся тот и нюхнул чайного дыма, наслаждаясь запахом свежезаваренного. – Я такое г… МО не изобретал!
– Ну конечно, – буркнула Птица, – чтобы получить бурю достаточно изобрести сквозняк!
Отец неожиданно улыбнулся и с любовью посмотрел в сторону Древа, под сенью которого вила венок белокурая девочка в устрашающе‑нежных объятиях мощного змеиного тела.
– Разве плохой получился сквознячок? – парировал Отец.
– Не, ничего так, – Птица выхлебала чай и подлила ещё. – Вполне натуральная блондинка, без консервантов, красителей и этих, которые «г». А главное, природу защищает!
Вполне натуральная блондинка тем временем пыталась вдеть стебель божьего одуванчика в колечко пирсинга в Змиевом языке. Владелец украшения обильно пускал слюни (сок горчил), морщился, шипел, но терпел. Однако терпение уже подходило к концу хозяйского хвоста. Клацнув зубами, Змий смолол бутончик в муку и негативно замотал мордой.
– А где Сссын? – вырываясь из цепких рук защитницы природы и отплевываясь, спросил он. – Шшего‑то давно не видно…
– Наказан! – сурово сказала Ева, явно подражая Отцу. – За поведение недостойное Сына… Или недостойного сына?.. – она нахмурила белёсые бровки. – В общем, не важно! Вместе с Адамом!
– А шшто они ссделали‑то? – заинтересовался собеседник, тщательно вытирая язык об траву. Стебельки, на которые попадали капельки слюны, сворачивались в дугу, пытаясь уползти прочь, а потом меняли цвет и застывали причудливой щетиной.
– Они? Планету разбили, – отмахнулась девочка, хищно оглядываясь в поисках очередного одуванчика.
– Даже не… – попытался предупредить Змий, но поперхнулся. – Они – что сделали?
– Планету разбили. Изобретали игру, чтобы планеты по космосу гонять, особенно не думая…
– Ногами, то есть? – уточнил Змий.
– Умгум. Ногами. Ну, Сын наподдал одну, а она слабая оказалась…
– Дефектная? Контрафактная? Палёная? – обрадовался собеседник.