Набрали. Несмотря на две неудачи. Как не набрать! Отправили. На третьем прыжке…
– На втором.
– Она сказала тогда, что на третьем. Не перебивай.
Да, так она сказала тогда:
– На третьем прыжке астронавты столкнулись с «неведомым». Ребята, на всеобщее счастье, умницы оказались (гордитесь!) – сразу что-то неладное заподозрили, больше прыгать не стали, вернулись. Послали радиограмму, чтоб спускаемый аппарат даже не открывали, чтоб тут же от всех изолировали.
Их троих, прямо в капсуле – от греха подальше – сразу в бункер и запихнули. Дом за озером видишь? Никакой там не дом. Укрытие это. Герметичность – почище, чем в бомбоубежище противоатомном. Да и местность выбрали… Зона. Здесь когда-то станция атомная взорвалась. До сих пор никого нет в округе.
Ну, изолировали, а через короткое время у всех изменения появляться начали: кожа стала бледно-зеленой, выросли под два метра, волосы выпали полностью, бляшки какие-то появились на коже… Да быстро так происходило. Не напрасно они себя в бункере заперли – прозорливые оказались. Только вместо того, чтобы то, что с ними случилось, исследовать, те, кто за это ответственны были, стали резину тянуть, в долгий ящик любые контакты с ними откладывать. Не нужны фактически стали – слишком опасно.
А когда запускали, об этом кто думал?! Или подобное – и в расчет не принималось? Не до того было?! Новым энергоисточником, что они в первом прыжке отыскали, все! скоро воспользуются. Ура! Вечная слава! Умрут, памятники, как пить дать, поставят. Улицы назовут. А сегодня их просто бросили. И без них дел хватает.
А они, когда поняли, что никому не нужны, что за ними, как за зверьем в зоопарке, наблюдают только из любопытства и даже в шоу каких-то показывают, камеры внутренние – все уничтожили. Номинально – телефонную связь оставили, но общение внешнее полностью прекратили. Исследуют что-то, но среди них нет ни врача настоящего, ни биолога!
Голос девушки звучал гневно и презрительно. Когда ударяла очередная молния, она освещала на мгновение жесткое, замкнутое лицо, копну черных волос и темные злые глаза. И были в голосе и глазах такая глубокая страсть, такие безудержные энергия и отвага, что я моментально покорился влиянию Мады – всецело и безраздельно, слушал, как завороженный, боясь пропустить хоть слово…
– Понимаешь, их бросили. Бросили! Нужно что-то целенаправленно делать, а все только болтают. И вчера! Устроили это ученое сборище в бывшем лагере ликвидаторов, в пяти километрах от зоны. Я им сказала, что, только войдя извне в бункер, можно что-то узнать, понять, проверить по-настоящему. А еще нужно, чтобы родился ребенок. Не сразу, конечно, а если в течение долгого времени ничего опасного, подозрительного не обнаружится. Тогда – по анализам, по развитию малыша – все окончательно станет ясно.
– Ты хочешь сказать…
– Ты прекрасно все понял. За этим туда и иду. Больше уговорить не удалось никого. Понимаешь, никто, ни одна женщина больше так и не согласилась, не откликнулась. Вообще ни одна живая душа!
Для меня решение принято. Туда можно войти. Через шлюзы. Все это работает. Выйти можно только по команде с пульта центра полетов, но никто и пытаться не станет.
Все. Помоги мне, пожалуйста, нам надо идти. Меня всю колотит уже. Так что чем раньше, тем лучше.
Но только я поднял Маду на руки, чтобы вынести на дорогу, как небо прорезала ослепительная, невиданной мощи вспышка…
Я снова, весь в холодном поту, сидел в кресле-качалке напротив картины. За окном бушевал неистовый, неимоверный ливень. Молнии били и били, как обезумели. Я поспешно закрыл окно, сел и снова уставился на картину. Все на ней было почти так же, как прежде – и дорога, и лес, и озеро… Вот только в конце дороги появился отчетливый силуэт человека. Никакого сомнения не возникало – там, в картине, шел человек, который готов был вот-вот исчезнуть за поворотом… Но я точно знал, абсолютно уверен, что до взрыва никого на картине не было. И быть не могло!..
Долго еще я смотрел на картину и думал, думал... И перед глазами неотступно стояло, освещенное вспышкой молнии, бесстрашное, удивительное лицо Мады. Надумавшись и насидевшись, встал, достал с антресолей в прихожей старый свой чемодан, наговорил на автоответчик прощальное послание Людочке, вызвал такси и через час сидел в скоростном экспрессе, уносящем меня туда, где взорвалась когда-то одна из станций. К счастью, мест таких на земле не так уж и много, и я надеялся, что смогу найти Маду, надеялся, что достаточно быстро. Просто очень надеялся. Тем более, имя – редчайшее.
Я не думал тогда о логике того, что я делаю. Мне не нужна была логика, мне нужна была Мада.
Я нашел. Нашел-таки Маду!
Семья ее жила на окраине крошечного старинного города. Я приехал, купил на вокзале букет голубых хризантем, разыскал неказистый одноэтажный дом с палисадником, едва сдерживаясь от волнения, сильно позвонил в дверь… и мне тут же открыла молодая миловидная женщина. Я спросил Маду; сначала женщина удивилась, растерялась ужасно, даже несколько раз плечами пожала, потом вдруг улыбнулась, расхохоталась и, повернувшись в дом, закричала весело:
– Мада, Мада, беги сюда, солнышко.
Мне навстречу из комнаты выбежала очаровательная брюнетка… лет трех-четырех. В тот же миг вся загадка картины прояснилась, рассеялась, мозаика вдруг сложилась в отчетливый, внятный узор. Все стало на свое место – тютелька в тютельку. Я подхватил Маду на руки, поцеловал крепко-крепко оба черные глаза, опустил удивленную девчушку на землю, отдал цветы, попрощался и вышел.
Я работал пять лет как одержимый, как проклятый, сдал все тесты, экзамены и нормативы, был, как и вы, включен в третью звездную. И вот я теперь здесь, в этом бункере. И скоро, наверное, сюда придет моя Мада.
Ведь все сейчас, как и тогда! Совершенно, как и тогда: бункер, осень, ветер, молнии хлещут, ливень близко совсем…
Тихо! Вот, кажется, и пришла.
Полина ОЛЕХНОВИЧ
ЛОВУШКА
Я стала заложницей, узницей, если хотите, пять лет назад.
Восьмилетний ребенок в принципе беззащитен, и тем более беззащитен, когда остается один. Один на один с холодными переваренными пельменями и телевизором. Собака не в счет. Тоник только с виду грозный, а на самом деле даже мухи не обидит, крысу вот, Джастина, ни разу не обижал.
Жаль, что крысы живут недолго. Джастин умер, как и два его предшественника, Элвис и Че Гевара. Это мама придумала им такие имена, и собаку она назвала, несобачьим именем Антонио, но мы зовем его Тоник, Тошка, Тонька, кому как больше нравится.
Уже тогда я поняла, что все мы умрем, кто-то рождается, кто-то умирает.
В тот день, точнее, ночь я была одна, потому что родился мой брат, и мама лежала с ним в роддоме, а папа отмечал его рождение в кабаке.
Когда я делилась последними безвкусными, расклеившимися пельменями с Тоником, позвонила мама. Она спросила, почему я не сплю, где папа, что я ела – стандартный набор вопросов; велела почистить зубы, умыться и лечь в кровать.
Я сказала, что очень скучаю без нее и грущу, и боюсь спать одна.
– Мы скоро приедем, мосяня. Всего лишь несколько деньков. Включи настольную лампу – будет не страшно.
Тогда я поняла, что моей мамы, любимой, самой лучшей и красивой мамочки на свете, больше нет. Как ни стало Джастина, Элвиса и Че Гевары. Вместо нее теперь некое МЫ – симбиоз (это из учебника по биологии) женщины, еще недавно бывшей моей матерью, и маленького сморщенного существа, которое я видела через окно роддома.
Я сделала все, как сказала мама. Выключила телевизор и весь свет, кроме настольной лампы, и легла спать. Тоник, хрюкая, улегся у меня в ногах, зарылся под одеяло и захрапел.
Вдруг настольная лампа потухла, издав негромкий хлопающий звук. Электрическая душа покинула стеклянную оболочку, растворившись в темноте. Эта лампа уже давно мигала и шипела, и папа накануне вечером говорил, что надо ее заменить, но… «Но» – пропасть между тем, что мы собирались сделать и тем, что не сделали.
Темнота накрыла меня свинцовым одеялом, я не могла пошевелиться. Я почувствовала в комнате чье-то присутствие. Нечто жуткое, злое, нечеловеческое скрывалось в темноте, скрипело половицами, сдерживая тяжелое дыхание.
Превозмогая парализующий ужас, я дотянулась до мобильного телефона на стуле у кровати, непослушными пальцами нажала заветное слово «мама».
– Абонент временно недоступен, – ответил чужой равнодушный голос.
Наверное, мама отключила телефон, чтобы никто не потревожил МЫ, не потревожил маленькое сморщенное существо, отнявшее у меня маму.
Тогда я позвонила папе. Бестолковая череда длинных гудков. Папа не слышал звонок – там, где он веселился, музыка играла слишком громко, там, где он веселился, было много света, много людей, там было не страшно.
Я торопливо спрятала телефон под подушку, боясь, что страшное в темноте обнаружит меня, и накрылась одеялом с головой.
Мне трудно объяснить, что произошло дальше, я до сих пор не понимаю, как это могло случиться и что или кто это был. Но вдруг меня скрутили одеялом в тугой сверток и потащили, потащили, потащили.
Я пыталась вырваться, но руки и ноги были плотно связаны, как у спеленатого младенца. Я кричала, но звук тонул в толстом слое ваты.
Трудно сказать, как долго меня тащили, но мне показалось, что концу этому не будет. Я не слышала никаких голосов – только тяжелое злое дыхание.
Потом меня бросили на что-то мягкое. Попытки вырваться забрали все мои детские силенки, и в изнеможении я заснула.
Проснувшись, я услышала папин храп, открыла глаза – моя комната. Я облегченно выдохнула. Дурацкий сон! Достала из-под стула мятую футболку и заляпанные джинсы, вставила ноги в домашние, немного расклеившиеся тапочки и заглянула в спальню родителей. Папа спал на спине, издавая громкие, рокочущие звуки, в комнате пахло так, как будто пролили бутылку водки. Я пошлепала в ванную, чу