Жизнь моя понемногу налаживалась. Я стала спокойнее, похорошела и надеялась, что последнее десятилетие пройдет без волнений и рискованных контактов.
Но все произошло иначе.
К весенней капели в мастерской Поползова объявился новый ученик, некто Алешка Капустин. Сначала он был неприметен среди прочих учеников, но вскоре Дементий Порфирьевич крепко привязался к нему и почитал чуть ли не за сына. Они частенько выпивали вместе и в субботние дни ездили по ресторациям, где вели жаркие споры о живописи, колорите и прочих тонкостях. Теперь уже все знали, что Поползов считает нового ученика истинным талантом и в трудные моменты готов полностью довериться его руке. Во всяком случае, во время запоев мэтра Алешка, которого чаще звали Альфредом, дописывал незавершенные полотна учителя. Он золотил прозрачно-влажные облака, покрывал нежной зеленью кроны молодых берез и дорисовывал гусям красные шишаки. Этой невинной с виду ретушью Дементий Порфирьевич бывал очень доволен и неизменно восхищался тонким Алешкиным чувством колорита.
Незаурядные способности Алешки-Альфреда вызывали во мне некое подобие любопытства. Чуть-чуть вообразив себя провинциальной барышней, я нашла, что новый ученик весьма недурен собою. Он был высок, пружинист, носил изящную бородку а-ля Ришелье и немного картавил, что придавало его речи особую располагавшую к себе мягкость. Но, в основном, характера он был скрытного, всегда держался на некоторой дистанции, и глаза его – темные, непроницаемые – странно ускользали от прямого взгляда.
Незаметно мое любопытство перешло в новую, более осмысленную фазу. Хотя я презирала Алешку как типичного примитива, это не мешало мне видеть, что его безошибочный инстинкт художника представляет огромную ценность. А так как я все еще надеялась взять реванш за поражение в казино, Алешка в перспективе мог стать «живым оружием» в моих руках.
Это была заманчивая идея – исподволь повлиять на дремотный мир гомозавров, ограниченный узкими рамками изолированной планеты. Да, господа, я замыслила средствами искусства дать земной цивилизации новый идеал – идеал космической культуры. Мой расчет был абсолютно научен. Ведь если жалкие обломки античных скульптур смогли породить Ренессанс, то не было ничего алогичного в предположении, что мое тело, став объектом искусства и… поклонения, предстанет новым эталоном прекрасного! Возвышенные идеи Взрывающегося Тысячелетия будут сиять на полотнах талантливых живописцев, станут программировать жалкие мозги примитивов, будоражить их, звать к недостижимому…
Для этой цели мне нужен был Альфред – балагур и повеса, не знавший себе подлинной цены.
К сожалению, все мои попытки привлечь к себе внимание нового ученика ни к чему не приводили. Молодой человек с усмешкой выслушивал мои внешне наивные рассуждения о линии, технике рисунка, эффектах текстуры и освещенности. Он обращал все в шутку и не желал видеть во мне Мону Лизу эры межгалактических перелетов.
Я утратила было надежду, но счастливый случай пришел мне на помощь.
Однажды Дементий Порфирьевич попросил меня позировать для его новой композиции «Девушка с ощипанным гусем». В течение трех дней, дрожа от холода, я выдергивала перья у жирного гусака каким-то особым движением, которое живописец стремился уловить точным мазком кисти. Ничего не получалось, Поползов нервничал, курил сигары, ругался и для отвода души то и дело прикладывался к графинчику. К утру четвертого дня Дементий Порфирьевич едва держался на ногах, выкрикивал нечто нечленораздельное и в довершение всего разбил очень дорогую венецианскую вазу. Встревоженные ученики сбежались на шум и, недолго думая, спеленали Поползова полотенцами. После этого уже ничего не оставалось делать, как отвезти Дементия Порфирьевича домой, где под присмотром врача и сиделки он мог бы прийти в разум.
В самом происшествии не было ничего необычного. Хуже было другое – в приступе белой горячки Дементий Порфирьевич изуродовал незаконченную картину. Изрезанную бритвой «Девушку с ощипанным гусем» нашли в печной трубе. Ученики неприлично острили на этот счет. Один только Альфред отнесся к делу с полной серьезностью и тут же взялся за реставрацию холста. Он сшил изуродованное полотнище, закрыл трещины и, восхитившись оригинальностью композиции, решил слегка поправить неуверенную руку учителя.
Тогда-то Капустину впервые пришлось обратиться ко мне с просьбой. Заикаясь и краснея, он пожелал видеть меня в студии утром следующего дня, пообещав удвоить плату. Я с радостью согласилась и в тревожном ожидании первого сеанса купила на базаре отменного «хлебного гусака» взамен прежнего, успевшего протухнуть.
Наконец наступил долгожданный час. Алешка-Альфред нацепил фартук и начал тихо работать, изредка бросая на меня равнодушный, немного рассеянный взгляд.
Это был плохой признак. В отчаянии я зло ощипывала гуся и уже не надеялась, что Альфред сможет увидеть во мне скрытые признаки неземной природы. Но не успел еще сеанс закончиться, как Алешка в сердцах бросил кисти и, свалившись в кресло, пробормотал: «Ничего не понимаю, ей-богу… У вас какие-то странные руки, сударыня. Кажется, что в них нет костей, а так-с, одни хрящи. И как это Дементий писал вас, бедолага?..»
После такого начала Капустин понес вздор о линии, анатомии, греческой скульптуре и, ощупывая кисти моих рук, удивлялся их необычайной гибкости. Временами мне казалось, что он сомневается в реальности моего существования, точно я была дипломированным средневековым призраком. Он заставил меня ходить, поворачиваться, вальсировать, и каждое новое движение вызывало у него недоумение, мучительный вопрос…
Я была довольна произведенным эффектом. Алешка прозрел и с того дня резко переменил свое отношение к жалкой натурщице. Теперь я позировала ему почти ежедневно. Он делал массу быстрых зарисовок, нервничал и сокрушался по поводу своей бесталанности. Я как могла помогала ему практическими советами, исподволь внушала ему мысль о наступлении новой эпохи, когда чисто земные идеалы растворятся в более совершенных надзвездных структурах. Он был сущим ребенком и почти ничего не понимал, но моментами мне казалось, что его неразвитые умственные способности стремительно растут под действием сложной перцептивной системы, которую являло мое искусственное тело. Вдохновленная первыми успехами, я уже верила, что с помощью Алешки смогу дать отсталой планете новый толчок интеллектуального развития.
Увы, все обернулось маленькой пошлой трагикомедией. Неучтенные параметры, факторы психического разброса… Природа гомозавров оказалась гораздо сложнее моделей, выработанных вестянской наукой. Достигнув с моей помощью довольно высокой стадии духовной культуры, Алешка сохранил в себе атавистические инстинкты, присущие его генотипу. Продержавшись на головокружительной высоте не более полугода, он истощил свои поиски и стал быстро катиться вниз, в липкую богемную грязь. Теперь он смотрел на меня другим взглядом – хищным, злым. Он забросил незавершенные полотна: «Напряжение универсума», «Гистерезис мировой скорби», «Мегасинтез рас»… Хмель восторгов улетучился, у него болела голова, он страшился ночных кошмаров. Работа его угнетала, он вновь затосковал о быстром успехе, славе, богатых заказчиках с жабьими мордами.
Моя жизнь тоже резко переменилась. Почувствовав мою слабость, он что ни день таскал меня по хлебосольным домам провинциалов, в салоны тщеславных старух, в шумные компании литературных бродяг. Увлеченная нереальными планами реванша, я долго не замечала, какую жалкую роль при нем играю. Я была всего лишь средством достижения самых низменных целей развращенного гомозавра, которому было плевать на синтез космических культур. Уездным меломанам он демонстрировал меня как редкостную биологическую аномалию, миловидного монстра, которого при желании можно было ущипнуть в темном углу и даже пригласить на танец. И все же я, истинная вестянка, прощала Алешке-Альфреду и грубость, и измены. Он все еще оставался моей последней надеждой, смыслом страшного тридцатилетия. Я оправдывала каждый его поступок, верила в любую ложь, старалась видеть в нем природный гений. Я еще не знала, что самое тяжкое испытание – впереди…
Алешка давно мечтал о путешествии за границу. Для художника в этом желании не было ничего предосудительного. Возможность учиться у прославленных мастеров живописи, яркие впечатления, экзотика – все это было необходимо истинному таланту. Поминая прошлое, я втайне завидовала богатым барыням, колесившим по тихим странам, кормившим попугаев в уютных отелях и зевавшим в ложах оперных театров. Правда, мои желания были более скромными: маленькая комнатка, скудный стол, возможность видеть и опекать Алешеньку. Это была та самая малая капля счастья, которой мне недоставало вдали от звездной родины. Но чтобы поехать за границу, нужны были деньги, а мы были бедны.
Конечно, существовали способы пробиться в люди: холуйство, чинопочитание, неравные браки, подложные завещания, взяточничество, воровство. Но все это так усердно порицалось моралистами, попами и прочими лицемерами, что я полагала, будто для нас этот путь неприемлем. В действительности все обернулось еще большей бедой – Алешка избрал самый мерзкий приемчик из тех, что применялись гомозаврами его круга. Он решил продать меня. Да, господа, именно продать!
Весной восемьдесят шестого года Алешка-Альфред сообщил мне приятную, по его словам, новость: его познакомили с «нужным» человеком, меценатом Модестом Петровичем Лихоглядовым. Я обрадовалась. Имя мецената было мне знакомо. В городишке о нем ходили самые разнообразные слухи. В своем огромном особняке он содержал нечто вроде кунсткамеры. Лишь немногим довелось видеть чудеса, собранные Модестом Петровичем: загадочных каменных идолов, монеты из раковин, картины из птичьих перьев, чучела экзотических животных, заспиртованных рыб, каменные топоры и даже лапти, образчики ремесленного искусства всех губерний. На мой взгляд, подобное собирательство без всякой системы и цели больше носит характер нервного заболевания, что-то вроде «синдрома Плюшкина», но в нашем бедственном положении это не имело значения. Лихоглядов щедро осыпал милостями всякого рода вундеркиндов и непризнанных гениев. К тому же, он, по-видимому, был безвредным гомозавром, хотя и отличался слабостью к женскому полу. Его печальные похождения были предметом постоянных сплетен базарных кумушек. Так как Модест Петрович по странности своей натуры мог воспламеняться только всем сверхобычным, его «Дульсинеи» были женщинами из ряда вон выходящими. Но и страдал он от них страшно. Его последняя жена, циркачка из проезжего балагана, ворочавшая пудовые гири как кастрюли, вышвырнула Лихоглядова из окна дворянского собрания, когда тот, разгоряченный коньяком, проявил внимание к глухонемой мулатке, разносившей нераспечатанные колоды карт. Хотя Модест Петрович сломал при этом ребро, суд при рассмотрении бракоразводного дела не учел это обстоятельство, и меценату пришлось откупиться от циркачки пожизненным содержанием.