И вдруг настала оглушительная тишина.
Он плыл в потоке крови – без дна и берегов – и какие-то уродливые твари неслись ему навстречу, лязгая зубастыми челюстями. Потом река исчезла. Он поднимался по лестнице со ступенями, выкованными из сверкающего света, и слушал музыку – прекрасную и грозную, дивную и ошеломляющую. Высоко-высоко распахнулись золотые ворота, от могучего топота содрогнулась небесная твердь и выкатилось – Солнце.
Филодем вздохнул и открыл глаза.
Он увидел лицо – белое, как воск, с полумесяцами угольно-черных ресниц, но как-то не сразу осознал, что, где и когда. Сглотнув горькую слюну, Филодем потряс головой. Однако белое лицо не исчезало. И тогда из его груди вырвалось что-то среднее между рычанием и воем.
– Стратоник... – пробормотал он и ужаснулся собственному голосу.
На своем веку Филодем повидал довольно ран, чтобы понять: надежды никакой. Но сердце еще билось – слабыми, неровными толчками. Обеими руками он обхватил голову юноши и положил себе на колени, раздавленный тяжестью этого надтреснутого сосуда, из которого жизнь вытекала вместе с розовой пеной, пузырящейся на губах. Так он сидел и ждал.
Внезапно Стратоник застонал и разлепил голубоватые веки. Он пытался что-то сказать. С трудом Филодем разобрал:
– Мы... победили?
Филодем не отвечал. В глазах юноши мелькнула тревога.
– Тогда почему ты здесь?
– Я тебя не оставлю.
Стратоник приподнялся и холодеющей рукой схватил его запястье. Пальцы второй скребли пластины панциря – бессознательное движение всех умирающих.
– Разве не ты учил меня исполнять долг там, где нужнее всего?
На Филодема вдруг накатила ярость. Кровь гулко стучала у него в висках, впервые он потерял самообладание.
– Твой долг – жить! Только посмей умереть – я тебя сам убью! – рявкнул он, не сознавая бессмыслицы этих слов. И добавил, почти жалобно: – Что я скажу Поликсене?..
Стратоник улыбнулся – как нашаливший ребенок, который, однако, уверен, что его не станут бранить.
– Боюсь, в этот раз я тебя не послушаюсь, учитель. Иди, чтобы душа моя спокойно отлетела в царство Аида. И возвращайся к сестре: теперь тебе придется любить ее за нас обоих.
Фраза была слишком длинной. Силы оставили его, веки сомкнулись. По телу, словно зыбь по траве, пробежала дрожь, и Филодем решил, что все кончено. Однако ошибся. Стратоник еще не совсем покинул свою бренную оболочку.
– А, знаешь, – прошептал он, – ведь мое желание исполнилось... – И пояснил в ответ на недоуменный взгляд Филодема: – Помнишь ту странную женщину, которую мы повстречали ночью? Я тогда загадал: умереть непременно героем... Ребячество, да?.. – икота оборвала его слова, но мгновение спустя он выдохнул коснеющими губами: – Значит... тебе... тоже... повезет... – и теперь это было действительно все.
Филодем разжал пальцы – еще теплые, но уже обретшие отстраненность мертвых вещей, и выпустил из объятий неподвижное тело, силясь побороть нелепое и страшное чувство, что перед ним Поликсена.
Из оцепенения его вывел грохот: мимо, подскакивая на ухабах, мчалась пустая колесница. Филодем схватил взмыленных лошадей под уздцы и запрыгнул внутрь. Поводья он пристегнул к поясу и погнал упряжку прямо к сирийскому лагерю. Там кипела ожесточенная битва: отряд, оставленный для его защиты, пополнился бежавшими с поля в начале боя и теперь, ободренный своей многочисленностью, яростно сопротивлялся. Римляне, рассчитывавшие захватить лагерь с первого натиска, были остановлены у вала. Филодем взмахивал мечом, словно косарь, обрушивая удары направо и налево. Храпящие кони прижали уши и, распластавшись, неслись во весь опор; усаженные серпами колеса вращались с бешеной скоростью, взметывая вверх фонтаны крови и ошметья человеческой плоти. Казалось, сама Война стоит за плечом у возницы – косматая баба, с разинутым в гневном вопле ртом. Сцепившиеся в воротах аргироспад из царской когорты и римский легионер, оба раненые – и оба смертельно, замерли, опираясь друг на друга – когда лошади, изогнувшись по-змеиному, зависли надо рвом – потом рухнули на землю, так и не разомкнув объятия. Проехав по их трупам, Филодем ворвался в лагерь. Но в это мгновение правое колесо его колесницы, задев обо что-то, слетело с оси. Кони встали на дыбы, и Филодема, не успевшего обрезать вожжи, точно камень, выпущенный из пращи, швырнуло прямо на сирийские копья.
Последнее, что он слышал, был отчаянный крик Поликсены, стаей черных птиц рассыпавшийся по небу без солнца: «Хочу, чтобы ты жил!»
Вбежавшая в опочивальню Харикло, нашла госпожу на полу в глубоком обмороке. Лампа была опрокинута и потухла.
После битвы царь Эвмен пожелал увидеть своего гиппарха, явившего чудеса беспримерной храбрости и не менее чудесным образом избегнувшего, казалось бы, неминуемой гибели.
Филодем сидел у тела Стратоника, положив голову юноши себе на колени, и гладил по волосам, будто мать уснувшего ребенка. Он и сам был похож на мертвеца – если бы не слезы, прочертившие дорожки на измазанном кровью и грязью лице. При виде плачущего вояки, который только что «тысячи бедствий соделал» и «многие души воителей славных низринул в мрачный Аид», посланцы остолбенели.
Филодема проводили в царскую палатку. Без доспехов, в простой одежде, Эвмен мало напоминал потомка божественного Геракла, разгромившего в бою одного из могущественнейших властителей Азии. Не отличавшийся крепким здоровьем, так что, случалось, не мог сидеть на коне и принужден был пользоваться носилками, он и сейчас полулежал, опираясь на подушки. Но глаза его горели упрямым огнем, и всякий, кто взглядывал в них, поражался воле этого изнеженного с виду человека, чей дух умел преодолеть все телесные невзгоды. Подле царя на складном стуле сидел статный молодой мужчина со свободно падающими на плечи кудрями. Это был его брат Аттал – верный и незаменимый помощник во всех делах.
Когда Филодем хотел склониться перед царем, Эвмен удержал его жестом.
– Оставь церемонии льстивым царедворцам. Мне нужны солдаты, а не подхалимы и шаркуны. Скажи лучше, какой награды ты желаешь за проявленную доблесть? Я мог бы сделать тебя начальником личной охраны.
Филодем смотрел в пол, на носки своих сандалий. Прошла минута, другая, третья... Наконец он поднял голову.
– Ты уж прости, государь, – проговорил он глухо, – да только, похоже, я отвоевался. Сегодня в сражении потерял я любимого друга, который был мне как брат – и кровь его на моих руках. Он отдал мне жизнь, тогда как я стал причиной его смерти. Без него – от меня лишь полчеловека. Так что не гожусь я охранять тебя. – Он вдруг вскинул заблестевшие глаза. – И больше не буду учить юношей убивать друг друга.
Бледные щеки Эвмена вспыхнули, он начал вставать, но Аттал быстрым движением положил руку ему на плечо.
– Гнев – плохой советчик, брат. Вспомни, что завещал нам перед смертью отец.
Царь помолчал, будто что-то обдумывая, потом сказал мягко:
– Ты неправ, мой Филодем. Ибо если друг отдал тебе жизнь, теперь у тебя их две и ты должен стать сильнее вдвое. Непобедима та страна, где между братьями любовь и согласие. Так учил нас отец. И так я завещаю своим детям. Но если сердце твое устало от ратных трудов, я не стану тебя удерживать. Ты волен приискать другое занятие – и пусть это будет твоей наградой. А теперь ступай.
– Благодарю, государь...
Филодем согнулся – и рухнул к ногам царя, ударившись лбом и локтями о землю. Дали себя знать полученные раны, и от слабости он лишился сознания.
Между тем в лагере царила суета. Одни, сняв доспехи, осматривали раны, которых не заметили в горячке боя, другие хвастались подвигами и трофеями, третьи оплакивали погибших друзей. Передавали, что всего у Магнесии нашли свою смерть до пятидесяти тысяч пехотинцев и три тысячи конников. Откосы исчезли, трупы сравняли дорогу с полем и лежали в уровень с краями ложбины. Живыми были захвачены тысяча четыреста человек и еще пятнадцать слонов с погонщиками. Лишь немногим удалось спастись бегством.
В сумерки к потоку беглецов примкнул всадник на взмыленной, шатающейся лошади. Одежда его была грязна и забрызгана кровью, в глазах застыл ужас. Вчерашний владыка Азии нахлестывал коня, не глядя на остатки своего разбитого воинства, не слыша несущихся ему вслед брани и проклятий. К середине ночи царь добрался до Сард, откуда в четвертую стражу с женой и дочерью бежал дальше, в Апамею, где уже нашел приют его сын Селевк и некоторые из наиболее преданных друзей. Охрана Сард была поручена Ксенону, а над Лидией поставлен Тимон. Но ни горожане, ни воины, бывшие в крепости, не пожелали им подчиняться и предпочли отдаться на милость победителей. Тогда же к римлянам явились послы из Фиатеры и Магнесии. Их примеру последовали жители Эфеса и Тралл. Как повествовал в избытке чувств летописец: «Города Азии вверяли себя милости консула и владычеству народа римского».
Теперь на радостях выздоровел и Публий Сципион. Он продиктовал Антиоху условия постыдного мира. Царь лишился всех своих владений в Европе и Малой Азии, должен был уплатить контрибуцию в пятнадцать тысяч эвбейских талантов и, кроме того, отдать победителям боевых слонов и флот. А чтобы он не вздумал выкинуть какой-нибудь штуки (от этих пройдох-азиатов всего можно ждать!), его старший сын – будущий Антиох Эпифан – взят в заложники. Потребовали и выдачи ненавистного Ганнибала, но тот успел своевременно бежать к царю Прусию в Вифинию. Ощипанному и униженному Антиоху милостиво выделили кусочек собственного царства и пожаловали титул «Друга римского народа».
Эвмен, глядя на это безобразие, лишь качал головой. Хоть он и считал, что
«Мудрец презреньем казнит за обиду.
Тот, кто врага не добьет, – тот победитель вдвойне»,
однако действия римлян находил уже слишком.
Ему самому пришлось отправиться в Рим и выступить с докладом в сенате. Зная нрав и повадки друзей дорогих, а также памятуя о внезапном ударе, приключившемся с его отцом в гостях у Квинкция Фламинина, Эвмен благоразумно не стал распространяться о с