И что всего удивительнее: индейцы владеют тактикой боев. Они предугадывают движение отрядов, устраивают засады, совершают смелые обходы, уничтожают патрули. У них есть башни, с которых наступающих кавалеристов осыпают кучей стрел, убивая коней. Где научились всему этому? Кто так умело и отважно ведет индейцев в бой?
Альварадо припоминает все, что слышал от Кортеса об испанском солдате Герреро. Все командиры получают письменное предписание найти и доставить к нему испанца – военного лидера Чактемаля. Приказ не был выполнен. Майя продолжали сопротивляться. Изувеченный охромевший Альварадо убрался с полуострова.
Руководитель следующей военной экспедиции, капитан императора Карла Пятого Франсиско де Монтехо, был изворотливее своего предшественника. Он предпочитал действовать не жестокой грубой силой, а военными хитростями. Первое, что он решил сделать, – это обезвредить военного лидера противников. Вскоре после начала вторжения к Герреро пришли представители соседнего племени с письмом, написанным по-испански. Монтехо обращался «к капитану Чактемаля»...
Письмо было довольно длинным. Монтехо вновь и вновь говорил о вере, о родине, о том что служение Христу и императору – первейший долг каждого испанца. Императорский капитан выражал удивление, что в столь судьбоносные для Испании дни Герреро оказался на стороне противников своей страны и истинной веры. Тем не менее он гарантировал Герреро полное прощение, предлагал дружбу и должность офицера в своем войске. Предводителю майя предлагалось прийти на каравеллу Монтехо для дружеской беседы и переговоров об условиях дальнейшего сотрудничества.
Герреро задумался. Нет, он думал не о том, стоит ли принимать предложение. Он ведь знал повадки своих соотечественников, покорителей Нового Света. Он просто думал, как поизящнее оформить отказ. Потом придвинулся поближе к сколоченному специально для него подобию стола и написал на обороте письма (своей бумаги или пергамента у него – понятное дело – не было):
«Достопочтенный сеньор Монтехо и Альварес! Сердечно благодарю за столь лестное для меня предложение. Спешу уверить, что я был и остаюсь верным учению господа нашего и святой католической церкви. Несомненно, что вы, достопочтенный сеньор, равно как и все испанцы имеют в моем лице преданного друга. К сожалению, я не волен распоряжаться своей судьбою, поскольку все еще являюсь рабом моего господина, здешнего касика. Если бы не это обстоятельство, я не замедлил бы лично засвидетельствовать свое почтение достопочтенному сеньору...»
Закруглив письмо дополнительными уверениями в своем почтении и сердечной преданности, Герреро вручил его посланцам.
...Бой у города Тикамайя закончился. Он был тяжелым, но принес испанцам победу. Теперь королевский лейтенант Авилья обходил поле боя, вглядываясь в убитых. Индейских трупов было больше, чем испанских. Лежали тут и там на покрывавшей землю пепельного цвета корке с мелкими трещинками, где кое-где пробивалась редкая трава, обильно политая кровью.
Авилья остановился возле тела рослого немолодого индейца. Что-то в нем было странным, останавливало внимание. Что? Лейтенант вгляделся повнимательнее. Высокий и немного грузный. Лет пятьдесят на вид. Богатая татуировка. Остатки редких волос на черепе. Черная рана от аркебузной пули на груди. Но кожа павшего была светлой, а лоб – не плоский, не деформированный, как у прочих здешних мужчин. Да и нос... Обычный нос, голубые застывшие глаза...
На следующий день губернатор Гондураса Сереседа направил королю послание с описанием битвы. В письме в частности сообщалось, что на поле боя обнаружен погибший испанец, сражавшийся на стороне индейцев майя.
Анна СТЕПАНСКАЯ
СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Жизнь, как всем известно, полна неожиданностей. А жизнь без домашнего телефона ими просто переполнена. Встанешь, бывало, пораньше, проводишь сына и нацелишься на гору нескончаемых домашних дел, отодвинутых на единственный свободный от школы день, – и сразу стук в дверь. И на пороге ученик с запиской от директора. А в записке – приказ: Анне Михайловне Степанской немедленно явиться пред директорские светлые очи.
– Что там случилось? – спросишь ученика – Крыша обвалилась или учительскую взорвали?
– Да нет, вроде – мнется ученик. – Велели вас привести побыстрее.
– И до завтра не подождет, – говорю я уже сама себе, натягивая «рабочее» платье.
Я никогда не надеялась, когда вот так бесцеремонно меня вытаскивали из дому в мой свободный день, будто это специально для того, чтобы вручить орден за хорошую работу. Ордена как раз могут ждать годами, а вот так, срочно – это только ругать.
Но в этот раз не ругали. Круглое полнокровное лицо директрисы странно вытянулось и побелело. В руках ее тряслась какая-то бумажка. Пахло валерьянкой.
– Где сценарий? – спросила она у меня непослушными губами. – Сценарий вечера вы сохранили?
Здесь уместно было бы вернуться к началу учебного года. В том новом учебном году мне достался совсем слабый девятый класс. Они не особенно хулиганили на уроках, и на них почти не жаловались другие учителя-предметники, но я, входя к ним, не могла отделаться от ощущения, что передо мной тупая однородная масса, из которой трудно выделить отдельных ее представителей. Зерна разумного, доброго, вечного, щедро разбрасываемые мной при высоком посредстве русской классической литературы, не встречали ни малейшего сопротивления, но незаметно проваливались куда-то, не оставляя следа и не давая всходов. Ученики, как мне казалось, внимательно слушали мои рассказы о писателях и книгах, но ничего не читали, не помнили, мнения не имели и не собирались иметь. Эта степень незаинтересованности в изучении родной словесности не переставала меня удивлять и огорчать: ведь уроки литературы – это уроки говорения, а мои – так просто бурного говорения. Здесь же царила тишина.
Однако совсем уж равнодушными назвать их было бы неправильно. Эти, уже не дети, а подростки, жили какой-то своею жизнью. Проявления ее я иногда наблюдала на переменах, но учебный процесс к ней не имел ни малейшего отношения. Мысль о том, что я как классный руководитель обречена провести с ними в довольно тесном контакте ближайшие два года, вызывала глухую тоску. Я обязана была что-то сделать, но любые мои предложения упирались в вежливое равнодушие. Великие имена и бессмертные мысли не могли пробить эту стену.
Я передвинулась ближе к современности, спрашивала, о чем они хотели бы прочесть, нащупывая, за что бы зацепиться. Выяснилось, что ни о чем.
«Мы слушаем музыку, – раздались голоса. – Нам больше нравится слушать».
Больше я ничего не добилась. Ни одного названия или автора любимой музыки они тоже не смогли назвать или не захотели. От собственного бессилия я была близка к отчаянию, как вдруг среди совсем уж чего-то неудобоваримо-самодеятельного услышала: «Высоцкий». Оказалось, что мои ученики знают это имя и с удовольствием слушают его песни, не всегда понимая содержание. И я ухватилась за Высоцкого, как за спасательный круг. Класс внезапно оживился. Они спели мне несколько песен, безбожно искажая слова. А я рассказала о фильмах, в которых снимался Высоцкий, о театре, где он играл, о роли Гамлета, в каковой мне удалось его увидеть, о Высоцком-Лопахине из «Вишневого сада»… Мой рассказ растянулся на всю пару и обе перемены. Я наконец-то увидела интерес в их глазах, услышала вопросы и стала отличать друг от друга. К концу этого урока я запомнила, что высокую русую девочку с задатками лидера зовут Люда Степанова, а ее миниатюрную подружку – Инна Малицкая. А тот подвижный мальчик за последним столом у окна, от которого не ждала ничего хорошего, – просто Саша Матвеев. Список в моем журнале неожиданно ожил, за каждой фамилией я теперь видела лицо и знала, зачем приду в класс завтра. Я предложила провести вечер творчества Высоцкого, поскольку время уроков отведено для освоения обязательной программы, – и мое предложение радостно поддержали.
Я не осторожничала, несмотря на то, что помнила, как еще год назад – всего год! – меня вызвали в школу, где учился мой сын (Леня тогда был в седьмом классе) – вызвали отругать и поставить на вид:
– Ваш сын поет Высоцкого в школе!
– Поет соло? – спросила я, зная, что петь мой мальчик, к сожалению, не умеет, в лучшем случае, подпевает.
Классная смутилась
– Нет, – сказала она. – Они все пели. И еще у них магнитофон.
– Это не наш, – ответила я, – у нас нет магнитофона.
– Я понимаю, – продолжала исполнять свой долг учительница, – но вы ведь знаете, какая у нас школа!
Я знала, что в этой дурацкой английской школе, ближайшей, как на грех, к нашему дому, учатся дети обкомовских и горкомовских работников. Их ведомственный дом, прозванный в народе «дворянским гнездом», стоял как раз напротив. Это налагало на учителей и директора дополнительную ответственность, а отчитать и призвать к порядку, кроме меня, им было некого. Все остальные родители верой и правдой служили в вышеупомянутых «комах», в крайнем случае, трудились заведующими разнообразными базами, что тоже не предполагало возможности быть отчитанными классным руководителем сына или дочери.
– У наших детей неплохой вкус, – сказала я. – Если в седьмом классе они поют Высоцкого, есть надежда, что в десятом будут читать Мандельштама.
Англичанка вытаращила глаза и замахала руками – этого она даже от меня не ожидала: брежневская эпоха еще дышала чейн-стоксовым дыханием Черненко. Забегая вперед, могу сказать, что не прошло и трех лет, как Мандельштам, весь «Серебряный век», Шаламов и Солженицын вошли в школьную программу. И менее всех готовыми к этому оказались учителя литературы.
Год воцарения Горбачева внес новые ритмы и породил надежды. Идея вечера, посвященного творчеству Высоцкого, не вызвала опасений не только у меня, но и у руководства школы. Нам дали добро, и работа закипела. В подготовке участвовал почти весь класс. В этой, неожиданно захватившей их деятельности, ребята удивительно сдружились. Сценарий мы написали вместе с Людой Степановой. Мальчики добывали записи песен, прослушивали и выбирали наиболее чистые. Мне удалось заказать в учебной фильмотеке отрывки из фильмов «Служили два товарища» и «Вертикаль». На каждой паре мы оставляли пятнадцать-двадцать минут для анализа текстов песен. Мои ученики постепенно овладевали навыком понимания прочитанного и охотно делали для этого необходимые усилия. Через полтора месяца мы были готовы представить наш труд на суд зрителей. Вечер прошел успешно, мы сорвали аплодисменты, подняли престиж класса и углубились в изучение программного материала. Мои ученики наконец-то доверились мне, и русская классическая литература в моей подаче больше не вызывала у них отторжения, а я перестала ощущать класс как чужой. Это уже были