Нам показывают мост, на котором сохранилась тюрьма, и мост, с которого опускали в воду в железной клетке «ведьм» – испытание водой. Площади, где рубили головы известным и неизвестным людям. «Маленькая Франция» в Страсбурге, где лечили сифилис – «французскую болезнь». Куда ушла эта жестокость, эти моря крови? Ни следа страшного прошлого. Как удалось им избавиться от тысячелетней грязи и мерзости, выработать новые правила жизни и сохранить все лучшее неизменным?
И мосты эти, и площади очень красивы и благородны. Сколько достоинства в лицах людей. Европа с достоинством проверяет билеты в поездах, подает еду в кафе, продает в магазинах.
Все так, как должно быть, все как надо...
Париж роняет тяжелые сентябрьские каштаны, скачут по площадям золотая Жанна д’Арк и черный Генрих IV. В «Клозери де Лила», в «Доме» и в «Ротонде» сидят люди, несутся машины по площади Согласия, стоят на месте Нотр-Дам, Лувр и Консьержери… За десять лет, что прошли с моего первого свидания с Парижем, здесь ничто не изменилось.
Нам было хорошо в Европе. С особенной благодарностью буду вспоминать маленькую парижскую квартирку, приютившую нас на четыре дня. Дом восемнадцатого века сохранился почти неизменным, приобретя современные удобства. Потемневшие от времени балки на потолке, старинная мебель и фарфор, настоящее столовое серебро, тяжелое и неудобное, но единственно возможное в таком доме. Кто играл с этим деревянным бараном: дети прошлого или позапрошлого века? Кто сидел в детстве на этих крошечных скамейках? Почему их не выбросили, когда они уже были старыми, но еще не стали антикварными? С какой любовью и вкусом жили здесь люди, с каким уважением к себе! Картины, статуэтки, морские раковины везде – даже в ванной. И я понимаю, что без картины в ванной мне уже не обойтись.
Мы искренне восхищаемся прекрасно устроенной европейской жизнью, где уже никогда не может быть войны, где детям не надо служить в армии, и я думаю грешным делом, а правильно ли мы сделали, что поехали в Израиль?
По Фрайбургу нас водила жена старого приятеля, бывшая москвичка. Она рассказывала, как за двадцать лет привыкла к Германии, какой дикой и грубой кажется ей Москва в редкие приезды. Говорила, что ее восхищают нынешние немцы, которые искренне раскаялись и очень стараются исправить содеянное прошлым поколением. Что, напротив, ее очень разочаровали евреи, которые не испытывают благодарности к тем, кто так много им дает, и склочничают между собой в своей общине… Что привезенные когда-то дети уже выросли, и они, к счастью, совсем настоящие немцы, и у них уже не будет никаких проблем.
В этом месте я стала замирать, что-то мне напомнили ее рассуждения. Я представила, что мой младший, увезенный в семилетнем возрасте, вырос бы немцем, и мне стало холодно в жаркий день, и воздух Европы затвердел в моей груди.
Попытка это объяснить успеха не имела.
– «Это твоя проблема, а не немцев», – уверенно сказала жена приятеля, и я с ней согласилась. Все верно, я выросла с этой проблемой, и никуда мне от нее не деться. И я всегда знала, что это не худшая моя часть. Но я еще подумала, как хорошо, что есть другие люди, без таких проблем, которые дают возможность раскаянию обрести адресата. И я стала слушать про Эразма Роттердамского, который преподавал одно время во Фрайбургском университете и жил напротив собора. Колокольный звон мешал ему спать и думать, и Эразм, обладая склочным характером, вместо того, чтобы сменить жилье, писал бесконечные жалобы. Интересно, что он предлагал? Перенести собор в другое место или отменить колокола?
Волшебное путешествие подходило к концу. Мы привязались к детям друзей и подружились с их друзьями. Стали привыкать к огромной квартире, которую они снимают в центре Карлсруэ, с двойной раковиной в кухне.
– Почему две раковины? – спросила я жену друга сына в первый же день. – Мне кажется, что это бывает только у евреев, соблюдающих кашрут.
– Я не знаю, – сказала она, – так было. Это удобно.
И я подумала, что, может, не только у евреев…
Последнее утро. Мы возвращаемся из последнего магазина с последними покупками.
– Вы обращали внимание на медные таблички, вделанные в плитки тротуара у входа в некоторые дома? – говорит мне жена друга сына. – В этих домах жили евреи, которых депортировали во время войны. На табличках их имена, дата рождения, дата и место депортации.
Мы очень торопимся, но я хочу остановиться.
– Не надо, – говорит моя спутница, – возле нашего дома тоже есть эти таблички.
Теперь я замечаю, как их много. Вспоминаю слова экскурсовода о том, что Страсбург – родина идиша, – и комментарий одного из друзей: так думает не только Страсбург, теперь это почетно…
Вот и «наш» дом. Нас ждут уже внизу. Я бросаюсь к табличкам. Их четыре. Семья Красовских. Родителей депортировали в сороковом, в сорок втором отправили в Освенцим, где они и сгинули, а детей – в сорок третьем. В Собибор. Эти таблички – все, что осталось от семьи. Да еще сам дом, который теперь принадлежит немцам. Я хочу запомнить их имена: Элиас и Фрида, Герман и Доротея-Дебора, ей было одиннадцать, – и зажечь в их память свечи в Судный день. Должно быть, они тоже ощущали себя немцами...
«Хорошо, что мы узнали об этом накануне возвращения, – думаю я, – Мне трудно было бы наступать на эти таблички, входить в их дверь, подниматься по их лестнице, пить чай в кухне с двойной раковиной».
Самолет плавно взлетел и набрал высоту. Воздух Европы был упруг и прозрачен. Сквозь облака видны были расчерченные поля Европы, реки, острые вершины Альп, озера… Было очень красиво, именно так, как должно было быть. Я все время полета смотрела в окно, прощаясь с Европой. Мне хотелось поскорее увидеть Средиземное море, тель-авивский берег и почуять под собою Страну.
2009
Алексей КУРИЛКО
СЛОВО В ЗАЩИТУ РАССКАЗЧИКА
Лично я бы назвал его Настоящим Писателем. Но он упорно настаивал на том, что он – всего лишь Рассказчик. Об этом он как минимум трижды заявлял в своих произведениях. И обосновывал свое утверждение следующим образом: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди». При подобной трактовке его позиция верна! Он не позволял себе в своих произведениях опускаться до излишнего морализаторства, избегал нравоучений, и не старался выставить себя мудрее, чем был. А лирический герой повестей и рассказов, как, наверное, и он сам, чаще все-таки страдал от того, что его внутренний мир был переполнен неразрешимыми вопросами, тревогами и сомнениями простого человека, а не ответами всезнающего и всевидящего гуру, эдакого пророка-небожителя… Так ведь всем нам они так знакомы, так близки и понятны эти сомнения, желания, стремления, мечты, надежды, радости, горести и разочарования простого человека! Ведь даже гений – тут не лишним будет процитировать дословно – «это бессмертный вариант простого человека». Ну, не гениально ли?
Его убийственная самоидентификация огорчает: «Я рассказчик, который хотел бы стать писателем».
Пусть так, мысленно соглашаюсь я с ним, словно в частной беседе, принимая его приступы скромности за истинное мнение о самом себе. Как говорится, воля ваша!
И то верно! Это его воля. Его выбор. Его право. Это его личное дело!
Мое же дело – слово! (Кажется, что-то подобное утверждал и сам Рассказчик.) А в данном случае «слово» в защиту того, кто отдавался главному делу своей жизни без остатка, со всей серьезностью, но зачислен теперь в авторы так называемой несерьезной прозы, прозы юмористической. Он теперь автор легкого «развлекательного чтива». Это было бы еще ничего! Но в последнее время все чаще слышишь отовсюду, что и юмор его невысокого качества, низкопробный, анекдотичный… Стало модным писать критические статьи, используя пренебрежительные, а порой и откровенно злобные эпитеты: «писатель-сплетник», «поденщик от литературы», «трубадур отточенной банальности», «плебейская проза», «псевдодокументальная спекуляция» и – уже прямо классическое – «литературный пасквилянт»…
Многочисленные читатели, а тем паче почитатели Сергея Довлатова, о котором и пойдет речь, должно быть, немало удивятся тому, что талантливый автор превосходных книг «Зона», «Чемодан», «Компромисс» и «Заповедник», оказывается, нуждается в чьей-то защите. Как? Почему? Ведь его книги многажды переиздавались как у нас, так и за рубежом. Эти книги, переведенные, к слову сказать, на десятки языков, раскупаются без всякой рекламы и пользуются действительно заслуженной популярностью несмотря на то, что их автор вот уж почитай четверть века как почил. Четверть века! При этом, назло всем печальным прогнозам, интерес к его творчеству с каждым годом растет и ширится в геометрической прогрессии. Впору говорить уже не о бешеной популярности, а именно о славе писателя, причем о всемирной славе.
Все это так. А в некоторой защите он тем не менее нуждается. В том-то и дело, что «многочисленность» поклонников его творчества, безусловная популярность его книг, юмористическая и сатирическая составляющая его произведений, простота и ясность слога – все это ему же и ставится в упрек. Абсурд? (Он всегда замечал немалую долю абсурда в реальной жизни.) В широкой славе усматривают нечто постыдное. В глазах «серьезных» критиков и литературоведов слава Довлатова обусловлена не его «сомнительным дарованием», а невысоким интеллектуальным уровнем современной читающей публики. Примитивный уровень запросов современного читателя полностью удовлетворяет предложенное не менее примитивное «чтиво» посредственного литератора. Вот чем объясняется вся эта шумиха вокруг «творений» Довлатова.
Сразу хочется возразить, что слово «современный» применительно к читателю Довлатова можно тут же вычеркнуть, поскольку Довлатова читают сейчас так же массово, как читали и в начале девяностых, когда его книги только-только просочились из-за рубежа (где его «читали взахлеб» уже лет десять), и уверяю вас, его книги будут мас