— Позвольте войти и принять участие в вашем, такскать, собрании, господа-офицеры? — пьяно и наигранно, но не теряя чувства меры, спросил Пазухин.
— Не паясничай, корнет, ты уже вошел. Кого это ты опять притащил? — спросил молодой голубоглазый, светловолосый поручик с аккуратными усиками.
— Ба, артиллерист-реалист! И ты здесь? Каким ветром тебя занесло к нам, батенька? — вдруг поднявшись со скамьи, весело, пьяно и громко приветствовал и вопросил, узнав Кирилла, поручик Новиков.
— Да, господин-поручик, и я вот он… приказ капитана Горста… — отвечал слегка растерявшийся Космин.
— Плюнь ты на эту ученую немчуру, унтер! Проходи, присаживайся, — указал поручик на свободную скамью у стола.
— Господа! Прошу любить и жаловать. Унтер-офицер Космин. Пока — унтер! Человек молодой, но образованный, реалист. Ко всему столбовой дворянин. Словом, нашего поля ягода. Но главное — хороший картограф и не робкого десятка. Видел его в разведке. Помог вынести раненого гусара под огнем противника. Кстати, карты он для Горста рисовал. Видали, что сделала с австрийскими пушками 1-я батарея? Иначе бы нам в этой атаке… — продолжал Новиков.
— Господин-поручик, Валентин Николаевич, это уже давно всем ясно! Проходи к столу, Космин, присядь, выпей с нами. Да налейте же ему, поручик, — хлопнув по эфесу своего клинка ладонью, обратился Пазухин к другому белокурому с усиками офицеру с тремя звездочками на погонах.
— Проходите, проходите к столу, молодой человек, — повелительно пригласил Кирилла самый старший в компании по званию, черноволосый, усатый ротмистр с лысиной. Космин повиновался. Снял с плеча и прислонил винтовку к стене недалеко от входной двери. Затем снял фуражку, перекрестился на образа, стоявшие в восточном углу, расстегнул крючки и распахнул ворот шинели, подошел к столу.
— Будьте знакомы! Поручик Шабельский Андрей Ростиславович, — представил молодого белокурого офицера корнет.
Тот склонил голову и кивнул Кириллу. Космин отвечал поклоном.
— С Валентином Николаевичем тебя, унтер, знакомить второй раз не стану, в разведке друг на друга успели наглядеться, — продолжал Пазухин.
— Рад вас приветствовать и видеть в здравии, господин поручик, — с улыбкой сказал Кирилл, обращаясь к Новикову.
Тот хмельно кивнул головой.
— Ну а это наш Денис Давыдов — гордость всего полка, командир 4-го эскадрона, гроза австрийцев, настоящий гусар, герой и рубака, пьяница и поэт, герой не только на войне, но и среди слабого пола — ротмистр Гаджибеклинский Руслан Исаевич, — представил старшего офицера корнет.
Космин поклонился. Лысый ротмистр сдержанно отвечал тем же.
Самогонка между тем незаметно, будто сама собой, уже разлилась по стаканам.
— За знакомство, господа!
«И кто только успевает ее наливать? Словно какая-то волшебная рука, какой-то джинн из “Тысячи и одной ночи” банкует это зелье. Впрочем, мусульмане не пьют», — подумал про себя Космин и послушно взял предложенный ему стакан.
— За удачный день и успешную атаку!
— За наше оружие! — выкрикнул корнет, целуя голомень клинка, слегка вытянутого из ножен.
— Во здравие! И дай, Бог, не последнюю!
— За то, что бы эта война скорей закончилась, и чтобы нас любили женщины!
«Видел бы меня Горст!» — вновь пришла мысль Космину, когда он поднес хмельное к губам.
Пять стаканов сомкнулись, звякнули. Крепкий самогон покатился в глотки и желудки, щекоча, обжигая спиртом и ароматом сивухи слизистую.
Пазухин проглотил, слегка икнул и занюхал рукавом шинели. Новиков крякнул. Шабельский пару раз тряхнул и покрутил головой. Новоявленный Денис Давыдов глубоко выдохнул, закрыл рот тыльной стороной ладони и вытер черные усы. Космин же, округлив и слегка вытаращив глаза, застыл в ожидании, когда провалится… Не успел он прийти в себя, как почувствовал, что корнет сунул ему под нос старый и морщинистый соленый огурец. Поблагодарив того поклоном головы, Кирилл взял огурец пальцами и откусил кусочек.
— А что ж, Космин, это вы нанесли австрийскую батарею на карту-двухверстку Горста? — спросил Шабельский.
— Да, это моя работа, господин поручик.
— Мы с вами не в строю. Не надо формальностей. Довольно имени и отчества.
— Да, Андрей Ростиславович.
— Что ж, очень недурно-с! — вставил «Денис Давыдов».
— Еще бы, ротмистр. Ваш 4-й эскадрон шел как раз на левом фланге, и австрийские пушки били по нему прямой наводкой. 1-я батарея вам и вашим людям прямо-таки жизнь спасла! — вставил поручик Новиков.
— Кто бы спорил, Валентин Николаевич. Но 4-й эскадрон первый ворвался в деревню и выбил от туда противника, — парировал Гаджибеклинский.
— Господа, позвольте узнать, а каковы вообще потери с обеих сторон? — поинтересовался Космин.
— Еще по одной, и вы все узнаете о нашей диспозиции, господин унтер, — с улыбкой произнес раскрасневшийся Пазухин.
Космин успел заметить, что тот разливал самогон по стаканам.
«Вот кто исполняет обязанности джинна. Впрочем, несложно было догадаться», — подумал Кирилл.
— Не вынимай клинка без команды и не гони коня, корнет, — вставил Новиков.
— Как можно, господин поручик.
— Вы готовы слушать, унтер? — спросил, нахмурившись, Шабельский.
— Весь внимание, — отвечал Космин, пьянея.
— На правом фланге, как раз когда ваша батарея ударила по австрийским орудиям, наш полк напоролся на сильный пулеметный и ружейный огонь противника. Во 2-м и 1-м эскадронах большие потери. В полку сразу потеряли 14 гусар. Царство им небесное. Раненых, включая тяжелых, — 30 человек. Многие, возможно, не выживут, или уже отходят… — мрачнея, продолжал поручик.
— Боже правый, — тихо промолвил Кирилл, крестясь.
— Словом, почти половина эскадрона легла под их огнем, — отметил Шабельский.
— Тяжело ранен навылет в грудь полковой адъютант поручик Изюмов, — добавил Новиков.
— Но зато легко ранен в голову корнет Пазухин, отделавшийся легким испугом в штаны, — пошутил сам про себя молодой гусар.
— Будет тебе паясничать, не к месту, корнет, — урезонил захмелевшего Пазухина Шабельский.
— Лошадей жалко. Пало 65 коней, — отвечал Пазухин, отправляя в горло новый стакан самогона.
— Ты что это, корнет, пьешь один и не предупреждая? — спросил Новиков.
— За помин души, Валентин Николаевич, пьют молча и не чокаясь.
— Да, помяни их, Господи! — угрюмо произнес Шабельский.
Все строго и молча опрокинули стаканы.
— Но и мы потом расквитались. Выбили австрийцев с позиций и из трех населенных пунктов. Гнали их почти три версты, изрубили до 2 рот. Гусары насчитали порубанных и пострелянных около 350 человек, — подвел итог «Денис Давыдов».
Внутри у Космина вдруг что-то восстало против этого, натянулось, затрепетало. После всех этих известий он вдруг ясно осознал всю бесчеловечность войны, безвозвратность потерь.
— Полк прорвал австрийский фронт шириной в 5 и глубиной в 6 верст. Хорошо, командир полка вывел гусар из-под огня, а то бы мы, потеряв до половины состава, были уже в 10 верстах западнее — в австрийских окопах второй или третьей линии, а не в этой прелестной, тихой деревушке, — продолжал далее Шабельский.
— Но, как я успел узнать, бой идет верст на 7–8 западнее. Да и Горст велел наводить орудия и приказал стрелять туда, — уточнил Космин.
— Да, вы правы, молодой человек. В прорыв левее нас пошли, углубили и расширили его другие полки нашей дивизии — 7-й драгунский Кинбурнский и 7-й уланский Ольвиопольский. Нас же, учитывая потери, вывели из боя, — добавил лысый ротмистр.
— Будет вам, господа, о стратегии! Руслан Исаевич, лучше прочтите свои стихи и докажите, что вы подлинный преемник Дениса Давыдова, — вдруг вмешался захмелевший корнет.
— Слышали, верно, Космин, Денис Давыдов и правда служил сто лет назад в нашем полку? — спросил Шабельский.
— Да, это замечательно, Андрей Ростиславович!
— Господин ротмистр, ну прочтите, окажите милость. У вас великолепно получается, — вновь пристал к Гаджибеклинскому пьяный Пазухин.
— Да, да!
— Просим! — стали упрашивать другие.
— Извольте, господа! Но сначала прочту не свое, а Давыдова. Уж очень близок мне этот поэт. Мой прадед-осетин Гаджи-бей знал его, был его товарищем, порой воевал с ним бок о бок в кампаниях 1812 и 1813 года. Послушайте, какие стихи:
Ради Бога трубку дай,
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
с закручёнными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтоб до неба возлетел
Я на их руках могучих.
— Хорошая военная лирика, — отметил Шабельский.
— Недурно, — отметил Космин.
— Или вот еще, его же:
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской.
Сабля, водка, конь гусарский,
С вами век мой золотой.
— И все же хотелось бы услышать ваши стихи, ротмистр, — попросил Шабельский.
— Попробую, господа, — отвечал тот севшим, пропитым голосом, покрутил кончик уса и стал читать:
Жизнь свята, но зияет ранами;
Не уйти от любви, войны.
Малодушья не скрыть обманами,
Не укрыться юбкой жены.
И душа солдатская просится
В бой. Со смертью играть, ворожить.
Ну а выжил, сильнее хочется
И любить, и гулять, и жить.
Гаджибеклинский еще некоторое время читал свои стихи. Но потом разговор, как всегда это бывает в подпивших мужских компаниях, переключился на тему женщин. И тут Космин заметил, что поручик Новиков, увлекшись этой темой, сам собой, как бы невзначай разливает очередную порцию по стаканам. Раненый и уставший корнет уже дремал, сидя на скамье, покачиваясь и склоняясь головой на грудь.
«Вот и второй джинн», — подумал про себя унтер, вспоминая сквозь хмель восточную сказку «Волшебная лампа Алладина».
— Эй, красавица, а принеси-ка нам моченых яблочек! — крикнул совсем захмелевший Пазухин, подзывая украинку-молодку.