1
Он проснулся с первым светом, под ксилофонный звон молочных бутылок и импотентный скрежет автостартеров. Он почмокал губами и поцокал языком о жесткое небо, исследуя рот, похожий (вульгарное сравнение всплыло из вчерашнего вульгарного ползанья по пабам) на борцовский бандаж для мошонки. Вульгарное сравнение поднесло пальцы к носу жестом, который мачеха назвала «жирный бекон», осенило себя на старо-римский лад, непристойно фукнуло и полезло вверх по стене, как ящерица. Эндерби мерз в своем пальто, чувствовал себя неопрятным под стать комнате, которая теперь проступала как картинка на телеэкране, когда прибор наконец нагрелся. С картинкой пришел и звук: храп женщины в соседней комнате. Эндерби заинтересованно прислушался. Кто бы мог подумать, что женщины способны так громко храпеть! Мачеха-то, конечно, могла храпом крышу с дома снести, но она была уникальной. Но уникальной ли? Он вспомнил свое сортирное творение о том, что все мачехи женщины, или все женщины мачехи, или что-то в таком духе, а после вспомнил весь вчерашний день, далеко не скучный, и в голове вдруг совершенно отчетливо всплыло имя вдовы, которая напоила его чаем и отвезла до остановки подземки «Вокзал Виктория»: Веста Бейнбридж. Стыд согрел тело Эндерби, а после голод забарабанил в него, как в дверь. Мимо бодро шагал позорный день, раздувая ноздри в глупой издевке, и нес с собой знамя святого Георгия. Шумно протопав, он принял стойку вольно позади скверно сколоченного буфета. Надев очки, Эндерби с мучительной ясностью увидел пивные бутылки и старую «Дейли миррор» и, оглядевшись, со скрипом и стонами прошаркал к кухонному уголку. Стол был заставлен квадратными поддончиками с полуфабрикатами, а еще пустыми молочными бутылками с засохшими архипелагами на дне. Эндерби напился воды из-под крана. Вытерев рот кухонным полотенцем, он открыл кухонный шкаф, где нашел маринованные огурцы. После нескольких хрустящих слизняков он почувствовал себя лучше.
Перед уходом он окликнул хозяйку, но та, сбросив с себя одеяла, оставалась лежать, раскинувшись на двуспальной кровати. Мимо прогрохотал грузовик, и ее груди легонько задрожали под прозрачной ночной рубашкой, как плохо застывшее бланманже. Пелена черного дыма волос поднималась и опадала над ее лицом в такт храпу. Эндерби укрыл ее покрывалом, поклонился и вышел. Не такая уж она старая, решил он. Глупая толстая девка, по сути, не способная на злокозненность. Она приютила Эндерби. Эндерби этого не забудет.
Спускаясь, Эндерби столкнулся с молочником: пинту к двери Эндерби, полпинты к подножию лестницы. Молочник осклабился и дважды поцокал языком. Сколько рассветов, столько и предателей. Эндерби пришла в голову дерзкая мысль.
– Пришлось там спать, – сказал он. – Дверь случайно захлопнулась. Вы в замках разбираетесь?
– Страсть над слесарями смеется, – нравоучительно выдал молочник. – Посмотрю, нет ли у меня куска проволоки.
Минуту спустя объявился почтальон с купонами для квартиры наверху, для Эндерби – ничего.
– Так не пойдет, – критично сказал он. – Давайте я попробую.
Он тяжело подышал на замок, щупая и ковыряясь.
– Уже поддается, – пропыхтел он. – Полсекунды.
Замок открылся, Эндерби повернул ручку, и дверь распахнулась.
– Очень обязан вам обоим, джентльмены, – сказал он.
Ему не улыбалась перспектива идти к миссис Мельдрам. Отдав им последние монетки, он вошел к себе.
О, какое облегчение вернуться! Сдернув пальто, Эндерби повесил его за левое плечо на крючок в крошечной прихожей. С чуть большим тщанием он снял одолженный у Арри костюм и аккуратно свернул его в шар. Этот шар он до времени положил на незастеленную кровать, а сам натянул водолазку. Теперь он был одет для работы. Шлепая голыми пятками, Эндерби направился в гостиную, а там сразу уловил перемену. На столе лежало письмо без штемпеля, а с самого стола были убраны грязные тарелки со вчерашнего утра. Ногой включив обогреватель, Эндерби сел – с обеспокоенно нахмуренным челом – читать. Письмо было от миссис Мельдрам.
Дорогой мистер Э.
Простите, что осмотрелась в ваше отсутствие, но ведь, в конце концов, это мое право домохозяйки. Просто позор, во что вы превратили квартиру, тут двух мнений быть не может, учитывая, что ванна полна стихов, а это никогда не входило в намерения тех, кто ванны производит и устанавливает. И ковры тоже не выбиты, я постыдилась бы показывать квартиру новым жильцам. Так вот, слово мое верно, и со следующего месяца плата повышается, и вам еще повезло, что вы так долго и так дешево ее снимали, учитывая, как цены повсюду растут. Если вам не нравится, вы знаете, что делать, у меня есть другие, кто будет содержать квартиру в должном порядке и жаждет въехать в следующем месяце. Вам нужно, чтобы кто-то за вами приглядывал, положитесь на мое слово, и противоестественно для мужчины ваших лет и образования, которое, как вы говорите, у вас есть, жить одному и чтобы за домом некому было присмотреть. Говоря напрямик и не замалчивая того, что следует сказать вслух, вам надо жениться, пока вы не впали в полное запустение, и таково истинное мнение многих, с кем я говорила.
С увжением
У. Мельдрам (миссис).
Вот оно как… Эндерби горько почесал коленку. Этого они хотят, да? Да еще с орфографическими ошибками? Чтобы за Эндерби присматривали, чтобы тарелки мыли как следует, чтобы постель регулярно стелили, чтобы ванная превратилась в чистенькую мечту с серо-зеленой занавеской для душа, щетками для спины и ногтей (нейлоновая щетина и пластмассовые ручки рыбкой), а наполненная ванна ждет розового купальщика, который выводил бы в облаках пара рулады. И для муженька Эндерби – кабинет, чтобы писать там свою драгоценную поэзию. Ну уж нет. В голове у него загомонили птицы: призывы голубей и птичий гомон, а еще – кряк уток: сделай, дерзновенный, свой священный…
– Это мой выбор, – твердо сказал вслух Эндерби, направляясь на кухню приготовить завтрак (эта мерзавка миссис Мельдрам помыла его тарелки!) и заварить мачехин чай. Он останется верен той архетипичной мерзавке, второй жене отца. Она превратила его жизнь в ад; никакой больше женщине он такой привилегии не предоставит.
И все-таки… И все-таки…
Эндерби позавтракал черствым хлебом с клубничным джемом и чаем, а после ушел к себе в «кабинет». Его бумаг рука миссис Мельдрам не коснулась; его стол со специально укороченными ножками ждал у поэтического трона. «Ласковое чудовище» тихонько взрыкивало. Сборник из пятидесяти стихотворений, запланированный на осень, был почти завершен. Первым делом следовало расправиться с продолжением цикла любовной лирики – со «Вторым посланием к Тельме от Арри». Эндерби чувствовал себя виноватым за состояние костюма Арри. Неведомо откуда на коленях собралась грязь, лацканы почему-то все в жирных пятнах, острая стрелка на брюках с невероятной быстротой затупилась. Арри надо умилостивить чем-нибудь по-настоящему хорошим. Он уже жаловался на содержание подношений от Эндерби: слишком много кухонных сравнений, а воззвания к жестокому сердцу красавицы напротив слишком замаскированы. Арри клялся, что она прочла стихи вслух продавцам автомобилей, и те над ними поржали. Надо написать в лоб и по существу, не вульгарно, но откровенно и дать понять, чем Арри желает с ней заняться, надо написать что-то такое, что она будет держать под подушкой и краснеть, когда достанет письмо, пахнущее ее запахами. Усевшись на свой поэтический трон, Эндерби решил, что в запасе, пожалуй, есть кое-что подходящее. Порывшись в ванне, он нашел кое-какие свои ранние стихи. Одно стихотворение он написал в семнадцать лет. Называлось оно «Музыка сфер».
Вот я поднял мою свирель
И, будет всем известно,
Сейчас душой исторгну трель
Напева сфер небесных.
Ни Перселл, черт бы драл его,
Ни Арн, уж если честно,
Не стоят ноты моего
Напева сфер небесных.
Мне чужд гордыни едкий дым, —
Движенье звезд окрестных
Не изменилось в такт с моим
Напевом сфер небесных.
Рожден далеко от земли,
В пространствах неизвестных, —
Мой друг, порадуешься ли
Напеву сфер небесных?
Отринь девичий робкий страх,
Напев любви мой слыша.
Узри – любовь в земных цветах,
Весна любовью дышит!
Так в голос вслушайся земной
И под мою свирель запой!
Стихотворение определенно обращалось к девственнице, что в случае Тельмы было явной нелепицей. А образы сфер? И не покажутся ли они слишком грубыми барменше, надо полагать, респектабельного воспитания? Грязные шутки в баре это одно, но грязная литература, даже самый малый намек на нее, совсем другое. Под этим готов был расписаться все еще болевший живот.
Семнадцать лет. Дата написания стояла в нижнем углу рукописи. Кому он тогда писал? Он глубоко задумался, почесываясь. Никому, мрачно решил он. Но разве в том романтическом возрасте он не мечтал о воздушном создании, которое – по причине бесконечной утонченности и сладко-майского запаха – не оскорбилось бы от таких слишком уж очевидных символов домогательства? Он мысленно нарисовал образ девушки, как мистик рисует образ бога, исходя из того, чем она не является, а именно его мачехой; затем из долгих размышлений о негативных атрибутах возник и сам позитивный образ. И тогда она пришла к нему в мечтах: стройная и смеющаяся, но, главное, чистая. И ни в коем случае не вдова: он отказывался позволить этому второму изданию юношеского образа принять черты и аромат миссис Бейнбридж.
Вздохнув, он начал – очень решительно и отстраненно, в порядке чисто поэтического упражнения – писать очень эротическое стихотворение «От Арри Тельме», полное грудей, ляжек и тоски с придыханием. Закончив, он отложил его остывать, а после вернулся к построению лабиринта, дома для Ласкового чудовища.
2
Обычно распорядок дня Эндерби был таков. Будь то зима или лето, он поднимался на рассвете или чуть позже, завтракал, испражнялся, потом работал, иногда начинал работать, не закончив испражняться. В четверть одиннадцатого он брился и готовился к выходу, иногда с хозяйственной сумкой; в половине одиннадцатого он выходил из квартиры, шел к морю, покупал батон и кормил чаек; сразу после этого употреблял утренний виски с престарелыми и умирающими или, если Арри не работал, с Арри в «Гербе масонов». Иногда он навещал Арри на его кухне, и Арри давал ему остатки со вчерашнего (кости индейки с ошметьями мяса, несколько ломтиков жирной свинины, кусок костистой части бараньей шеи для воскресного обеда). Затем Эндерби совершал необходимые покупки: батон для себя самого, картофель, пару пачек сигарет, пикули, небольшой мясной пирог, сладкий пирожок за четыре пенни. По возвращении домой он готовил еду, а если со вчерашнего оставалось что-то холодное, ел сразу, работая за едой; потом он клевал носом в кресле или даже заваливался одетым на кровать, чтобы по-настоящему поспать. Затем назад в сортир – доделать оставшееся на сегодня, после – остатки с обеда или хлеб с какой-нибудь дешевой приправой, мачехин чай на сон грядущий – и в постель. Такая жизнь никому не мешала. Иногда этот порядок нарушали капризы Музы, которая швыряла в Эндерби стихи – обрывками или полностью оформившиеся. Тогда, бросив недопитый виски, готовку или усердное корпение над нелирическими произведениями, он был вынужден сейчас же записывать под ее истерическую, холодно пророческую или телеграфную диктовку. Он уважал свою Музу, но боялся ее причуд: она могла быть игривым котенком или выпустившим когти тигром, сосущим палец идиотиком или надменной богиней в бальном платье эпохи Регентства. Перепады ее настроения были так же непредсказуемы, как и визиты. С большей предсказуемостью давали о себе знать другие «кары небесные»: диспепсия во всех ее проявлениях, газы, икота. Так, между приступами небесного и кишечного вдохновения он влачил свои тихие дни, одинокий отшельник, совершенно безобидный. Письма и посетители редко тревожили его дверь, новости из опасного мира никогда в нее не стучались. Его дивиденды и крохотные роялти шли прямиком на счет в банке, банк он посещал раз в месяц, смиренно ожидая со своим чеком, аккуратно выписанным на двадцать с чем-то фунтов, в очереди из владельцев пабов с бычьими шеями и мясников с лицами аскетов, которые вносили необъяснимые – горы тусклых медяков, которые так долго приходилось пересчитывать. Он никому не завидовал, разве только великим и точно умершим.
Заведенный порядок его жизни, уже нарушенный катастрофической поездкой в Лондон, еще более расстроили последствия этой поездки, а именно появление большой посылки. На наклейке с обратным адресом значилось «Фем», а ниже красовалось изображение ухоженной, хотя и дебильной женщины, по всей видимости, типичной читательницы журнала. Поглощенный работой над поэмой. Эндерби принял ее в подштанниках и с разинутым ртом и тут же побежал с ухающим сердцем в гостиную открывать. Внутри оказался контракт на подпись и краткое сопроводительное письмо от миссис Бейнбридж. Писала она размашисто и деловито, но позволила своему аромату – крайне деликатно – пропитать писчую бумагу. Обоняние у Эндерби было так себе, но ее женственный образ он уловил очень ясно.
Эндерби мало что знал о журналах. Мальчиком он читал «Кинопотеху» и «Веселые чудеса». В молодости он проглядывал поэтические периодические издания и ядовитые левацкие рецензии по выходным. В армии он пролистывал то, что читали солдаты. В приемных он с каменным лицом сидел над «Панчем». Он слышал про послевоенную сыпь дешевых журнальчиков и удивлялся разнообразию их специализации и числу культов, которым они как будто служили. Он знал, что есть два или три целиком посвященных какому-то покойному кумиру, эдакому возрождающемуся богу, видел он и несколько таких, которые прославляли молодых и еще живых оболтусов с гитарами, – предположительно, как раз их миссис Бейнбридж называла поп-певцами. Очевидно, нынешних молоденьких девушек обуяла почти религиозная жажда, утолить которую были способны лишь эти жалкие симулякры и их жрецы в прессе. А еще этим молоденьким девушкам денег некуда девать, поскольку в нынешний век специализации в чести только неумные, необразованные и неумелые. Но у скучающих домохозяек тоже имелись деньги. «Фем» дрался за их шестипенсовики, стараясь вытеснить «Женственность», дать в зубы «Очарованию», сорвать корсеты с «Женушки» и вырвать с черными корнями волосы «Блондинке».
Он устроился жадно читать «Фем». Время шло, утраченное навсегда, и его никогда не искупить, а он все гнусаво фыркал над содержанием журнала. На обложке красовалось девичье лицо, обобщенное и скучно хорошенькое. Перебрав стопку у себя на коленях, он отметил, что молодое лицо красуется на обложке каждого номера – вероятно, одной и той же женщины, хотя трудно сказать наверняка. Обложки мужских журналов, на его взгляд, предпочитали эксплуатировать женщину ниже шеи. Честно, каждому свое. Эндерби прочел письма читателей: чья-то маленькая дочка спрашивала, живет ли Бог в аэроплане; как превратить старую банку из-под джема в элегантную вазу, использовав четыре разных оттенка лака для ногтей (общей стоимостью 8 шиллингов 6 пенсов); нежная благодарная улыбка – вся награда, какую она может просить за свой милосердный поступок; волнистый попугайчик миссис Ф. (из Ротерхэма) умеет говорить «Долли любит маму»; какими глупыми бывают мужчины, правда, они ведь хранят картошку в кухонном ящике! (Это последнее Эндерби озадачило: что тут глупого?) Имелась повесть в выпусках, озаглавленная «На вечность и один день», богато иллюстрированная очаровательной, но полной сомнений невестой. Пятистраничная статья демонстрировала, что ненамного дороже сделать собственный шкаф для пластинок (или заставить мужа или бойфренда его сделать), чем покупать в магазине. Имелись короткие рассказы с названиями «Сердце в огне», «Почему ты меня покинул?», «Тебе вручаю я себя», «Привет, романтика», обычно приправленные изображениями слипшихся парочек – стоймя. За согревающей душу религиозной колонкой популярного поп-певца-проповедника шла редакционная статья «Собаки нашей королевы». Еще ему встретились пугающе клиническая болтовня про опухоли, статьи про каблуки-шпильки, про изготовление мармелада и про то, как стать сияющей невестой. Эндерби надолго поглотило «Специальное кулинарное приложение», в котором он увидел способ улучшить наконец свой рацион (завтра он попробует «Апельсиновые сласти»). Он был шокирован и тронут письмами, какие присылали Миллисент Добросердечко, голубоволосой даме с острыми красными когтями и нежной улыбкой: «Он сказал, это было искусственное дыхание, а теперь оказывается, что я жду ребенка»; «Я замужем всего три месяца, но я влюбилась в отца моего мужа». Эндерби одобрительно покивал здравому смыслу ответа: нехорошо, не следовало этого делать; мне очень тебя жаль, моя дорогая, но ты должна помнить, что брак – это навсегда.
Сумерки наступили, а он все читал, и прочесть оставалось еще много. Он прокрался к выключателю, чувствуя себя виноватым, ища себе извинений за столь долгое погружение в глянцевое море: раз он собирается писать для домохозяек, нужно знать их вкусы. Желудок на такое небрежение обиженно заурчал. На кухне не нашлось ничего, кроме хлеба, джема и пикулей, придется выйти купить что-нибудь. Ему очень захотелось попробовать блюдо по рецепту Джиллиан Фробишер в «Специальном кулинарном приложении»: «Спагетти-сюрприз фромаджо».
Эндерби вышел с хозяйственной сумкой и вернулся с фунтом спагетти, куском сыра и большой головкой чеснока за четыре пенса. (В качестве альтернативы в рецепте предлагались две большие луковицы, но Эндерби испытал смутное отвращение при мысли о том, чтобы зайти к зеленщику ради каких-то двух луковиц; вот чеснок – другое дело, это ведь экзотика.) Тяжело дыша от возбуждения, он понес соответствующий номер «Фем» на кухню, чтобы рабски следовать инструкциям. «На четыре порции», – прочел он. Тут всего один мужчина, он сам, он, голодный Эндерби. Значит, надо все разделить на четыре. Взяв фунт спагетти, он разломал хрупкие палочки на мелкие кусочки. Он достал сковороду (жаль, что не нашлось глубокой, как требовалось в рецепте, ну да неважно) и налил туда одну столовую ложку оливкового масла. (Примерно с чашку его хранилось в буфете, слитого из консервных банок из-под сардин.) Бросив в сковороду четвертую часть спагетти, он зажег газ и, как велено, готовил их медленно, переворачивая и помешивая. Потом он добавил две чашки воды, вспомнил, что надо делить на четыре, и сколько-то воды вылил. Потом, тяжело дыша, обратился к «Фем», пока сковорода слабо кипела на медленном огне. Натер сыр (натирать пришлось на терке для мускатного ореха миссис Мельдрам) и полученное бросил в сковородку. Теперь вопрос лука и чеснока. «Добавить две крупно порубленные луковицы, – писала Джиллиан Фробишер, – или чеснок по вкусу». Эндерби посмотрел на свой чеснок, он знал, что чеснок острее лука. Возможно, одна его головка будет эквивалентна тем двум? Нужно ли снимать кожуру? Нет. Полезные свойства в кожуре: например, у картошки. Он настрогал чеснок по долевой, потом по поперечной, кусочки бросил в булькающую смесь. Что там дальше? «Смазать блюдо маслом». На полке он нашел мутную посудину из огнеупорного стекла и щедро покрыл ее изнутри маргарином. Теперь предстояло перенести содержимое сковороды в посудину. Вынул он его с трудом: почему-то оно пристало ко дну, и пришлось с силой выковыривать то, что выковыриваться не желало. Наконец, он перевалил смесь в посудину. «Полейте сверху сметаной», – приказывала Джиллиан. Сметаны не имелось, зато нашлась уйма скисшего молока, зеленоватого сверху. Увенчав блюдо щедрой порцией сычужных катышков, он включил духовку. Там блюдо должно было готовиться на медленном огне около двадцати минут. Со стоном он наклонился, чтобы поставить посудину в духовку, потом пинком закрыл дверцу и потер руки. Готово.
Проклятье! Он только теперь сообразил, что забыл постоянно делить все на четыре. Нестрашно. И, возможно, спагетти должны чернеть по мере готовки. Он слышал, что в модных ресторанах еду намеренно сжигают на глазах у пресыщенных и светских клиентов.
Вернувшись к электрическому камину, он взялся за очередной номер «Фем». Завороженно вперившись в рекламу супа, на которой красовалась чашка холодной крови, и рекламу яиц, в которой нитки мертвенного белка готовы были соскользнуть с лопатки в блеклый желток на сковороде, Эндерби начал читать рассказ под названием «Ты не мой любимый». Рассказ был про стюардессу, которая влюбилась в капитана своего самолета, – новая для Эндерби тема. Он таращился в журнал гораздо дольше отведенных Джиллиан Фробишер двадцати минут, пришел в себя от икоты и побежал вынимать свой сырный «сюрприз» из духовки. Название, подумал он, выбрано довольно умело. Сев за стол, он насладился букетом подгорелых мучных изделий и зверского чеснока, от которого бросало в жар, как от взрыва ацетилена; обертоном в букете явилась усталая тепловатость. Эндерби ожидал чего-то иного, однако, надо думать, Джиллиан Фробишер знала, что делала. Он ел, исполненный чувства собственного долга, но часто доливал себе холодной воды. Он должен изучить вкусы своих будущих читательниц.
3
Проснулся Эндерби среди ночи, с сержантской грубостью выдернутый из странного сна про кочерги. Боль была жуткая, хотя как будто не опасная. Пока Эндерби полз в сортир, голова у него была ясная, он даже помнил, как зовут отравительницу. Джиллиан Фробишер. В одном выпуске «Кулинарного приложения» имелась ее фотография: решительная, кудрявая, красивая еврейская девушка с невозможно чистой сковородой в руке. Эндерби поклялся, что если доберется до нее, то сковородку эту уж точно испачкает. Его подло обвели вокруг пальца.
Сода раздробила боль и отправила ее осколки по ветру. Устроившись в гостиной, Эндерби включил обогреватель. На часах десять минут четвертого. Время – хуже не придумаешь. Сверху доносились отзвуки ссоры, женский голос кричал словно через марлю: «Убирайся, слышишь? Убирайся, свинья!» Затем последовали рокот мужского голоса и тяжелые шаги. По всей очевидности, Джек вернулся. Вскоре женская ругань стала тише, искаженней, словно вырывалась из угла рта и краткими очередями. Заскрипели пружины. Взяв с дивана контракт, Эндерби задумался, подписывать ли его. Еженедельно выдавать рифмованные клише, высокопарное пустословие про далекие звезды в небе, про прикосновение толстеньких младенческих ручек к маминой шее, про доброту к страждущим – это ли не проституция? Чем бы ни были стихи, которые он писал Тельме от имени Арри, проституцией они не были. То откровенно чувственные, то слегка ироничные – их нечего стыдиться. Но предложение миссис Бейнбридж – это ли не змий, соблазняющий его сойти со стези истинного искусства звоном гиней, которые все равно достанутся миссис Мельдрам? Эндерби пошел в уборную осмотреть накопившуюся за годы труда мешанину в ванне. За последние полтора десятка лет он переезжал из города в город, с квартиры на квартиру, но думал, что здесь сможет осесть навсегда. Нехорошо менять мастерскую посреди работы над крупным произведением. Под влиянием нового места неуловимо меняется настрой, нарушается непрерывность… Тут ему пришло в голову, а как же он будет упаковывать в чемоданы содержимое ванны: мышей, хлебные корки и все остальное… Многое теряется, испытываешь искушение что-то выбросить. Но, стоя босиком на кафеле, Эндерби вдруг задумался: а может, стоит принести эту жертву, переехать подальше к югу или к северу по побережью, подальше от миссис Мельдрам и от гораздо более опасной личности (ведь вдовице скорбной уж никак не лень), миссис Бейнбридж, невозмутимо элегантной, самозваной почитательницы его стихов.
Он понимал, что пытается найти рациональное зерно в своем страхе перед отношениями с реальной женщиной, возможностью повторения в этой квартире того, что заканчивается сейчас этажом выше. Но его не оставляло беспокойство (всегда обострявшееся после того, как он успевал ушмыгнуть от зарождающейся близости), что тяга к одиночеству может сказаться на его творчестве. Согласно традиции, любовь к женщине всегда играла большую роль в жизни поэта. Взять, к примеру, Гете, которому, чтобы начать новое произведение, обязательно нужен был новый любовный роман. Если немецкая культура и сыграла какую-то роль в его становлении, сам Эндерби предпочел бы, чтобы в первую очередь это было влияние гораздо более угрюмой личности – Шопенгауэра. Шпенглер с его обещанием заката Европы тоже ему импонировал. В молодости, чтобы написать стихотворение о сексе и других людях, ему приходилось взывать к духу обоих философов. Ему вспомнился типичный вечер военного времени, затемнение в гарнизонном городке, лапающие мозолистые руки, хихиканье в темноте.
Сатиры и нимфы бегут, гомоня,
И фавны холмы позабыли,
Срывая бесстыдно покровы дня
С брюха грязного Вилли.
Софитов свет и оваций гром:
Весь мир ожидает заране,
Когда Vorstellungen начертит он
На голом, пустом экране.
Серебряный свет заливает шлюх,
Их уличные уловки
Сгладясь, смягчась, становятся вдруг
Шиком изящной сноровки.
Взгляни – ракеты летят из-за гор!
Был туго экран натянут.
Увы… Свершился судьбы приговор,
И жезлы в бессилии вянут.
Совсем не романтическое отношение к сексу. Любовь, как, кажется, говорил Шопенгауэр, разновидность киноперформансов или Vorstellungen[15], организованных злой Волей, эдаким Виллом, киномехаником и управляющим в одном лице, а обмякшие тела присосавшихся друг к другу, хихикающих «влюбленных» – экраны, на которые проецируется подобие реальности. Но исчезновение экстаза, внезапное возвращение на землю после соития пугают, и в переоцененных словах любви, едва они произнесены, видишь то, что они есть на самом деле. Мимолетным образам онанизма нельзя навредить, нельзя солгать.
Эндерби вернулся в гостиную. Изжога, как родовые схватки, сызнова завела свое. В стакане осталось еще достаточно разведенной соды, поэтому уже через полминуты Эндерби смог излить свои муки:
– Грерррбрухаррраууууууупфффффх!
Сверху немедленно последовал ответ: три раза стукнул увещевающий ботинок. Эндерби кротко поднял глаза, словно на журящего Бога. Пора уезжать. Он услышал что-то вроде «Заткнись, Эндерби», потом женский голос произнес:
– Оставь его в покое. Он не нарочно.
Вспыхнула неразборчивая ссора, закончившаяся криком Джека:
– Так это он? Да, он? И чья это была идея? Лживая сучка, вот ты кто!
Печаль, понимаете ли, после соития. Печально покачав головой, Эндерби вернулся в постель. Он предупредит миссис Мельдрам, что съезжает, он не подпишет контракт миссис Бейнбридж. Пусть миссис Мельдрам получит своего улыбчивого и лысого молодого любителя ванн за счет фирмы. Маловероятно, что без еженедельного стиха от Эндерби читательницы «Фем» с лужеными желудками зачахнут.
4
Значит, решено.
Утро принесло письмо от Весты Бейнбридж.
Дорогой мистер Эндерби!
Третьего дня в Лондоне вы, похоже, накуролесили. Мне только сегодня удалось раздобыть вечернюю газету того достопамятного дня, которая пусть и кратко, но вполне ясно дает понять, что вы приложили все усилия, чтобы настроить против себя одного облеченного титулом мецената. Должна признаться, я даже восхищаюсь вашей независимостью, хотя один бог знает, как поэт в наши дни может позволить себе такую байроновскую роскошь. Я слышала, сэр Джордж весьма разобижен и зол. Что на вас нашло? Просто не понимаю, но я лишь обычная женщина без претензий на интеллектуальность и никогда не посмела бы возомнить, будто способна разгадать, что происходит в голове у поэта. Факт в том (и рискну сказать, вы довольно скоро услышите об этом от вашего собственного издателя), что ваше имя стало табу для Гудби из «Годных книг», поэтому будьте начеку.
В сложившихся обстоятельствах, думаю, неплохо было бы публиковать ваши еженедельные излияния под псевдонимом. Кроме того, это даст нам шанс расцветить колонку фотографией какого-нибудь длинноволосого мужчины-модели с пером в руке и устремленным к небесам мечтательным взором. Вы понимаете, о чем я: Поэт с большой буквы – в расхожем представлении домохозяек. Может, вам приходит в голову какой-нибудь псевдоним? Пожалуйста, подпишите контракт и перешлите его мне. Мне правда понравился наш чай вдвоем.
Ваша
Веста Бейнбридж.
Дрожа от ярости, Эндерби скомкал дорогую почтовую бумагу. Он швырнул письмо в унитаз и дернул за цепочку, но бумага оказалась слишком плотной и в спуск не пролезла. Пришлось вытащить мокрый ком и затолкать в старую картонную коробку с мусором – к консервным банкам из-под сгущенного молока, рыбьим костям, картофельным очисткам и испитому чаю. Через час тяжких мыслей и попыток продолжить работу он испытал настоятельное желание перечитать письмо, что и сделал, смахивая заляпавшие бумагу чаинки. «Накуролесил», «независимость», «байроническая» – вот как думают расхожая домохозяйка и Веста Бейнбридж… Он хмурился и щурился на слова – в крошечном коридорчике было темно. Вдруг в дверь забарабанили двумя кулаками – так горилла бьет себя в грудь, – и Эндерби удивленно поднял взгляд.
– Выходи, Эндерби! – прокричал Джек. – Хочу перемолвиться с тобой словечком, чертов ты поэт!
– Накося выкуси! – рявкнул Эндерби в духе и с интонацией мачехи.
– Выходи, Эндерби. Выходи и дерись как мужчина. Открой дверь и дай мне тебе вмазать, сволочь ты эдакая.
– Нет, – ответил Эндерби. – Не выйду. А если я открою дверь, то об этом пожалею. Знаю, что пожалею. Не хочу твоей крови на своих руках.
– Эндерби! – орал Джек. – Я честь по чести тебя предупредил. Открывай и дай мне тебя избить, блудливый ты поэтишка. Я тебе устрою за то, что спал с моей женой, лживая ты скотина!
– Она тебе не жена, – возразил Эндерби. – И спал я на диване. Кто-то меня оболгал. А теперь убирайся, пока я не разозлился.
– Открой дверь, Эндерби, прошу! – молил Джек. – Я хочу тебе врезать. Это просто-напросто справедливо, чтобы я тебя побил, сволочь ты такая, а я уже на работу опаздываю. Открывай и давай с этим покончим.
И обоими кулаками забарабанил по двери.
– Перестань, Джек! – раздался сверху женский голос, который почему-то наводил на мысль о ночной рубашке и бигуди. – Только дураком себя выставишь!
– Дураком, говоришь? Сейчас увидим. А теперь заткнись! Ты свое получила, теперь очередь Эндерби.
Он забарабанил снова. Сходив на кухню, Эндерби вернулся с ножом, которым разделывал зайца.
– Открывай, Эндерби. Время поджимает, скотина ты эдакая!
Эндерби открыл.
Джек был моложавым громилой с морщинистыми щеками и глазами цвета мочи. Будь волосы проволокой, черная проволока росла бы у него из головы. Он даже оба кулака заготовил – с жалко зажатыми внутрь большими пальцами. Эндерби уже получил в живот в Лондоне, дома его бить не будут. Он занес нож.
– Выкуси, – повторил он.
– Так нечестно, – обиделся Джек. – Я только побить тебя хотел. Несправедливо, что ты сразу за тесак схватился. Я всего-то хотел сказать, не лезь к ней наверх, понимаешь? А потом один хороший в рыло – и доброго всем дня. Не дело с чужой бабой блудить, она же моя, ты сам это понимаешь. А теперь положи нож и как мужчина прими, что тебе причитается.
– Выкуси, – приняв позу убийцы, отозвался Эндерби. – У меня ключа не было, вот и все, и она пустила меня поспать на диване. Если ты в этом мне не веришь, то вообще ни в чем не поверишь.
– Во что хочу, в то и верю, – совершенно искренне ответил Джек. – Я этого так не оставлю. Не думай, что ты от меня отделался, Эндерби, поэт ты или нет. Это я тебе напрямик говорю. Сейчас я на работу иду, и так уже опаздываю, а виноват во всем ты, что только ухудшает дело. – Внезапно выбросив руку, он вырвал нож из хватки Эндерби. – Вот так-то, – гордо сказал он, – теперь тебе конец. – Эндерби стремительно захлопнул дверь. – Я вернусь, Эндерби! – крикнул Джек. – Тебе конец, помяни мое слово.
Пнув дверь Эндерби, он затопал прочь, страшно хлопнув входной дверью.
Эндерби, трепеща, заперся в уборной. Канальи, негодяи. Презренные людишки с их треклятым сексом и чертовой ревностью… Значит, действительно время пришло, все на это указывает: прочь, прочь, прочь. Куда теперь? Сев на унитаз, он начал карябать список дел: (а) забрать наличность из банка, (b) раздобыть карту южного побережья, (с) послать миссис М. чек и уведомление о выезде, (d) написать миссис Б., (е) повидаться с Арри. От необходимости строить планы и кошмара надвигающихся сборов он разволновался и постарался найти утешение, сочиняя стихотворение, венчающее цикл «К Тельме». От получившегося несло жаркими руками, белой плотью, хриплым желанием, любовью, любовью, любовью… Для Эндерби оно стало своего рода катарсисом – сродни громкой площадной брани:
…В исступлении страсти, в безумье моем
снова видится образ твой.
Под слепящим дождем невозможной любви
никну горестной головой.
Петухи охрипли от криков любви.
Напитать собою позволь
Пересохший, в корках кровавых рот, рот усталый,
чья жажда – боль…
Он выписал чек миссис Мельдрам и сочинил по возможности отрывистое прощание:
Благодарю за непрошеную заботу. Примите уведомление. Ваш и т. д.
В письме миссис Бейнбридж он учтиво сообщил, что получил ее посылку и письмо, но с сожалением должен признать: по зрелому размышлению он счел, что не сможет удовлетворить скудные поэтические потребности, даже если бы таковые существовали, читательниц «Фем». Его комплименты мисс или миссис Фробишер, если миссис Бейнбридж будет так добра их передать, и поздравления, что у читательниц ее «Кулинарного приложения» такие луженые желудки. Он, Эндерби, если это кого-то интересует, сильно пострадал от ее «Спагетти-сюрприза». Он намерен уничтожить контракт и раздать номера «Фем» бедным. Искренне ваш и так далее… P.S. Он съезжает с вышеуказанного адреса, куда – пока не знает. Отвечать ей незачем. Несколько успокоившись, Эндерби побрился и приготовился выйти из дома. Пока крикун Джек на работе, ему ничего не грозит.
5
В грязном белом поварском халате, дополненном белым шейным платком и белым колпаком-грибом, Арри отдыхал от кухонных трудов у барной стойки «Герба масонов». Эндерби он встретил без энтузиазма, но по собственному почину и без единого вопроса заказал ему двойной виски.
– Тот костюм, – сказал он, – просто в жутком состоянии. Пришлось отправить его в чистку. – Он отпил добрых три четверти пинты янтарного эля, смешанного с горьким.
– Извини, – ответил Эндерби. – Больше не повторится. Я больше ничего не буду у тебя занимать. Я уезжаю.
– Уезжаешь? Да? И уже никогда не вернешься?
– Вот именно.
Арри глядел серьезно и чуть печально, но за этой миной как будто скрывалась толика облегчения, душок его прорывался, точно в дырочку для пара в верхнем слое теста.
– Куда? – спросил он.
– Не знаю, – ответил Эндерби. – Куда-нибудь на побережье. Не важно куда.
– Тебе бы убраться как можно дальше, – посоветовал Арри, растягивая гласные, как в каком-нибудь примитивном языке: «подаааальше», ономатопая, подчеркивающая расстояние, как только сможешь. Тут никому жизни нет. Никогда, никогда больше не возвращайся.
Он угрюмо глянул на лесбиянок в углу: Глэдис в очках и штанах под леопардовую кожу тайком лапала косоглазую Пруденс, а потом вдруг сочувственно посмотрел на Эндерби.
– Я, собственно, попрощаться зашел, – сказал Эндерби, – и пожелать успехов с ухлест…
– Нормалек будет, как хлестики пришьют.
– Я не про хлястики, а про твое ухлестывание за Тельмой говорил. Я принес тебе еще стихотворение, самое последнее в цикле. Если оно делу не поможет, тогда не знаю уж что.
Он достал из кармана сложенный листок.
Арри покачал головой.
– Ничто не поможет, ничто. Только чертово время потратил.
– И мое тоже, – согласился Эндерби.
– Вот и жди, когда рак на горе свистнет, – прошамкал беззубо Арри. – Ни рыба ни мясо эта Тельма. Что потрошки, что стишки – не в коня корм.
– Такова жизнь, – вздохнул Эндерби. – Никому сегодня поэзия не нужна. Все впустую.
Он собрался уже разорвать свое последнее пламенное посланье.
– Не, не впустую, – возразил Арри. – Пара-тройка очень даже недурные были. Да только не в коня корм.
Он протянул чистую поварскую руку, чтобы спасти стихотворение Эндерби. Развернув листок, он глянул на него без особого интереса и, сделав вид, что прочел, убрал в карман штанов. Эндерби заказал ему пинту янтарного с горьким.
– С тех пор как я тут живу, ты единственный, с кем я вроде как подружился, – сказал Эндерби. – Поэтому перед отъездом хотел бы пожать тебе руку.
– Все тебе руку жмут, – ответил Арри и поступил как сказано: – Когда сматываешь?
– Надо вещи собрать, – сказал Эндерби, – да еще решить, куда поеду. Завтра, наверное. Пока Джек на работе.
– Какой еще Джек?
– Ах да, извини. Малый, который живет надо мной. Он думает, у меня роман с его сожительницей.
– А-а, – качая головой, протянул Арри, потом посмотрел на Эндерби с новым сочувствием. – Сваливай как можно скорее, – сказал он. – Побросай вещички в мешок и отправляйся на вокзал Виктория. На Виктории есть карта со всякими названиями. Послушай моего совета, парень. Хороших мест полно. Выбирай, какое понравится подальше отсюда, и мотай туда прямиком. Теперь все места одинаковы. Главное, не осесть. И что ты будешь делать, когда попадешь туда, куда едешь? Продолжать в том же духе?
– Это все, что я умею, – отозвался Эндерби. – Кропать стишки – все, на что я способен.
Покивав, Арри прикончил свою пинту – четвертую с прихода Эндерби.
– Про спагетти поменьше пиши, – сказал он с пеной на губах. – Оставь спагетти тем, кто хоть что-то в них смыслит. – Он еще раз пожал Эндерби руку. – Пора возвращаться, работенка зовет. Особый ланч для «Дщерей умеренности». – Слова он произнес раздельно, словно с плаката читал. – Береги себя, – посоветовал Арри. От двери он помахал белой поварской рукой и вышел.
Мысли у Эндерби было спутались, завились недоуменными спагетти, он даже успел испугаться. Пока он допивал виски, сердце у него бешено колотилось, но спиртное его успокоило. Неужели он послал стихи миссис Мельдрам? Нет, он точно помнил, что приколол чек к четвертушке писчей бумаги. Но ведь разницы-то особой нет, правда? И все равно могло попасть не в тот конверт. Лучше бы поскорей, поскорей отсюда убраться.
Пока он, пыхтя вдоль набережной, спешил домой собирать вещи, в вышине кружили, орали чайки, карабкаясь по синей стене зимнего дня у моря. Вот уже два дня кряду он забывал их кормить. Они пикировали и взмывали и громко жаловались. Жадные стеклянные глазки. Неблагодарные твари. Они не кричали Эндерби «до свиданья»: в ожидании положенного хлеба они будут ждать его севернее или южнее по побережью.