В частности, вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется.
7. Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т.п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т.д.
Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на «ты» воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всяких недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.
Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.
Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов».
Сатанинская гениальность — одной бумажкой разрушить десятимиллионную Русскую армию. Испоганили всё. Быть командиром полка в такой армии? Повиноваться сборищу невежественной завистливой черни? Выпрашивать у них разрешение на выдачу оружия офицерам? Или лучше умереть, уснуть, как сказано в великой трагедии? Застрелиться? Великая трагедия теперь здесь, в России.
Преображенский полк, гвардия, офицерский корпус — последние непрочные стены. Он, командир полка, должен укреплять эти стены, а не уходить трусливо. В штабе — порядок. Лучший дом в посёлке, никаких хозяев, никаких штатских. В батальонах нормальные занятия, подготовка к выходу на позиции, вечерние поверки, регулярные строевые смотры. Солдаты спокойны и пока молчат, но... у многих взгляд изменился — в глаза не смотрят. А вокруг, в армейских полках вовсю орудуют предатели, там митинги, перевыборы командиров, аресты офицеров, дезертирство. Чуть-чуть посильнее рванёт красный ветерок, и последние «стены» не устоят.
В дверь постучали размеренно чётко. Вошёл подтянутый полковой адъютант капитан Малевский-Малевич. К столу он прошагал почти как на параде — воплощение настоящего гвардейского порядка. Такие офицеры — это и есть стена, защищающая то, что осталось от России, от армии, думал Кутепов, глядя на стройного капитана. Однако выяснилось, что и эта «стена» зашаталась.
— Александр Павлович, вас приглашают на заседание полкового Комитета.
— Я же поручил вам заседать в этом... Комитете от моего имени.
— У них вопросы лично к вам.
В большой штабной комнате, предназначенной для совещаний, собралось общество, ранее не виданное: офицеры, унтера, солдаты рядом за одним столом, на стульях и лавках у стен. При входе полковника никто не подал команды, никто не встал. Офицеры стыдливо прятали глаза. Солдаты смотрели на командира с любопытством, а некоторые даже нагло. Особенно те, что были из нового пополнения. Хлебнули питерского бунта. На столе вместо привычной зелёной скатерти — красная. Вместо топографических карт с обстановкой — газеты. У некоторых солдат — «Правда».
Вопрос, ради которого пригласили Кутепова, задал один из новых солдат. Поднялся он со скамейки не по строевому, а расхлябанно, как в деревне с лежанки. Хитрое лицо мужичка себе на уме. Но по всему видно, что не деревенский мужичок, а городской пролетарий. Раньше в Преображенский такие не попадали.
— Господин полковник, солдаты поручили мне узнать, что вы делали 27 и 28 февраля в Петрограде? Может, вы, как некоторые офицеры, участвовали?.. То есть стреляли в народ? Или что ещё...
Загудел Комитет, в гуле и одобрение, и возмущение, и удивление.
— Какие солдаты вам поручили? — резко спросил Кутепов. — Вы сами кто? Какой роты?
— Я — рядовой Заботин из седьмой роты. Солдаты, вот, поручили мне, значит, спросить... Наши солдаты.
Ответил не по-военному. Болтал, а не докладывал.
— С пополнением прибыли?
— Да. На той неделе нас привезли.
— Не да, а так точно! — возмутился Малевский-Малевич.
— Так мы ж не в строю, — с притворной наивностью, ответил солдат и обратился к товарищам за поддержкой. — А? Ребята? Не в строю же мы.
Старослужащие осуждающе молчали. Некоторые из них осторожно поддержали: известно, мол, не в строю.
Комитет шумел, и Кутепов не мог быстро найти правильное решение. Помогли офицеры — наверное, сговорились ещё до его прихода — от их имени выступил командир первой роты.
— Мы — офицеры, члены полкового Комитета, требуем снять вопрос с обсуждения. Если с нами не согласятся, то мы выходим из комитета. Все офицеры полностью поддерживают нашего командира полка.
Заботин сел, бормоча, что он ни при чём, что ему поручили, что как решит Комитет, так и правильно...
Поднялся ротный писарь Боговой, хоть и старый преображенец, но совсем «красный». Кутепов не ждал добра от его выступления.
— Я член партии социалистов-революциоиеров, — говорил Боговой. — Наш лозунг: «В борьбе обретёшь ты право своё». Но мы боремся за великую свободную Россию, за землю для крестьян, а не против офицеров, умеющих воевать за Россию. Пусть полковник Кутепов не наш, но такие командиры нам нужны. Он честный и правдивый человек. Чего бы он там ни делал в Питере, он делал по своей совести, по своей присяге, выполнял приказы своего начальства. Мы, старые солдаты, знаем Александра Павловича. С ним и бою не пропадёшь.
На этот раз даже возникла надежда на лучшее: может быть, Россия одумается? Не один же писарь Боговой хочет жить в великой стране. А с Заботиным...
После заседания Комитета полковник вызвал адъютанта.
— Ну что, Фёдора Ивановна?
Если полковник вспоминал свою странную поговорку, значит, он в хорошем настроении.
— Ну что, Фёдора Ивановна? Развели бунтовщиков? Знаете, что Деникина[8] назначают начальником штаба Верховного? Там наводят порядок. А у нас — Заботин. Разберитесь с ним. И вообще, что делается в седьмой роте.
Командира роты адъютант не нашёл — тот уехал в город. Удалось разыскать ротного офицера поручика Дымникова. В такой предвечерний час, когда солнце ещё играет в закрасневшихся окнах, а с востока наступает густая грозная туча, создавая томительно тревожный контраст, Лео, конечно, сидел в корчме. Одно время в этом широком доме с большим залом Кутепов разместил офицерское собрание, теперь полковой комитет упразднил собрание в связи с революцией, установившей солдатское равноправие, однако солдаты пока ещё не решались сюда ходить.
Дымников беседовал с незнакомым адъютанту армейским штабс-капитаном, таким же молодым, как сам Лео. За другими столиками расположились ещё несколько офицеров. Поручик любезно пригласил Малевского-Малевича, познакомил с приятелем. Тот оказался из армейского Ольгинского полка, стоявшего неподалёку: Игорь Павлович Меженин. Говорили они, как ни странно, не о женщинах, не о плохом начальстве, не о революции, а о литературе. Толстой, Достоевский, Блок... Меженин утверждал, что Лев Толстой перешёл от великой литературы к сомнительной философии, а Достоевский на всю жизнь был напуган расстрелом, каторгой и поэтому, боясь, что снова посадят, боролся против либералов, придумал святого мужика — носителя христианской идеи. Блок, разумеется, — сегодня лучший поэт.
— Хорошие стихи, но слишком дамские, — сказал Дымников.
— А бимбер сегодня как? — спросил адъютант.
— Обычный свекольничек. Большая рюмка — полтинник.
— За чайничек брали полтинник, а рюмка в два раза меньше, — удивился адъютант.
— Так теперь по случаю революции отменили царский запрет и не прячут в чайниках.
— Вот вам, Лео, повод ещё раз Марысю подозвать, — сказал Меженин.
— Новая?
— Да, — подтвердил Дымников с печальным вздохом.
Он сделал знак, и из-за занавески вышла светлолицая, голубоглазая, с лицом царевны девушка: белый фартучек в цветочках казался царским одеянием, а белоснежная наколочка на пышных рыжевато-каштановых волосах — короной. Девушка наклонилась к офицерам, обдав ароматом чистого женского тела, слегка сдобренного духами.
— Марыся, мы с тобой поговорим сегодня? — спросил Дымников с непривычной для него жалобной ноткой в голосе.
— Зовите меня Машей, пан офицер. Я совсем русская.
— Маша, я подожду тебя.
— Не знаю, пан офицер. Вечер — много робиць надо, — сказала она, а сама не отрывала от поручика взгляда. Глаза — зеленоватые, кошачьи.
От неё исходил не только аромат, но и особенный бело-розовый свет.
— Я вас понимаю, Лео, — сказал адъютант, когда Марыся направилась к буфету, виляя крепкими бёдрами, обтянутыми тёмной юбкой.
— Просто заболел, — признался Леонтий. — Я вообще болею, если долго нет женщины, а когда эта появилась, ни на какую другую смотреть не могу, а она ломается, цену набивает.
— Откуда она?
— Из Варшавы. Говорит, немцев боится, а русских любит.
Марыся принесла самогон в рюмках, солёные огурцы, колбасу и попросила у офицеров «запалки» — спички. Зажигала керосиновые люстры, встав невысокую табуретку, вытягиваясь, высоко открывая нежно-выпуклые мягкие ножки в белых чулочках и секретные кружева, колышущиеся под юбкой.
— М-да, — вздохнул адъютант.
— Кто не спал с полячкой, тот не знает, что такое любовь,— сказал Меженин.
А ты, Игорь, спал? — спросил Дымников.
— Я недавно, в отпуске, женился на очень хорошей девушке.
— Конечно, на тургеневской? — съязвил поручик.
— Я, Лео, не буду отрекаться — она тургеневская. Сестра милосердия в Лефортовском госпитале и учится на врача. Мечтает стать хирургом. Хочет служить народу.
— И, конечно, за революцию?
— Естественно.
При Меженине не следовало говорить о произошедшем на Комитете. Сидеть до конца, пока Лео дождётся свою пассию, не хотелось, и адъютант предложил прогуляться. Весенняя прохладная тишина, почти полная луна, которая подсвечивала побелённые стены, поблескивала на железных крышах, девичий смех, раздававшийся невдалеке, встретили офицеров за дверями корчмы. Меженин сразу откланялся, Дымников заявил, что будет ждать здесь.
— Боитесь, убежит?