– Я слышала о вас, доктор Розенфельд. Дело Пранделли. Дело Гамова. Дело Штемлера.
– Я к вам не по делу, то есть не по делу, связанному с экспертизой, доктор Фирман.
– Присаживайтесь. Места здесь мало, один стул придется выставить за дверь.
– Как у меня, – пробормотал Розенфельд. – Я привык.
– О чем вы хотели поговорить? Погодите, я догадаюсь. Видела вас позавчера, вы были у профессора Литроу. И в тот же день вечером встречались с той женщиной. Я видела: вы сидели в кафе у Ллойда. У окна.
– Мы с Лайзой, – счел нужным объяснить Розенфельд, – давние знакомые. Учились в одной школе. Я ведь родом из Детройта.
– А я из Эверетта. Это небольшой городок, две тысячи жителей, все наперечет. Когда я родилась, то оказалась в списке тысяча сто одиннадцатой. Интересно, правда?
– Да, – осторожно сказал Розенфельд. Она придавала значение числам? Может, действительно…
Глупости.
– Если честно… – Розенфельд решил идти напрямик, он не мог хитрить с этой женщиной, не хотел выдумывать несуществующих историй и наводящих вопросов. – Если честно, я хотел познакомиться с вами, чтобы понять, действительно ли вы могли навести порчу на Любомира Смиловича.
Он думал – был уверен! – что она рассердится, может, даже не захочет продолжать разговор, но по ее реакции он поймет… что?
Магда рассмеялась – от всей души, запрокинув голову и не сдерживая смех.
– Боже! – отсмеявшись, сказала она. – Эта ваша знакомая вам так… Конечно! – Она стала серьезной. – Да, я навела на Любомира порчу. И он умер.
Розенфельд растерялся. Но чего он, собственно, ждал? На прямой и откровенный вопрос Магда могла ответить «да» или «нет». Он ожидал – конечно! – что услышит «нет». Она ответила «да» и лишила его возможности спрашивать. Бессмысленно задавать умные вопросы, если тебе признались в наведении порчи. Скажи она «нет», он спросил бы…
– Почему? – спросил Розенфельд, представив, какое у него сейчас глупое выражение лица.
– Потому, – сказала Магда ясным спокойным, лишенным интонаций голосом, – что невозможно доказать что бы то ни было человеку с заранее выработанным отношением к проблеме. Спорить не имеет смысла – сама становишься себе противной. Проще согласиться.
Она сделала небольшую паузу, в которую Розенфельд хотел вставить слово, но не успел.
– Она задала мне тот же вопрос, что вы. Я ответила то же, что вам. Мне интересна была ее реакция. Даст пощечину? Заплачет? Она сказала: «Я так и думала», повернулась и ушла, как человек, что-то себе доказавший и что-то для себя решивший.
Лайза встречалась с Магдой? Не только на похоронах? Когда? Почему ничего не сказала? Значит, ее уверенность в том, что на Смиловича навели порчу, была подтверждена самой обвиняемой? Магда не хотела ни в чем переубеждать Лайзу, считала это бесполезным, а Лайза получила подтверждение, и что теперь?
– И что теперь? – спросил он.
– Послушайте, доктор Розенфельд. – Сейчас двадцать первый век. Я физик, занимаюсь теорией вакуума. Продолжать?
– Конечно. – Розенфельд облегченно – мысленно! – вздохнул, удобнее, насколько это было возможно, устроился на стуле и, насколько мог кратко, без излишних подробностей, но достаточно четко, чтобы Магда поняла суть, если не понимала ее раньше, изложил события последних дней – без оценок, без выводов, тем более без предвзятого мнения. Факты, какими он сам их знал. Магда слушала внимательно, а когда Розенфельд замолчал, сказала – грустно, задумчиво, обращаясь не к Розенфельду, а к себе:
– Все так. Поссорились мы с Любомиром по причине, которой не должно быть между мужчиной и женщиной. Мужчина и женщина могут поругаться из-за несходства характеров, дурного настроения, плохой погоды, испорченного вечера… сотни причин… а мы расстались, потому что он утверждал: когда любишь, многомирие схлопывается в одну ни с чем не связанную ветвь. Я знала, что это невозможно, поскольку тогда все квантовые эксперименты давали бы стабильно одинаковые результаты, а этого никогда в реальности не происходило. Он был неправ и знал это, а я терпеть не могла, когда человек продолжает упорствовать, зная, что делает ошибку. Нервы у меня сдали, мы поссорились, и он сказал, что не хочет меня больше видеть.
– Когда это произошло, Смилович был здоров?
– Да. То есть я думаю – да. Он ни на что не жаловался. Кроме моей бездарности. – Она через силу улыбнулась.
– Вы помирились бы через неделю, – убежденно сказал Розенфельд. – Если бы дело было только в этом, вы помирились бы.
– Я тоже так думаю. Но мы не успели. Я уехала в Сан-Франциско – поработать с Виленкиным. Он…
– Я читал работы Виленкина по инфляционной космологии.
– Тогда вы понимаете, что две недели прошли, как один день, и о ссоре с Любомиром у меня не было времени думать. Он не звонил мне и не писал, я из упрямства не звонила и не писала ему, но была уверена, что, когда вернусь, Любомир встретит меня с букетом моих любимых хризантемам, и все будет как прежде. Он не встретил. Я позвонила, телефон был отключен. Дома его не было, а профессор Литроу сказал… То есть сначала удивился, что я не знаю, осуждение в его голосе было таким явным, будто висело на стене в рамочке… Любомир в больнице. Я помчалась туда, меня не пустили. Это было против правил, но врач сказал, что так велел Любомир. Не хотел никого видеть. Даже меня.
Что-то сдавило ей горло, и Магда минуту молчала, откашливаясь и переводя дыхание. Розенфельд ждал, понимая уже – пока только интуитивно, – что решение проблемы он знает, но не сумеет выразить словами, потому что в природе существуют процессы, воспринимаемые мозгом, но словами невыразимые, как невыразима пресловутая Истина буддистов, известная всем и никому.
Розенфельд и себе самому не мог сформулировать, что он знает – это было сцепление нескольких, возможно, десятков, слов, фраз, статей из недавно просмотренных научных журналов и еще что-то, о чем он слышал недавно, причем от обеих женщин. Он пытался сложить пазл, но ничего не получалось – мешало присутствие Магды. Он должен был сосредоточиться, подумать, но уйти сейчас не мог. Он обязан был дослушать, хотя и понимал, что любое сказанное ею сейчас слово может разрушить то хрупкое, что проявлялось в его даже не мыслях, а где-то глубже. Так просыпаешься после глубокого сна без сновидений и чувствуешь, что сон все-таки был, важный сон, но ты его совсем не помнишь. Ощущение неприятное, но, в то же время, позитивное, потому что оставляет надежду: если помнишь ощущение, то, возможно, вспомнишь и сон, а вспомнив сон, вспомнишь, чем он был вызван, и дальше по цепочке поймешь нечто важное, забытое в сутолоке дней, а ночью тебе напомнили, но ты опять забыл…
– Я писала ему, он не отвечал. – Голос Магды звучал вроде спокойно, но внутреннее напряжение не отпускало, и срыв мог произойти в любое мгновение. – Я все время была там, бродила по коридорам, спала в ординаторской, на меня смотрели жалостливо, не прогоняли, но и к нему не пускали, останавливали вежливо, но твердо, кошмар продолжался тридцать два дня, врачи от меня не скрывали ничего, я даже как-то попала на консилиум, почти ничего не поняла, кроме того, что болезни одна страшнее другой, и все смертельные, кости разрушались, кальций будто быстрой рекой вымывается, обычно это бывает у астронавтов, которые долго в космосе, и еще прогерия, организм стареет, будто человек за день проживает несколько лет, редкая болезнь, а когда все сразу… «Ужасное совпадение», – говорили они. «Возможно, началось с одной из болезней, а она спровоцировала остальные, лавинный процесс, такого еще не наблюдали, но и говорить, что это невероятно, нельзя, каждая болезнь имеет естественные причины, просто тут сразу…» А потом вышел Балмер, подошел ко мне… молча. И я поняла, что Любомир умер. «Можно мне войти теперь?» – спросила я. – «Я бы не советовал», – сказал Балмер, помявшись. И я ушла. Наверно, это было неправильно, но я не смогла себя заставить… Хотела запомнить его здоровым. Хоронили Любомира из морга больницы. Там я его увидела… Он… Я не узнала. Старик… У него не было родственников… кроме меня. И еще приехала женщина, с которой он был прежде.
– Вы не забрали его ноутбук, – сказал Розенфельд.
Магда передернула плечами.
– Мне не позволили. Нет формальных оснований. Я смогу купить его на распродаже через три месяца.
– Простите, Магда, – сказал Розенфельд, вставая.
– Не уходите. Пожалуйста. Мне нужно было выговориться, правда. А вы умеете слушать. Мало кто умеет.
– Спасибо… – пробормотал он. Добавил, помолчав:
– Та статья Тиллоя… О происхождении гравитации в спонтанных флуктуациях вакуума…
Магда подняла на него взгляд, посмотрела в глаза. Сказала «да».
Розенфельд кивнул.
– Я пока не понимаю деталей, – сказал он, вставая. – Я имею в виду…
– Я знаю, что вы имеете в виду. – Магда тоже поднялась. – Но вы знаете главное. Детали – потом, хорошо?
– Да.
Он вышел, не обернувшись и не попрощавшись. Будто сбежал. А может, так и было?
– Господь, – сказал Розенфельд, подняв вверх вилку и будто насаживая на нее невидимое существо, присутствующее везде, во всем и всегда, – наделил свои создания свободой выбора, и человек пользуется этой возможностью почем зря.
Сильверберг допил пиво, поставил кружку на стол подальше от размахивавшего вилкой Розенфельда и сказал, изобразив философский интерес.
– Совершенно с тобой согласен. Ты, например, должен был еще два часа назад отправить мне на почту экспертное заключение по делу Мильнера, но, имея свободу выбора, потратил полдня на бессмысленные разговоры с женщиной, которая ничего плохого не сделала ни тебе лично, ни известной нам обоим особе, ни бедняге Смиловичу.
– Откуда, – с любопытством спросил Розенфельд, – ты это знаешь?
– Что? О твоей беседе с доктором Фирман? Мне рассказал твой телефон. Точнее, его расположение на карте. Я искал тебя, чтобы напомнить о деле Мильнера, твой телефон переводил звонки в почтовый ящик, но был включен, и я отследил его местоположение, поскольку это, если ты не забыл, служебный аппарат, а местоположение каждого сотрудника полиции должно быть известно, поскольку…