Согласно Плутарху[10], Италия, в действительности, гораздо раньше познакомилась с Митрой. Римляне были посвящены в его мистерии киликийскими пиратами, над которыми Помпей одержал победу в 67 г. до н. э. В этих сведениях нет ничего неправдоподобного: мы знаем, что еврейская община, расположившаяся за Тибром, в значительной мере состояла из потомков тех пленных, которых тот же самый Помпей привел после взятия Иерусалима (63 г. до н. э.).[11] В силу таких особых обстоятельств, следовательно, вполне возможно, что с конца периода республики персидский бог обрел нескольких почитателей в среде смешанного плебейского населения столицы. Однако, потерянная в толпе своих собратьев, отправлявших иноземные культы, маленькая группа его адептов не привлекала внимания. Язат разделил участь презрения, с которым относились к поклонявшимся ему азиатам. Влияние членов его секты на население в целом было почти столь же ничтожным, как влияние буддистских обществ в современной Европе.
Лишь в конце I в. н. э. Митра постепенно заставил заговорить о себе в Риме. Когда Стаций писал первую песнь «Фиваиды», около 80-х годов н. э., ему уже были знакомы типичные изображения таврохтонного героя[12], он, также, опирался на свидетельство Плутарха, писавшего о том, что в его время (46-125 гг. н. э.) маздеистская секта пользовалась некоторой известностью на Западе.[13] Этот вывод подтверждается эпиграфическими документами. Наиболее ранняя надпись, посвященная Митре, которой мы располагаем, — это двуязычная надпись одного вольноотпущенника Флавиев (69-96 гг. н. э.).[14] Вскоре затем один из рабов Тиберия Клавдия Ливиана, бывшего префектом претория при Траяне, в 102 г. посвятил Митре мраморную скульптурную группу (Рис. 3)[15]
(Рис. 3. Таврохтонный Митра. Мраморная группа из Британского музея).
Примерно в то же время непобедимый бог проник в Центральную Италию: в Нерсах (Nersae) в стране эквов обнаружен текст, датированный 172 годом, в котором говорится о святилище Митры, «рухнувшем от ветхости». [16] Появление этого вторженца на севере империи произошло почти в то же самое время. Нет никакого сомнения в том, что в начале правления Веспасиана XV-й легион принес мистерии в Карнунт на Дунае, и мы можем констатировать, что к 148 г. они получили распространение среди войск в Германии.[17] При Антонинах, особенно со времен правления Коммода, во всех областях множатся свидетельства их присутствия. В конце II в. их справляли в Остии по меньшей мере в четырех храмах. [18]
Мы не беремся перечислить все города, в которых водворился этот азиатский культ, и выяснить все причины, которые в каждом случае способствовали его введению. Несмотря на обилие эпиграфических текстов и скульптурных памятников, они лишь скудно проливают свет на локальную историю митраизма. Нам невозможно проследить ход его распространения, выделить влияние различных соперничающих с ним церквей, произвести наблюдение за тем, как от одного города к другому, от провинции к провинции происходило обращение его адептов. Все, что мы можем — это в общих чертах указать, в каких районах распространилось новое верование, и кем, в основном, были проповедавшие его апостолы.
Главным источником его распространения была, безусловно, армия. Религия митраизма — это прежде всего религия солдат, и не случайно посвящаемым на одной из ступеней присваивалось имя «воинов». Такое действие армии могло бы показаться довольно трудно объяснимым, принимая во внимание, что при императорах легионы размещались в постоянных лагерях, и что по меньшей мере со времен Адриана каждый легион набирал рекрутов в той провинции, в которой располагался. Но существовала масса исключений из этого общего правила. Так, в Далмации и Мезии личный состав войск довольно долго и в значительном объеме формировался за счет выходцев из Азии, и то же самое в течение некоторого периода происходило в войсках в Африке. Более того, солдат, который лет двадцать прослужил в родной провинции и был произведен в центурионы, обычно переводился на чужбину, и по мере того, как он продвигался в званиях на этом поприще, его зачастую переводили в новый гарнизон, — с тем, чтобы состав центурионов всякого легиона представлял собой «нечто наподобие микрокосма империи». [19]Именно в этом коренился мощный фактор влияния, так как уже само положение этих офицеров низшего ранга обеспечивало им значительный моральный авторитет среди новобранцев, которых они были поставлены обучать. Помимо такой индивидуальной пропаганды, ход которой мы почти не способны проследить, временные или окончательные переводы подразделений или даже целых воинских частей в крепости или лагеря, зачастую, весьма отдаленные, способствовали сближению и смешению людей всех национальностей и всех вероисповедований. Наконец, повсюду наряду с легионерами можно видеть римских граждан, принадлежавших к равным, если не большим по численности иноземным вспомогательным войскам, которые, в отличие от первых, не обладали привилегией проходить службу на родине. Напротив, во избежание мятежей, этих чужеземцев стремились отослать подальше от их родных краев. Так, в правление Флавиев туземные алы и когорты составляли минимальную часть вспомогательных войск, охранявших границы на Рейне и Дунае. [20]
Среди тех, кого призывали на службу извне, взамен отсылаемых национальных рекрутов, немалый контингент составляли выходцы из Азии и, возможно, никакая другая сравнимая по территории провинция Востока не поставила в Рим больше рекрутов, чем Коммагена, в которой митраизм уже пустил глубокие корни. Помимо набора в конницу и легионы, из этой области, вероятно, с самого времени ее присоединения к империи, набирали по меньшей мере шесть крылатых когорт. Немало было также солдат-выходцев из Каппадокии, из Понта и Киликии, не говоря уже о сирийцах всех племен, и цезари, ничтоже сумняшеся, вербовали свои летучие эскадроны даже из парфянской конницы, боевые качества которой им довелось испытать на себе.[21]
Римский солдат обычно был набожен и даже суеверен. Опасности, с которыми всегда была связана его профессия, побуждали его бесконечно взывать к защите небес, и неисчислимое количество посвятительных надписей несут в себе свидетельства не только пылкости его веры, но и разнообразия исповедуемых им вероучений. В особенности выходцы с Востока, на двадцать лет и более отправляемые в страну, где все для них было чужим, благочестиво сохраняли память о своих национальных богах. При всякой возможности они непременно собирались, чтобы совершить им поклонение. Они испытывали потребность умилостивить этого Господа (Ba'al), страшиться гнева которого они научились еще детьми. К тому же, это представляло для них случай встретиться и среди унылой северной непогоды вспомнить о своей далекой родине. Однако, они не ограничивали свой круг только своими собратьями; они охотно принимали в свою среду товарищей по оружию любого происхождения, — тех, чьи запросы не удовлетворяла официальная религия армии, и кто надеялся обрести у этого бога-чужестранца более действенную помощь в сраженьях, либо, если они погибнут, — более счастливую долю в иной жизни. Затем эти неофиты, которых по служебной надобности или по причине войны переводили в другие гарнизоны, из новообращенных сами превращались в проповедников и образовывали вокруг себя новое ядро прозелитов. Именно так мистерии Митры, принесенные в Европу рекрутами-полуварварами из Каппадокии и Коммагены, весьма быстро распространились здесь до самых пределов античного мира.
На всем протяжении древней границы римской империи, от Черного моря до гор Шотландии и до песков Сахары, в изобилии встречаются митраистские памятники. По мере того, как археологические изыскания продвигаются дальше вглубь внутренней Мёзии, в недавнем прошлом еще совершенно не исследованной, здесь все более заметны следы распространенности азиатского культа, — что вовсе не удивительно, поскольку мы знаем, что недостающий состав восточных контингентов восполняли за счет рекрутов, поставляемых из этой провинции. Легионеры практиковали персидские религиозные культы, помимо порта Томы, — в Эгизе (Aegysus), в Тресмисе (Trc^smis), в Дуросторуме (Durostorum), в Присте, в Новах, в Утуме (Utum) и в Еске (Oescus) на берегах Дуная, также как и в "Трояновом трофее", который недавно сделало знаменитым открытие памятника из Адамклисси. Во внутренней части страны они проникли в Монтану и Никополь, заселенный Траяном выходцами с Востока, и в более мелкие поселения этого района. Безусловно, именно из этих северных городов митраизм, преодолев Балканы, перешел на север Фракии, в частности, распространился вокруг Сердики (Софии) и Панталии (Кюстендила) до окрестностей Бессапары и Филиппополя в долине реки Гебр, великого соединительного пути между Азией и Европой. С другой стороны, поднявшись вверх по течению Дуная, он вступил в пределы таких пунктов, как Альм (Almum), Ратиария (Ratiaria), Аквы и Виминакий (Viminacium), столицы верхней Мёзии, где один из ветеранов отстроил заново посвященный Митре храм.[22] Однако, мы не способны определить, какого распространения он достиг в этих еще мало изученных краях.[23] Военная флотилия, курсировавшая по великой реке, была набрана из числа перегринов и даже возглавлялась ими, и она, разумеется, занесла экзотическую религию во все порты, в которые заходила[24], так же, как с неменьшим успехом делали это солдаты в фортах, охранявших проход в эту реку.
Мы лучше осведомлены об обстоятельствах его проникновения в Дакию. Когда Траян присоединил это варварское царство к империи, этот край, истощенный шестью годами упорной борьбы, представлял собой лишь пустыню. Для заселения его император, как повествует нам Евтропий[25], массово отправлял туда колонистов "со всего римского мира". Во втором веке население этой области было еще более смешанным, чем в наши дни, когда она является предметом столкновения и споров всех народов Европы.[26] Помимо остатков древнего населения даков, здесь можно одновременно обнаружить иллирийцев, паннонцев, галатов, карийцев и выходцев из Азии, уроженцев Эдессы и Пальмиры и представителей других народов, каждый из которых начинал отправлять свой родной культ. Но ни один из этих культов не достиг тут такого процветания, как мистерии Митры, и можно лишь удивляться тому необычайному развитию, которое они получили за сто шестьдесят три года римского владычества в этом регионе (с 107 до 270 гг. н. э.). Они процветали не только в столице провинции Сармизегетузе и в городах, выросших рядом с военными лагерями, таких, как Потаисса (Potaissa) и в особенности Апулум (Apulum), но и на всей захваченной территории. В то время как в Дакии, насколько нам известно, не отмечено ни малейших следов христианской общины, в местностях от крепости Сзамос-Уджвар (Szamos-Ujvar) на северной границе до Ромулы в Валахии была обнаружена масса надписей, скульптурных изображений и уцелевших от разрушения жертвенников из святилищ Митры. Эти останки в наибольшем количестве встречаются в центре страны, вдоль великого пути, проходившего по долине Мароша, главной артерии, через которую римская цивилизация получала доступ в окрестные горы. В одной лишь колонии Апулуме (Apulum) насчитывалось, определенно, четыре храма персидского бога, а в недавно раскопанном гроте в Сармизгетузе содержались еще и фрагменты порядка пятидесяти барельефов или других (посвятительных изобра