– Ну, – сказал я, – пусть их мужи будут отважны и доблестны, а жены – добродетельны.
– Очень хорошо, – сказал он, записывая, – на это я согласен.
– И я хотел бы, чтобы они знали толк в веселье и забавах, в скачках, песнях, охоте и драках, да и во всех прочих невинных шалостях.
– Только потом не жалуйся, – предупредил он.
– И, – добавил я, – пусть они будут бедными и гонимыми, ведь когда человеку случается разбогатеть, в нем не остается места для веселья.
– Да, это я учту, – сказал архангел Гавриил, записывая. – В этом ты прав.
– И я не хотел бы, чтобы они были христианами. Сделай их язычниками, потому что христиане слишком уж озабочены Судным Днем.
– Довольно! Ни слова больше! – воскликнул святой. – Я не стану создавать целый народ смертных, обреченных аду, только чтобы порадовать тебя, Бриан Коннорс.
– Ну хотя бы евреями их сделай, – сказал я.
– Если я сделаю их евреями, – проговорил он, задумчиво прищурив глаз, – как же вы сможете удержать их в нищете? Нет-нет! – он захлопнул книгу. – Ступайте. Вы достаточно получили.
Я хлопнул в ладони, и весь Маленький Народец шагнул на край ступени, сложив руки, как пловцы, готовые нырять. Я прокричал:
– Раз, два, три!
А затем мы все дружно спрыгнули.
Мы падали два года и двадцать шесть дней, прежде чем оказались на земле. На следующее утро мы начали искать место, где могли бы жить. Мы странствовали с севера на юг и с востока на запад. Кто-то устал и осел в Испании, кто-то во Франции, а прочие во всяких разных уголках земли. Но большинство из нас продолжали скитания, пока мы не нашли одинокий остров, мерцавший, сверкавший и весело шумевший посреди моря.
– Здесь мы и осядем, – решил я, – и не надо нам ни продолжать поиски, ни возвращаться в Италию или в Швейцарию, ибо из всех уголков мира этот остров ближе к небесам. А в графствах Клэр и Типперэри – лучшие места, чем где бы то ни было.
Так мы заняли великую гору Слив-на-Мон, и по сей день это – наш дом.
Король замолк и сел, подперев подбородок руками.
– Это правдивая история, – сказал он, печально вздыхая. – Мы не заняли ни чью сторону, мы были озабочены лишь своими делами, и за это мы прокляты.
Отец Кессиди так заинтересовался рассказом короля, что пение и звон молотов угасли без его ведома, и он не заметил, как долину окутала тьма и тишина воцарилась на склоне. Но теперь, когда предводитель Волшебного Народа умолк, божий человек, несколько напуганный безмолвием, встал на ноги и обернулся, ища взглядом своего коня.
В неверных отсветах угасающего костра компания Маленького Народа застыла в ожидании, терпеливо и тихо удерживая Ужаса, который беспокойно кусал удила да бил копытом о твердую землю.
Как только священник глянул на них, двое коротышек в кожаных фартуках отделились от остальных и повели коня, неспешно и бережно, к месту за камнями, где стоял божий человек.
– Вы из-за меня задали себе хлопот этой ночью, – сказал священник, положив руку с уздой на конскую гриву, – а я, если попробую вам отплатить, то скорее причиню неудобства, так что лучше я промолчу.
– Ни малейших хлопот, – заверил король, – но не позже чем через час на вашем пороге точно будут хлопоты – в виде куска превосходной ветчины, удачно расположенной посреди пареной репы. Мы стащили ее прошлой ночью у судьи Блейка из графства Вексфорд.
Священник взобрался в седло.
– Я не подразумеваю ни малейшего неуважения, – поспешно заверил он в ответ, – и не хотел бы задеть ничьих чувств, однако ради спасения собственной души я не могу есть ничего неправедно добытого.
– Сплошные трудности, гляньте-ка! – сказал король. – В каждом деле есть изнанка, но я и представить себе не мог, как тяжко быть приходским священником. Как же нам это уладить? Может, я оставлю это в некоем месте, где вы найдете, или отдам кому-то из ваших друзей, а тот перешлет вам?
– Погодите-ка, – сказал отец Кессиди. – Когда я был у Тома Хили, то подумал, что он скорее голоден, чем болен, что ему картошка нужней микстуры. Словом, отправьте ветчину ему.
– Ох-хо! – сказал король и сухо откашлялся. – Стало быть, у Хили нет души, в отличие от приходского священника.
– Я бедный, слабый, ничтожный грешник, – сказал священник, качая головой, – я впал в первое искушение. Не надо ничего отправлять.
– Коль уж вы меня попросили, то я отправлю, – сказал король, посмеиваясь. – Вы мне не указ. Завтра Хили получит пять добрых голов капусты, любовно приготовленных в горшке с ветчиной, лучше которой не найти во всем Типперэри... разве только вы исполните свой долг и поскачете предупредить его. Помните о его бедной душе, – добавил он, – и о своей не забудьте.
Святой отец поерзал в седле.
– Я возложу всю ответственность на Ужаса, – рассудил он. – У скотинки нет души, так что и терять нечего. Я только приспущу ему поводья: если он развернется и пойдет обратно к Хили, я предупрежу его, а если он пойдет домой, то пусть это будет на его совести.
Он спустил поводья, и бессовестное животное немедленно помчалось домой.
Однако через несколько шагов отец Кессиди натянул повод и обернулся в седле. Не было видно ни души. Лишь безлюдная дорога и пустынный склон холма. Последний отсвет от костра фэйри угас, и мягкий покров тьмы опустился между ним и тем местом, где он только что был.
– Желаю вам доброй ночи, Бриан Коннорс! – крикнул священник.
Откуда-то из темноты в ответ донесся голос:
– Доброй ночи, ваше преподобие!
Перевод с английского: Виталий Кривонос
Эссе
Элизабета ЛЕВИН
ФИЛОСОФИЯ СТИХИЙ И СТИХИИ ФИЛОСОФОВ
Человек – сложное существо:
не птица и не рыба,
он живет в различных стихиях,
живет разным и по-разному.
И. Эренбург
Понятие «время» присутствует во всех областях науки, искусства, в нашей жизни, в описании событий и исторических процессов. Однако, как подчеркивает философ В. Молчанов в недавно опубликованной монографии об истории времени, это «различным образом понятое время» [1]. Молчанов также отмечает, что «многообразие понятий времени в истории мысли – факт, который не стал еще предметом исследования». Идея восполнить создавшийся пробел возникла после встречи с Молчановым, на которой обсуждалось мое определение «обобщенного времени» [2]. Оказалось, что при введении фундаментальных понятий каждый философ предпочитал свой индивидуальный набор образов. При этом выбор метафор и смещение акцентов происходили не хаотически, а в согласии с характерными чертами стихий, к которым относятся знаки Зодиака, где наблюдалось Солнце в момент рождения конкретных философов.
Непосредственным триггером к написанию эссе послужила фраза из книги Молчанова: «Как это ни парадоксально, Гуссерль в качестве исходного пункта переноса акцентов выбирает картезианское Я есмь…» [1]. То, что с философской точки зрения могло показаться специалистам «парадоксальным», выглядело логичным с точки зрения темпорологии или астрологии. Выдающийся философ Эдмунд Гуссерль родился в стихии Огня, в Овне, в том же знаке Зодиака, что и Рене Декарт. Согласно классическому тексту американского психологического астролога Изабель Хикки, ключевыми словами Овна являются «Я есмь», т. е. в такой модели картезианское «Я есмь» соответствует мировоззрению рожденных в такие периоды людей [3].
Далее Молчанов сравнивал основные понятия наиболее влиятельных философов. Его удивляло, что «в отличие от Брентано и Гуссерля, при всем различии последних, Бергсон, <…< разделяет физическое и психическое <…< с какой-то третьей, внешней по отношению к физическому и психическому позиции».
Откуда возникла эта третья позиция? Случайна она или закономерна? Интересно, что в этом абзаце сравниваются учения представителей трех стихий: Брентано {Земля}, Бергсона {Воздух}, Гуссерля {Огонь}. Я провела мысленный эксперимент и дополнила этот список именем представителя четвертой стихии, французского философа и искусствоведа Гастона Башляра {Вода}. На основе сравнения поэтических образов, Башляр убедился, что «Для царства воображения можно постулировать закон четырех стихий, классифицирующий различные типы воображения в зависимости от того, ассоциируются ли они с огнем, с воздухом, с водой или же с землей» [4]. У него даже возникало впечатление, будто «любой настоящий поэт, созерцающий звездное небо, слышит упорядоченный бег светил». К подобным выводам приходил французский поэт и философ Поль Валери {Вода}: «Поэты огня, воды или земли служат передатчиками иного вдохновения, нежели поэт воздуха».
Говоря о различиях стихий, Башляр классифицировал поэтов по своему личному восприятию их произведений. Возникает вопрос: а возможны ли объективные методы классификации поэтов? И применимы ли они по отношению к философам?
Ранее, работая над книгой Селестиальные близнецы, я обратила внимание на то, что сравнение наиболее ярких поэтических образов видных поэтов, родившихся в один день одного года, указывает на характерные черты стихии, в которой они родились [5]. По мере того как круг исследований расширялся, все яснее проступали взаимосвязи между основными идеями творческих личностей и ключевыми словами их знаков Зодиака. Я не раз убеждалась в мудрости слов французского писателя Жана Жубера, что «для философа, желающего познать человека, основным предметом исследования должны стать поэты». Постепенно я приходила к еще более далеко идущему выводу, что для ученого, желающего познать человека, основным предметом исследования должны стать философы.
Философия является фундаментом и предтечей науки. Во многом она, как и поэзия, настраивает на определенный лад. Испокон веков философы формулировали законы природы, которые требовали затем тысячелетних усилий для своего подтверждения учеными. А есть ли такие законы, касающиеся нашего сознания или творчества? Согласно Башляру, есть. Он характеризовал «четыре стихии как гормоны воображения», связанные с различными «группами образов». Соответствие тех или иных образов и произведений основным чертам вдохновивших их стихий становится залогом их жизнеспособности в разговорной речи. Башля