– Видишь, – обратился Сильверберг к другу, – как хорошо Мэгги знает наши с тобой вкусы!
Ели на кухне, и Мэгги с увлечением рассказывала, как ей приглянулся Магеллан, которого она называла Амундсеном, хотя похожими у двух путешественников были только сапоги, почему-то скроенные по образцу военной формы южан времен Гражданской войны.
Мэгги прекрасно готовила, и Сильверберг называл ее самой замечательной женой на свете, чему Розенфельд был вынужден верить, поскольку, приходя в гости к другу, неизменно видел Мэгги в единственной роли – хозяйки и поварихи. Работала она в цветочном магазине на Гамильтон-роуд, о работе говорить не любила – ни о своей, ни о полицейской, – беседам мужа с гостем не мешала, и единственным ее недостатком Розенфельд считал выходившее за пределы здравого смысла желание найти ему подругу жизни. Наверно, этим грешат все замужние женщины – неженатый мужчина для них предмет беспокойства, выпадающий из тщательно созданной картины мира.
Кофе Мэгги подала в гостиную и удалилась в спальню, где что-то переставляла, чем-то шелестела и о чем-то напевала под тихие звуки телевизора, изредка перебиваемые воплями, без которых не обходился ни один сериал.
Сильверберг не хотел напоминать Розенфельду о первом в его карьере поражении, но Розенфельд заговорил сам.
– Я попросил Шелдона помочь, и он согласился съездить со мной в госпиталь и поговорить с врачами, – сказал Розенфельд. – Разумеется, в пределах, допускаемых этикой. Полицейская инспекция – все же не расследование …
– Это ты мне объясняешь? – буркнул Сильверберг. – Но хоть что-то новое ты узнал?
– Нет, в том-то и проблема. Шелдон ничего нового не узнал о болезни Смиловича, а мне не позволили копаться в его ноутбуке. Все вещи Смиловича лежат на складе и будут выданы родственникам, предъявившим права. А поскольку родственников у него нет, то через три месяца ноутбук продадут…
– Ты, – подхватил Сильверберг, – купишь его за бесценок и будешь копаться сколько угодно. Тебя такой вариант не устраивает?
– Слишком долго ждать. Если это было убийство…
– Ты веришь в сглаз? – удивился Сильверберг.
– Нет. Но мне не дает покоя письмо к Лайзе.
– Судя по тексту, – осторожно заметил Сильверберг, – можно говорить о самоубийстве. Тяжелая болезнь, хоспис, понимание, что жизнь кончается, желание избавить себя от мучений…
– У Смиловича не было доступа ни к каким препаратам, – объяснил Розенфельд, – тем более таким, какие невозможно обнаружить при аутопсии. Шелдон при мне задал главному врачу прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ.
– Кто-то мог принести…
– К Смиловичу никто не приходил.
– Чего ты хочешь от меня? – задал Сильверберг прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ:
– Инспекторской проверки недостаточно. Мне нужен ноутбук. Не через три месяца за свои деньги, а завтра и в официальном порядке.
– Ты же знаешь, у меня нет ни малейшей причины начать расследование, а если нет расследования, нет и возможности назначить экспертизу.
– У тебя есть повод изъять компьютер. Для этого не нужно начинать официальное расследование. Странное письмо…
– Есть много странных писем, Арик. Ты не представляешь, как их много – самых разных.
– Я даже не могу поговорить с Магдой Фирман, она спустит меня с лестницы и будет в своем праве!
– Я понимаю – старая привязанность, общее детство… Кстати, эта Лайза…
– Стив, не начинай!
– Прости. Да. Только странное письмо и ничего больше.
– И еще смерть от десятка редких болезней.
– Если Лайза явится в полицию… Очень сомневаюсь, что заявлению можно будет дать ход, но попробовать…
– Она не пойдет.
– Почему?
– Женщина, – заявил Розенфельд и оглянулся на приоткрытую дверь: не слышит ли Мэгги. – У них все шиворот-навыворот. Она зациклилась на идее сглаза и ни в грош не ставит все остальное.
– Убеди ее не упоминать сглаз. Правда, ничего не обещаю…
– Вот ведь глупость! – воскликнул Розенфельд. – Нутром чую, здесь что-то неладно, и ничего невозможно сделать.
– Так всегда бывает, когда что-то чуешь нутром, – благодушно заметил Сильверберг. – Я не верю в интуицию, ты знаешь. Во всяком случае, мне она ни разу не помогла. И ты о ней говоришь тоже впервые.
Помолчали.
– Еще кофе? И рюмку шерри? – спросил Сильверберг
– Заявление? – переспросила Лайза. – Но я уже писала! В день похорон.
– Ты мне не говорила. Почему? У кого оно?
– Ни у кого. Потому и не сказала. Заявление не приняли и посмотрели нехорошо, мне не понравилось. Терпеть не могу, когда мужчина так смотрит.
– Как?
– Неважно. В твоем взгляде, кстати, тоже было нечто такое, когда я сказала, что порчу навела Магда.
– А… – протянул Розенфельд. – Лайза, ты же понимаешь…
– А ты понимаешь? Происходит страшное! Человек умирает ни с того, ни с сего, вчера был здоров, сегодня болен всеми болезнями, завтра его нет в живых. А полиция говорит, что… нет, ничего не говорит, просто смотрит на меня, как на выжившую из ума, и мягко, будто сумасшедшей, заявляет: «Мисс, я не могу принять такое заявление, извините».
– Верно. Не может.
– Мне нужно завтра возвращаться в Детройт, или я потеряю работу. И – ничего, – с горечью сказала Лайза. – Остается только перед отъездом расцарапать этой дряни лицо, пусть потом…
– Ради бога, Лайза! Только не это! Тогда уж точно полиция возбудит дело, но не против Магды, а против тебя!
– Но я не могу просто уехать – и все!
– Лайза, не делай глупостей, прошу тебя. А я обещаю, что во всем разберусь.
– Обещаешь?
– Как на Библии.
– Ты не веришь в Бога!
– Неважно. На Библии в суде клянутся и атеисты.
– Она так на меня посмотрела тогда, на похоронах… Я сразу поняла: она убийца.
– Представляю, как посмотрела ты. Тоже не взглядом доброй самаритянки?
Могли бы друг другу и в волосы вцепиться, подумал Розенфельд.
– Я буду звонить тебе, – пообещала Лайза. – И ты звони. Не обязательно по этому делу. Просто…
Обычно, если не требовали дела, Розенфельд приходил в университет подышать. На улице пахло множеством городских запахов, это была постоянная гамма с небольшими отклонениями весной (когда цвели деревья в городском парке), летом (когда доминировал запах горячего асфальта), осенью (о, этот запах гниющих листьев!) и зимой (когда не пахло ничем, только озоном иногда). На работе пахло криминалом, неуловимо и необъяснимо, это был специфический запах, к которому Розенфельд привык и перестал замечать – воздух в Управлении был, потому что им можно было дышать, но его в то же время не было, как нет стекла в окне, если стекло очень прозрачно. В университете у каждого коридора был свой уникальный запах, в каждой аудитории пахло по-своему, каждый кабинет отличался от прочих, потому что здесь были личности, и это оказалось самым главным в восприятии Розенфельда. Личности, индивидуальности, одиночки, как он сам. У профессора Литроу, к которому сегодня направлялся Розенфельд, было трое детей (жену он похоронил в позапрошлом году), семь внуков и множество друзей, но, несмотря на свою публичность, профессор Роджер Литроу тоже был одиночкой, индивидуальностью, личностью – будь иначе, он не смог бы (в этом Розенфельд был твердо уверен) создать теорию транспарентной квантовой криптографии, не говоря об идее, которую третий уже год пытались осуществить в железе конструкторы в НАСА: Литроу придумал, как обнаружить частицы неуловимого темного вещества. Идея была элегантной, но главное, по мнению Розенфельда, индивидуальной: никто другой, кроме Литроу, придумать ее не мог, это очевидно.
В западном крыле, где размещались физики-теоретики, шел косметический ремонт – красили стены в коридорах, меняли потолочное освещение, и запахов не осталось – точнее, это были другие запахи, которые Розенфельд прекрасно различал всюду, но только не в университете.
Дверь в кабинет была распахнута, и Розенфельд с сожалением подумал, что пришел не вовремя – наверняка профессор сидел сейчас у какого-нибудь коллеги, не желая окунаться в запахи свежей краски и лака.
Он заглянул в кабинет, чтобы удостовериться в отсутствии хозяина, и увидел неожиданную картину: Литроу стоял на верхней ступени стремянки посреди комнаты и, задрав голову, разглядывал на потолке что-то, чего Розенфельд, стоя в дверях, увидеть не мог.
Он попятился, а Литроу, не опуская взгляда, сказал:
– Входите, доктор Розенфельд. Входите, садитесь и налейте себе холодного чая. К сожалению, сегодня из-за ремонта я не могу угостить вас кофе.
Розенфельд сел, налил чай из бутылки в бумажный стаканчик и понял, что разговор, если и состоится, будет происходить совсем не так, как он себе представил.
Литроу спустился со стремянки, вернулся к столу и, прежде чем сесть, наклонился над клавиатурой и быстро настучал несколько строчек текста, который Розенфельд мог прочитать, но не стал этого делать.
– Прошу прощения. – Профессор сел, наконец, повернул дисплей, удовлетворенно фыркнул и налил себе чаю. – Представляете, они закрасили пятнышко на потолке. Пришли утром и закрасили! Это было мое пятно для медитации. Небольшое, розовое, почти невидимое, если не присматриваться.
Розенфельд не присматривался.
– Я скажу, конечно, чтобы пятно восстановили, но у них не получится сделать это точно так, как было! Не тот оттенок, не та яркость…
Профессор был искренне огорчен.
– Я не вовремя, – пробормотал Розенфельд, допив чай и бросив стаканчик в корзину для бумаг.
– Не вовремя? – поднял брови Литроу. – Нет такого понятия. Все, что происходит, случается тогда, когда наступает срок. Если кажется, что нечто происходит не вовремя, значит, вы не смогли внимательно изучить причинно-следственные связи, у вас недостаточно информации, и вы делаете неверный вывод.
– Вот как? – немедленно включился в дискуссию Розенфельд. – Этот ремонт, исчезнувшее пятно… У вас сейчас не то настроение, чтобы говорить о женщинах, верно?