Тем временем у него самого дела были отнюдь не блестящи. Военное счастье переменчиво, и римляне разбили его при Фермопилах. А дружок римлян кто? Эвмен. Это он их науськивал, подстрекал. Охваченный яростью, Антиох, вопреки советам Ганнибала, ринулся к границам Пергамского царства и топтался там, как вепрь в огороде. Но ему опять не повезло, и вскоре братья Сципионы на пару с Эвменом погнали его обратно. Помятый Антиох ушел за реку Фригий и окопался у городка Магнесия в Сипилонских горах. Здесь он повелел провести ров глубиной в шесть локтей и шириной в двенадцать, по внешнему обводу насыпать двойной вал, а на внутренней кромке воздвигнуть стену со множеством башен. Войска Антиох стянул со всей державы. Одной только пехоты шестьдесят тысяч и двенадцать конницы. А еще – колесницы и слоны. У римлян же вдвое меньше: два легиона да вспомогательные отряды и пергамская конница, которую должен был возглавить сам Эвмен.
И все же, несмотря на многочисленность своего воинства, Антиох лишь огрызался, но не давал втянуть себя в битву. Памятуя о Фермопилах, он прибегнул к хитрости и попытался снестись с захворавшим Публием Сципионом. Даже вернул ему захваченного в плен сына, рассчитывая на заступничество в превратностях войны. Однако, кроме уклончивого совета, ничего не добился. Обе армии уже который день без дела торчали перед укреплениями. Наконец римляне, обозленные проволочкой, приступили к своему полководцу и потребовали вести их в бой. Если трус Антиох сам не выйдет, они прорвутся в его лагерь и перережут сирийцев, как скот.
Споры продолжались до глубокой ночи. Вернувшись к себе в палатку, Филодем сбросил плащ на руки подбежавшему Стратонику и вытянулся на жестком походном ложе, из-под полуопущенных век наблюдая за юношей. Вопреки его опасениям, Стратоник довольно легко приспособился к солдатской жизни. Конники – грубый народ, но веселым, отзывчивым нравом он быстро снискал всеобщую дружбу, в нем видели товарища, а не любимчика командира, хотя, побаиваясь гнева Филодема, воздержались от шуточек, которые обычно проделывают с новичками. За прошедшие месяцы юноша осунулся и похудел, тело его стало более жилистым, голос хриплым, однако губы по-прежнему улыбались, а в глазах блестели задорные огоньки. И сейчас он едва не приплясывал от возбуждения: ведь завтра первый в его жизни настоящий бой.
Глядя на него, Филодем вздохнул. Он слишком много навоевался на своем веку, чтобы ратные труды вызывали в нем приподнятое чувство, да и раньше считал их лишь неизбежной необходимостью. Война была его ремеслом – не более. За двадцать лет он свыкся с ней, как с нелюбимой женой, которой, однако, поклялся в верности. И Филодем честно исполнял свой долг – так пахарь выходит в поле, а рыбак – в море. Но теперь, пытаясь вспомнить, что изведал перед тем, самым первым, сражением, он не ощутил ничего: стократ повторенное, это чувство износилось и стерлось. Даже страх небытия, знакомый каждому живому существу – от труса до храбреца, с годами в нем притупился. Ибо нет на свете ничего обыденнее смерти – кто-то должен уйти, но все прочие до времени остаются. И только одно никогда не тускнело в его памяти: рыжее солнце, огромное и жгучее, которое было, есть и пребудет, когда он сам уже давно обратится в горстку летучего праха. Филодем мог представить мир, где больше нет его, но не мыслил мира без солнца.
– Учитель...
Филодем вздрогнул и провел рукой по лбу. Он совсем забыл о присутствии Стратоника.
– Проверь сбрую, оружие и ложись. Перед битвой нужно хорошенько выспаться, иначе утром будешь, как вяленая рыба.
Юноша послушно выполнил приказание, однако Филодем не спешил следовать собственному совету. Вместо этого он придвинул к себе глиняную лампу, устроив так, чтобы свет не мешал Стратонику; потом достал из седельной сумки чернильницу, тростниковое перо и маленький свиток папируса. Двадцать лет он оттягивал эту минуту, но теперь, похоже, действительно пора.
Когда он поднял голову, Стратоник уже спал, откинувшись на согнутую в локте руку. Что-то беспокойное виделось ему, потому что между бровей залегла морщинка и трепет пробегал по сомкнутым векам, оттененным густыми ресницами. Внезапно лицо его переменилось, губы дрогнули в улыбке.
– Поликсена, скажи Харикло, чтобы испекла на завтра медового печенья...
– Спи.
Филодем поправил край плаща, в который закутался юноша, вернулся на свое место и загасил светильник. Он надеялся, что боги – если они есть – простят ему невольный грех, в конце концов, он хотел как лучше.
Проснулся Филодем, как всегда, до рассвета. Поеживаясь, он отбросил кожаный полог. Снаружи было темно, промозгло и холодно. С реки тянуло сыростью. Часовые ходили около догоревших костров, хлопали себя по плечам и потирали руки. Гортанно запела труба, возвещая побудку. Небо на востоке начало светлеть – медленно, как бы с неохотой. Черный тон сменился серым, потом грязновато-голубым.
Филодем ждал, но солнца так и не увидел.
– Филодем! Стратоник! – широко открыв глаза, Поликсена всматривалась в темноту позади чадящего бронзового светильника. Но ответом ей было только учащенное биение сердца да шевеление потревоженных теней – из тяжелой, пропитанной благовониями мглы не доносилось ни звука. – Филодем... Стратоник... – повторила она тише и бессильно откинулась на подушки. Страх томил ее, захотелось, как в детстве, с головой юркнуть под одеяло, ничего не видеть, не слышать...
Последние дни Поликсена почти не поднималась со своего ложа в состоянии полубреда, полузабытья, где жар и озноб – два безжалостных стража – сменяли друг друга у одра болезни. Бегство Стратоника оказалось для нее ударом, хотя Поликсена привыкла к выходкам непутевого братца и понимала, что рано или поздно родительский дом сделается для него тесен. Когда орленок становится орлом, его не удержишь в клетке – пусть даже орел он только в собственном воображении. Рабыням и кормилице, заранее оплакивавшим участь молодого господина, она велела молчать: Стратоник защищает отчизну, как подобает в трудный час всякому, если он мужчина. К тому же Филодем, опытный воин, присмотрит за юношей и не даст наделать глупостей.
Но, как ни крепилась Поликсена днем, по ночам ее терзала и мучила глухая тревога. Сколько раз пробуждалась она, как сегодня, с испуганным криком и сердцем, готовым выскочить из груди! Ах, если б она могла быть с теми, кто ей дорог, или хотя бы увидеть их! Одним глазком...
Вдруг Поликсена рывком выпрямилась на постели. Ей вспомнился странный гость – вавилонский купец, посетивший однажды ее дом. Весь вечер просидел он молча, будто немой, хотя не сводил с нее глаз и взгляды эти были красноречивее всяких слов. Такой огонь пылал в них, что Поликсена, от природы не робкая, почувствовала слабость и страх. Прощаясь, купец поклонился ей низко и промолвил: «Госпожа, ты прекрасна, как сама небесная Иштар, счастлив будет тот, кого ты одаришь своей любовью. И я тоже хочу поднести тебе нечто в благодарность за наслаждение от твоего искусства». Сказав это, он извлек из объемистой дорожной сумы сосуд с благовонным маслом и маленькую, на вид совсем невзрачную лампу, сделанную из какого-то тусклого металла. Она была очень старая, вся исцарапана и потемнела. Должно быть, Поликсена не сумела скрыть разочарования, но купец не разгневался – напротив, усмехнулся в холеную, завитую бороду. «Эта лампа непростая, госпожа. Давным-давно, в незапамятные времена, она принадлежала великой царице Шаммурамат – по-вашему Семирамиде, а изготовили ее три демона: Лилу, Лилиту и Ардат Лили. Если сердце твое истомится по возлюбленному, зажги ее – и увидишь милого». Поликсена тогда приняла подарок, однако не поверила купцу. Случая испытать колдовские свойства лампы не представилось, а там происшествие и вовсе забылось. Но теперь... Отчего бы не попробовать? Хуже ведь не будет.
– Харикло!
– Ты звала меня, маленькая госпожа? – откинув ковер, в опочивальню проскользнула сухонькая старушка. Она жила в доме, сколько помнила себя Поликсена, и вынянчила не только ее со Стратоником, но также их отца. Харикло с тревогой вглядывалась в истаявшее лицо молодой женщины, в ее тонкие пальцы, беспокойно теребившие переброшенную на грудь косу.
– Да. – Глаза Поликсены оживились, заблистали почти болезненным возбуждением. – Подай мне лампу – ту, что привез вавилонский купец. И сосуд с благовониями.
Харикло всплеснула руками.
– Голубка моя, послушай старуху! Это недобрый человек с черной душой – я хоть и неученая, да в людях разбираюсь. И подарок его принесет нам беду.
Но Поликсену охватило неодолимое желание увидеть брата и любимого. Сейчас. Сию минуту. Чего бы это ни стоило.
– Делай, как я велю.
Служанка, однако, уперлась.
– Все халдеи – проклятые колдуны. Их козни сгубили нашего Александра.
Тогда Поликсена, как была, нагая, соскочила с ложа и бросилась к ларцу. Харикло, видя, что спорить бесполезно, скрепя сердце подчинилась.
– А теперь оставь меня одну!
Когда Харикло ушла, бормоча под нос проклятья персам, Поликсена наполнила лампу маслом, но медлила зажечь – вся ее решимость куда-то подевалась. Трижды подносила она дрожащую руку к фитилю – и трижды отдергивала обратно. Наконец любопытство пересилило страх, и пульсирующее пламя окунуло ее в оранжево-золотое сияние.
На рассвете холодного зимнего дня войска заняли исходные позиции.
Огромная армия Антиоха, одетая с варварской пышностью, сверкала разукрашенной броней, золотыми и серебряными значками. Говорили, будто царь, показывая ее Ганнибалу, хвастливо спросил, достаточно ли этого для римлян. В ответ старый полководец покачал головой. «Достаточно, дружок, хотя они очень жадны». Но чванливый Антиох не понял насмешки. Неудачи сломили пунийца; он выдохся, как пустой бурдюк – вот и брюзжит. А еще его гложет зависть при виде чужого могущества.
Зрелище и в самом деле было внушительное. В центре выстроились шестнадцать тысяч фалангитов с длинными копьями-сариссами – цвет царского воинства. Они были разбиты на десять частей, и в каждом промежутке высилось по два боевых слона с башнями на спинах. Справа от фаланги разместились галлогреческие п