– Жена, – сказал Купревич.
Ада. Кладбище. Слова, которые невозможно поставить рядом.
– Соболезную…
У Купревича не было желания разговаривать, но слова возникли, видимо, в подсознании и обратились в звук помимо его желания.
– С вами когда-нибудь бывало такое? – спросил он, когда такси влилось в нескончаемый поток машин, откуда, как ему показалось, невозможно было выбраться. – С вами бывало такое, что вы встречаете человека, которого не знаете, а он уверяет, что знаком с вами с детства, показывает фотографии, где вы с ним в обнимку, и рассказывает о вас истории, которые, как вам кажется, никому, кроме вас не известны?
Какая длинная и ладно скроенная фраза, будто подготовленная заранее. Водитель, наверно, так и подумал, бросил на Купревича взгляд в зеркальце, оценил состояние – нет, не псих вроде – и ответил не сразу. Купревич подумал, что водитель сейчас сочиняет в уме достаточно правдоподобную историю, способную удовлетворить любопытство клиента.
– Интересно, что вы это спросили, – сказал водитель, не отрывая больше взгляда от дороги, где машины постоянно перестраивались из ряда в ряд. – В детстве со мной случалось сплошь и рядом.
Выговор московского интеллигента.
– Я и сейчас так думаю, но давно уже не спрашиваю, потому что… В общем, вляпался как-то в неприятную историю и решил больше не задавать неудобных вопросов. Если вы спрашиваете, значит, с вами тоже происходило? В общем, лет десять назад, мы с Милой… Мила – моя жена… мы были уже здесь, недавно приехали, я как-то возвращаюсь домой с работы, а работал я тогда ночным сторожем, хотя в Москве был старшим научным в НИИ, мы ледоколы проектировали, кому в Израиле нужны ледоколы, о-хо-хо… Обычная история. А вы давно приехали?
Вопрос прозвучал неожиданно, и Купревич не сразу сориентировался.
– Вчера.
Брови водителя поползли вверх.
– Вчера? – поразился он. – Но… Вы сказали, что ваша жена… простите…
– А! – Купревич наконец понял вопрос правильно. – Нет, я в Израиль приехал вчера, а из Москвы мы уехали в Штаты четверть века назад.
– Понятно, – с сомнением произнес таксист, вряд ли что-то понявший из слов Купревича. Дополнительных объяснений не последовало, и водитель вернулся к собственному рассказу. – Да, так я возвращался домой с ночи, захожу, смотрю в салоне неизвестная женщина, ухоженная, седая, лет шестидесяти примерно, сидят они с Милой на диване и в чем-то друг друга убеждают очень эмоционально. Когда я вошел, женщина прямо-таки просияла. Встала и говорит: «Мишенька… господи, как ты вырос, я ведь тебя помню вот таким!» И показывает от горшка два вершка. Мила смотрит на меня и крутит пальцем у виска, чтобы женщина не увидела. Я тоже понимаю, что она не в себе. Не знал я ее никогда, точно – не знал. И спать хотелось ужасно. Ну, думаю, какая-то шарлатанка, мало ли что ей нужно. Я ее беру под руку и говорю: «Да-да, вырос, извините, я после смены, ничего не соображаю, вы не могли бы прийти в другой раз?» Понимаете, просто выставить женщину я не мог… Интеллигентная такая. Подумал: если воровка или что-то такое, то больше не придет. А если явится опять, я ее в два счета выведу на чистую воду. «Всего, – говорю, – хорошего». Она посмотрела на меня грустно так, вздохнула, полезла в сумочку, достала фотографию и мне под нос – посмотри, мол. Я посмотрел, и у меня внутри все ухнуло. Там мы с ней были сфотографированы. Давно, мне лет восемь. Я-то себя узнал, и костюмчик узнал сразу: мама мне его купила, когда я во второй класс перешел. И женщину узнал, хотя на фото она была на тридцать лет моложе. Стоим мы с ней на фоне памятника Пушкину, на заднем плане кино «Россия», видна афиша: «Жестокий романс». Я крепко держу женщину за руку – заметьте, я ее держу, не она меня, – и смотрю на нее с обожанием, это даже на фото видно. Я так на маму редко смотрел, мне кажется.
«Узнал, значит?» – спрашивает женщина.
А я молчу, сказать мне нечего. Не было такого. В общем, женщина спрятала фото, сказала «Отдохни, Мишенька, я зайду после обеда» и пошла вниз. Я постоял, услышал, как внизу хлопнула дверь и вернулся в квартиру. Мила, конечно, пристала с вопросами, но я сказал «потом» и ушел спать.
Водитель замолчал и стал перестраиваться в крайний правый ряд, нужно было свернуть на дорогу, ведущую к кладбищу, это Купревич понял по указателю на трех языках: английском, иврите и, видимо, арабском. На этой дороге машин было значительно меньше, и понеслись они дальше с ветерком. До кладбища оставалось, судя по указателю, три километра, и Купревич поспешил спросить:
– Что дальше? Она вернулась?
Водитель покачал головой.
– Нет. Оказывается, женщина явилась минут за десять до моего прихода, назвалась моей тетей, сестрой матери, Мила не поверила, потому что знала, что сестер у свекрови не было. Началась перепалка, тут явился я, и дальше вы знаете. В общем, она больше не появлялась. Мила так и осталась при мнении, что это была то ли воровка, то ли… не знаю. Но я-то… В общем, понимаете, на фото была одна деталь… Никто о ней знать не мог, я никому никогда…
– Приехали, – прервал он сам себя. Такси остановилось у кладбищенских ворот, Купревич смутно припомнил, что видел их вчера, и даже вспомнил: к могиле Ады нужно идти сначала прямо, а потом направо.
Он протянул таксисту стошекелевую купюру, получил сдачу и спросил:
– Что за деталь?
Но водитель уже отключился от беседы: довез, деньги уплачены, свободен.
– Да так, – сказал он. – Неважно.
И умчался.
Купревич побрел по центральной дорожке – памятники слева, памятники справа. Дорожки налево, дорожки направо. Когда сворачивать? Он стал читать числа на памятниках – не на всех, правда, были нормальные, привычные взгляду даты рождения и смерти, на многих только буквы, надписи на иврите, не понять. Годы смерти, которые ему удалось разобрать – трехлетней давности, двухлетней… Значит, дальше. Он дошел до конца, где кладбище было ограждено довольно высоким каменным забором, свернул направо и наконец, пройдя еще три десятка могил, добрел до двух, где еще не были установлены памятники. Невысокие холмики, воткнутые в землю деревянные столбики с прикрученными табличками. Могилу Ады он узнал сразу. Невозможно было не узнать. Перед ней стоял Баснер, опустив голову и не замечая ничего вокруг. Показалось Купревичу, или плечи Баснера едва заметно тряслись от рыданий? Показалось, наверно. Баснер и сам производил впечатление памятника: неподвижен, мрачен, весь в прошлом. В своем прошлом, где не было никакого Купревича, никакого Шауля, где он был счастлив с Адой – теперь-то уж точно он вспоминал только минуты счастья, так устроена память. Присутствие Баснера не раздражало и не возмущало, оно было лишним, как луна на небе в яркий полдень.
«И вы серьезно в это верите?» Разве это вопрос веры? Вот он, вот Баснер, и где-то сидит шиву Шауль. Это наблюдаемый факт, как можно было бы утверждать в статье, если бы он решился ее когда-нибудь написать. Остальное – интерпретации, гипотезы, попытки объяснения, можно спорить, приводить аргументы за и против.
– Верите вы или нет, – произнес Купревич, – но с этим теперь придется жить.
Баснер вздрогнул и обернулся.
– Не верю, – глухо проговорил он. – Не могу поверить, что Ады нет. Тут написано на табличке, но я не знаю иврита, непонятные буквы, обозначать они могут все что угодно, например, что Ада вернулась в Нью-Йорк, и мы разминулись по дороге, наши самолеты повстречались над океаном и помахали друг другу крыльями, и, если я позвоню, Ада возьмет трубку и удивится, что я делаю в Израиле, но я боюсь звонить, боюсь услышать, что она сердится…
Боже, какой бред он несет.
Купревич поднял с земли камешек и положил на могильный холмик. Там уже лежали десятка два. Он знал, что у евреев принято класть на могилу камни, а не цветы. Камни – память долгая, цветы – преходящая. Хотя, может, причина была иной, он не знал, и это не имело значения.
Баснер продолжал бормотать, Купревич слышал отдельные слова, не складывавшиеся в осмысленные фразы.
– Что-то должно произойти, – сказал он без надежды, что Баснер услышит и, тем более, поймет. – Может, чье-то решение. Поступок. Может, слово. Даже мысль. Что-то, что заставит миры разделиться. Склейки, насколько я могу судить по тому, что читал и по собственным работам, продолжаются очень недолго…
– Помолчите! – неожиданно взвыл Баснер и пошел на Купревича, заставив его отступить за чью-то могильную плиту. Купревич споткнулся, вынужден был, чтобы не упасть, опереться ладонью на памятник, отдернул руку.
– Молчите! – кричал Баснер. – Это все из-за вас! Ваша чертова теория! Ваша чертова наука!
Он тыкал в Купревича пальцем, но не мог достать. Баснер выглядел безумным, но Купревич понимал, что это безумие горя, шок, он сам был сейчас таким, хотя и держал себя в руках. Или ему казалось, что держал. Как он выглядел со стороны?
Разговаривать с Баснером было бессмысленно, и Купревич молчал. Надорвав голос в крике, Баснер опустился на колени, перекладывал с места на место камешки на могильном холмике, будто это могло изменить судьбу, реальность, будущее или прошлое. Что в его поведении было наигранным, что – искренним?
Что-то непременно должно произойти. Купревич говорил мысленно, сам с собой. Это не мысли были, а именно разговор, так он это воспринимал. Мысли никто прочитать не может, а мысленный разговор, даже если это разговор с собой? Может ли Баснер услышать?
Купревич знал, что не только разработанной, но даже сколько-нибудь определенной теории склеек в многомировой квантовой физике не существовало. Мироздание ветвилось в результате каждого элементарного физического процесса, квантовое мироздание порождало огромное число классических реальностей. В прошлом году – Ада еще только обдумывала, соглашаться ли на контракт с Камерным, – он опубликовал в «Ревю оф модерн физикс» две заметки, где изложил свои предположения о склейках, описал несколько достоверных, с его точки зрения, случаев, зафиксированных независимыми наблюдателями, причем одна из склеек произошла в ходе эксперимента по так называемой «квантовой магии»: бесконтактным наблюдениям, предсказанным двадцать лет назад израильтянами Элицуром и Вайдманом.