Мишель Пантелеич и его внукАрк. МИНЧКОВСКИЙ
Рисунки С. Острова
То, о чем здесь пойдет речь, я услышал за границей.
В столице чужой страны мне посчастливилось встретить друга-артиста, с которым дома мы живем на одной улице, а видимся до обидного редко. Знакомый мой постоянно в отъезде и бывает в нашем городе порой и не каждый год.
Вынырнув из подземелья метро, я был остановлен плакатным изображением своего друга. Выглядывая из-за занавеса — в цирке его называют форгангом — лимонноволосый клоун с синими зрачками-точками и красным шариком носа добродушной улыбкой зазывал прохожих на представления прибывшего сюда Московского цирка.
Тот, кому приходилось надолго уезжать из родных мест, знает, что за праздник повстречать на чужбине соседа или попросту земляка. Что уж говорить о свидании со славным товарищем!
Я решил навестить друга в тот же вечер.
Но по мере того как вечером я приближался к самому большому в той столице спортивному залу, все больше охватывали сомнения. Попаду ли?! Я слышал — за билетами на представления москвичей выстаивали ночи.
Над крышей здания, похожего на освещенный изнутри гигантский аквариум, в осеннем небе летел огненный всадник. «Цирк — Москва — Цирк» — горела надпись. Внушительное сооружение из стекла и бетона временами будто вздрагивало от взрывов слышных издали аплодисментов.
Мне повезло. Вблизи служебного входа по плитам площадки прогуливал свою поджарую лошадь джигит в красной черкеске. Он нисколько не удивился незнакомому русскому и на мой вопрос, как мне повидать друга клоуна, ответил с легким восточным акцентом:
— Сейчас. Пройдете за мной.
Ведя коня под уздцы, джигит приоткрыл широкие двери-ворота и пропустил меня вперед.
— Он на манеже, немного погодите.
Но он мог мне и не объяснять. По тому, как смехом гремел огромный зал, я обо всем догадывался.
Проем в стене, ведущий к зрителям, закрывала занавеска. Я заглянул за нее и увидел полукружие горой уходящих во тьму тесно заполненных рядов и ярко освещенный диск манежа, на котором уморительно приплясывал желтоволосый клоун.
Я откинул занавеску, шагнул в пространство импровизированной ложи и опустился на стул позади гладкопричесанного человека в ослепительно белом воротничке. Скрестив руки, он следил за представлением.
Еще полминуты — и, позабыв о своем полулегальном положении, я громко смеялся. Да и как было иначе! С десяток раз я видел эту сценку и всегда хохотал до слез. Ничего тут, казалось, не было особенного, а вот поди же как смешно! Дурашливо припрыгивая, клоун наигрывал веселый мотивчик. Одетый во фрак важный инспектор манежа не позволял чудаку озорничать и отбирал у него то дудочку, то маленькую гармошку. Но лишь только инспектор уходил, клоун доставал другой инструмент и принимался за свое. Из необъятного пиджака и штанов появлялись скрипка, флейта, труба. Инспектор терял покой и, забыв о своей важности, уже гонялся за клоуном, который и на бегу продолжал веселиться. В конце концов клоун глотал последний свисточек и сдавался, подняв руки. Но лишь успокоившийся инспектор, одергивая борта фрака, удалялся, клоун непонятно откуда вытаскивал тромбон. Теперь он, сумасшедше трубя, наступал на инспектора и, оглушив его, убегал с манежа под смех и грохочущие аплодисменты.
Многие из тех, кого в цирке зовут коверными, исполняли эту сценку, но не имели в ней такого успеха, как мой друг. Он был одновременно смешон, по-мальчишески ловок и обаятельно-лукав.
И здесь, в малопригодном для циркового представления спортивном зале, он покорил всех. Клоуну шумно хлопали и с нетерпением ждали его нового выхода.
Сидевший впереди человек резко повернулся ко мне. Но не самовольное мое вторжение сюда было тому причиной. Кивнув головой в глубину зала, он сказал:
— Там президент. Смеется…
В сумерках рядов напротив я разглядел ложу с флагами, ниспадавшими с барьера. Красным, с серпом и молотом, и трехцветным — страны, где гастролировал цирк. Снежно белели манишки мужчин. Отблеском прожекторов сверкали драгоценные камни на шее супруги президента. Сидящие в ложе смеялись. Смеялся и глава республики, хорошо знакомый мне по снимкам, часто появлявшимся здесь в столичных газетах.
— Исключительно! — проговорил человек в высоком воротничке и снова повернулся к манежу.
Мой друг был удивлен и счастлив свиданием. Он был в заметно приподнятом настроении. Торопливо снял мешковатый пиджак и скинул свои смешные разлапистые туфли. В тельняшке с широченными полосами уселся к зеркалу, чтобы снимать грим.
Сорвав с головы желтый парик и отняв от лица клоунский нос, повернулся ко мне, наполовину еще цирковой, а наполовину уже привычный — обыкновенный, и сказал:
— Понимаете, представили президенту. Пожал мне руку. Сказал, что давно так не смеялся. Господа, что с ним были, хлопают… Не знал, что и делать. Кланяться глупо. Благодарить с такой рожей?.. Ну их.
Но он был рад, хотя и пытался этого не показывать, закрывая лицо ладонью, которой размазывал вазелин.
Он предложил мне пройтись пешком, и вскоре, покинув затухшую громаду спортивного зала, мы уже неторопливо шагали вместе к центру столицы.
— Очень мало удается видеть, хотя я здесь в третий раз. Работаем по два представления в день. Почти ежедневно.
Ночная жизнь города, вступив в свои права, оставила мало прохожих. Но будь бы их множество, они не могли бы нам помешать. Несмотря на популярность моего друга, вряд ли бы кто распознал знаменитого клоуна в невысоком коренастом человеке с лицом мастерового, в плоской кожаной кепке, из-под которой неровными клочьями выглядывали начинавшие серебриться волосы. Особенность его актерской профессии помогала оставаться неузнанным там, где знаменитостям кино или спорта приходится расплачиваться за свою и без того недешево доставшуюся славу.
Еще немного, и мы оказались в одном из переулков у Центрального столичного рынка. Здесь не спали. К мясным лавкам с настежь открытыми двустворчатыми дверями, басовито урча, подходили грузовики-рефрижераторы. Лязгали запоры, и свет падал на розовеющие в вагонных просторах машин подвешенные за ноги громадные туши. Могучие краснолицые грузчики в белых халатах снимали их с крюков и, лишь чуть пригнувшись, тащили на спине в помещения лавок, где многопудовые туши снова вздевали на крюки.
— Отлично работают. Смотрите, какой точный ритм. Поднял, подхватил, понес… Все рассчитано. Не мешают друг другу.
Неузнанный никем клоун замер, любуясь работой дюжих грузчиков. Я не мешал ему. Может быть, в этой картине ночного труда он увидел что-либо привлекательное для своего искусства.
— Зайдемте сюда. Ненадолго, — показал он в сторону дома напротив. — Я был тут в прошлый приезд. Интересно.
Мы перешли улицу и оказались в ночном бистро — кабачке, какие в этом городе встречались на каждом шагу.
Небольшое помещение освещали подвешенные к потолку лампы, напоминавшие старинные керосиновые. У стен с деревянными панелями теснилось несколько столиков. Напротив высилась стойка, сплошь облепленная листками реклам. За ней, перед полками, уставленными бутылками, как книгами, перетирал стаканы тучный усач без пиджака, в красных подтяжках.
Все столики оставались свободны. Мы выбрали дальний и уселись друг против друга. Отсюда было хорошо видно все, что делалось в бистро. В конце стойки, возле витрины, собралось трое грузчиков, видно, уже закончивших работу. Различного роста, одинаково крутогрудые, с шеями борцов, одетые в белое, они походили на группу, высеченную из мраморной глыбы и слегка расцвеченную. Медно-красные лица, со спущенными на глаза каскетками, не отличала живость. В пальцах мясистых рук грузчики держали стаканчики с каким-то темным напитком. Оки переговаривались негромко и коротко. До нас долетали лишь отдельные слова.
Усатый хозяин принес на подносе кофе и два приземистых пузатых бокала.
— Прошу, — проговорил он, с удивительным проворством для своей массивной фигуры расставив все это перед нами, и, поклонившись, отошел.
— Артист, — оценив ловкость толстяка, отметил мой друг.
Я коснулся чашки и сразу же оторвал от нее пальцы. Заметив это, клоун улыбнулся.
— Осторожно! Кофе здесь подают огненный. Тут мастера — артисты своего дела. Посмотрите на этих тяжеловесов, — глазами он показал в сторону грузчиков. — Каждый из них по-своему артист.
— У вас все артисты, — рассмеялся я. — Это, видимо, оттого, что вы сами превосходный мастер.
Он немного подумал и ответил:
— Артист лишь тогда мастер, когда в нем не видишь артиста. Тогда он настоящий.
Я понял, он не прочь поговорить, что вообще с ним случалось не часто. Надеясь воспользоваться удачной минутой, я все же спросил:
— Вы, наверно, устали? Завтра опять работать.
— Завтра одно представление, — он поднял указательный палец. — Суббота. Здесь свои законы.
Решившись, я ринулся в атаку.
— Давно хотел вас спросить, если не надоело, как вы стали клоуном? С чего вообще это началось?.. Вы ведь не из цирковой семьи.
Он быстро взглянул на меня и наклонил голову. Пожалев о своей беззастенчивости, я решил, что вечер погублен. Но мой знакомый вздохнул, подвинул свой бокал к моему, слегка чокнулся и сказал:
— Нет, отчего же… Если вы хотите. Давно это началось. Я заболел цирком с мальчишеских лет. Виновата во всем оплошность нашего деда. — Видно, что-то припоминая, он задумчиво улыбнулся. — Длинная, забавная история. Нет, пожалуй, не такая уж и забавная. Знаете, моему деду не могло и сниться, что мне, клоуну, станет пожимать руку президент.
Он поводил по столу зажатой между пальцами коротенькой ножкой бокала и, опять взглянув на меня, спросил:
— У вас есть время?
— Сколько хотите.
В ту ночь в маленьком ночном бистро мы засиделись запоздно. Над дверью предупредительно позвякивал колокольчик. В помещение входили грузчики и другие запоздалые гос