Эльвира ВАШКЕВИЧ
ЧЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА
Галина всегда была честной женщиной, никого не обманывала, соблюдала все законы и правила. Никогда в жизни она не бросила бумажку на тротуар, всегда несла до ближайшей урны, а если урны не было, то так и приносила домой, но не бросала на улице, ведь это запрещено. Она была спокойна и вежлива, ее симпатичное лицо всегда улыбалось, и ласковые голубые глаза смотрели открыто и ясно.
Но соседи плевали ей вслед, а хулиганистые мальчишки бросали в ее спину комки грязи, а иногда и небольшие камни, обломки кирпича. От нее шарахались, как от прокаженной, и ни одна завзятая сплетница не останавливалась поболтать с ней.
– Тварь! – неслось со всех сторон, когда Галина выходила на улицу. – Тварь-тварь-тварь! – Казалось, что даже молоденькие липки, не так давно посаженные вдоль тротуаров, повторяли это слово.
Однажды на весеннем субботнике, когда все жители окрестных домов высаживали цветы на клумбы, она посадила розу. Саженец был очень дорогой, Галине с трудом удалось уговорить ученую даму из Ботанического сада продать эту розу, и она гордилась добычей, собираясь порадовать соседей небывалой красотой. Саженец был большой, с хорошим комом земли, и на нем уже видны были плотно сжатые бутоны.
– Эта роза может вырасти до двух метров в высоту, – объясняла ботаническая дама Галине, поправляя очки на тонком и длинном, явно очень ученом, носу. – Морозоустойчивый сорт, специально выводили для наших широт. Даже на зиму укрывать не нужно.
На субботник Галина отправилась с саженцем, тщательно уложенным в ведро. Роза была бережно замотана во влажные тряпки и только и дожидалась, когда же ее высадят на почетное место клумбы.
Как обычно на Галину никто не обращал внимания. Другие жильцы домов скребли граблями старые опрелые листья, вскапывали клумбы, подметали тротуары и дорожки с таким видом, будто вместо Галины было если не пустое место, то просто бетонная тумба, которую нужно обходить, чтобы не ушибиться, но даже взглядом удостоить ее не хочется.
Но когда Галина достала свой саженец и высадила его прямо посередине центральной клумбы двора – на почетное место, где до этого всегда высаживали сначала хрупкие белые нарциссы и гордые алые тюльпаны, а затем изысканные розовые и белые гладиолусы, – соседи взволновались. Они начали собираться группками, что-то обсуждали, неодобрительно оглядывались на розу. Галина ничего не замечала. Она любовалась саженцем, который так уверенно стремился вверх, растопырив плотные фиолетово-зеленые листья, и плотно сжатые бутоны обещали дивную красоту цветков.
– Ты что, совсем уже страх потеряла? – возмущенно воскликнула одна из женщин, подходя к Галине. – А ну живо убери отсюда свой сорняк!
– Да это же роза! – дружелюбно обратилась к женщине Галина. – Я ее в Ботаническом саду купила. Специально для нашего двора. Вырастет – красота будет!
– Тебя что, просили? – у женщины на щеках появились красные пятна, брови сердито сошлись в одну линию. – Я сказала – убери немедленно сорняк!
Другие люди начали подходить поближе, они тоже недовольно хмурились, бормотали что-то сердитое. Галина обиделась.
– Да в конце-то концов! Роза вам чем помешала? – выкрикнула она.
– Роза бы и не помешала, – спокойно отозвался сухопарый старик, тяжело опиравшийся на палку. Он жил в квартире над Галиной, и она часто слышала, как стучит по вечерам эта палка, когда старик ходит взад-вперед по комнате. – Да, роза и ни при чем. Жаль цветок, зря страдает, – старик покачал головой. – В тебе ведь все дело. Да ты и сама знаешь. Убери розу. Посади ее в горшок на подоконнике. А отсюда убери.
– И не подумаю! – Галина обиделась всерьез. Ведь она хотела всех порадовать. Почему же такая реакция? За что ее так не любят? Она же никогда не хотела никому ничего плохого. Никогда! Она всегда была честной женщиной…
С работой было тяжело. Галина, имевшая образование и работавшая бухгалтером, привыкшая к уважению окружающих, с трудом приспосабливалась к новой реальности. Нынешней власти не нужны были бухгалтеры из «вайсрусланд швайне» – как они говорили, и Галине удалось устроиться только в офицерскую столовую посудомойкой. В официантки она не годилась – слишком простовата лицом, наивна и неповоротлива. Официантки должны были быть привлекательными, чтобы господам офицерам было приятно на них посмотреть. Ведь в этой проклятой стране и посмотреть толком не на что – так они говорили.
Галина честно отрабатывала свой паек, и радовалась, когда ей удавалось захватить с собой остатки обеда или ужина господ офицеров. Да, работа была тяжелой, но что ж делать, сгодится и такая. Вон многие работают на разборке завалов – весь город в каменном крошеве после отступления советских войск. Уже сколько времени разбирают, а все равно развалин очень много, и улицы никак не примут прежний довоенный вид. Вот там да, действительно тяжело, особенно плохо стало, когда осенью неожиданно ударили сильные морозы – попробуй поковыряй ломом мерзлую окаменевшую землю, потаскай в такой холод носилки с грудами битого кирпича. А паек, между прочим, в два раза меньше, чем в столовой. И потом, в столовой можно иногда кусок хлеба ухватить, колбасы, пару котлет, картофельное пюре – то, что оставалось на тарелках. А на строительных работах что? Битый кирпич?
Так что Галина своей работе радовалась, хоть и доставалась ей всегда самая грязная часть – приходилось не только мыть посуду, но и убирать помещения. Особенно тяжело было убирать туалеты – немецкие офицеры, ругая местное население «швайне», вели себя в туалетах еще хуже, чем эти самые хрюкающие животные. Кучи фекалий, разбавленные мочой, постоянно лежали в кабинках, будто господа офицеры соревновались – кто больше промахнется по сливному отверстию.
И все же Галина не жаловалась. Слишком многим было хуже, гораздо хуже, чем ей. Конечно, можно было бы и облегчить труд, многие девушки, работавшие в офицерской столовой, не брезговали строить глазки господам офицерам, и это вознаграждалось не только чаевыми. Но Галина считала это неправильным. К тому же, глядя на немецких офицеров, лихо пьющих шнапс под жареную капусту с сосисками, она все время видела перед собой загаженные стульчаки в туалете.
Вот только отношения с соседями начали портиться. На Галину посматривали искоса, как и на всех женщин, что работали в столовых, комендатуре и других немецких учреждениях.
– Дядя Сережа, – объясняла Галина одному из соседей, пользовавшемуся всеобщим уважением. – Вы ж поймите, это ведь просто работа. Что ж мне, с голоду помирать?
– Ну зачем же помирать? – удивлялся пожилой слесарь, и его натруженные руки с большими синеватыми ногтями странно по-женски всплескивали. – Никто ничего и не говорит, Галя. Просто место такое… ну, сама ведь знаешь, что там за девицы у вас работают.
– А я тут каким боком? – вспыхивала Галина. – Я там полы мою, дядя Сережа, вон, все руки стерла! – и она показывала изъеденную хлоркой кожу.
– Ну так никто ж и ничего, Галя, – пожимал плечами дядя Сережа. – Просто голодно. Особенно вот тяжело у кого дети. А ты иногда и на рынок продукты носишь, меняешь на всякое. Платье вон новое купила. Пальто опять же. Люди ж не слепые.
– Ну да, купила! – запальчиво отвечала Галина. – Так я ж не украла у кого! Я ж заработала!
– Ну так и я говорю, что заработала, – отзывался дядя Сережа, но Галина видела в его глазах неодобрительный огонек, и никак не могла взять в толк – в чем же тут дело.
Она уже не помнила – предпочла забыть, что случилось еще летом, почти сразу после оккупации города, когда комендатура издала распоряжение о создании Минского гетто для евреев – это распоряжение было расклеено на всех столбах, и евреи были обязаны переселиться за забор из колючей проволоки, ограничивающий вновь созданный еврейский район.
– Ну, может, оно и правильно, – сказала тогда Галина, прочитав распоряжение немецкого командования. – У евреев всегда была какая-то своя жизнь. У них и вера другая, и вообще. Вон они по субботам не работают. А среди нас они начинают забывать, что они – евреи. Так что все понятно. Это просто сохранение национальных обычаев!
Все посмотрели на Галину так, будто она внезапно сошла с ума, чем удивили ее до крайности.
– Да где ж они там все поместятся? – всплескивали руками женщины. – А дети, дети как?
Галина только пожала плечами. Не может быть, чтобы немцы, такие организованные, любящие порядок, не продумали все до тонкостей. Наверняка евреев там, за забором, уже ожидают комфортабельные квартиры и многое другое. Она им даже позавидовала немного – евреям предлагалось все готовое, а остальные должны были думать, как выживать в новых условиях.
Но почему-то остальные не разделяли мнения Галины, и она с удивлением увидела, что соседка сверху вовсе не собирается в гетто.
– Басечка, а что ж ты тут делаешь? – спросила она ее, встретив на лестнице. – Тебе же положено в гетто переселяться.
– Мало ли что положено, – хмуро ответила соседка. – У меня пятеро детей, Галина. Куда я там с ними? Да и вообще… всякое говорят…
Галина покивала соседке и задумалась. Детей действительно было пятеро. Маленькая Хавочка еще в люльке – она родилась за пару месяцев до войны, а старшему Левушке уже почти четырнадцать, большой мальчик. А Мойше, которого во дворе все называли Мишей, вовсе даже и не похож на еврея – голубоглазый и светловолосый, он выделялся из всей семьи. Бася с мужем гордились своими детьми. Но теперь Бася осталась с ними одна, Сема ушел на фронт, как ушли почти все мужчины. Как же она будет жить – одна, с пятью детьми, да еще и нелегально? А немцы строги, за нарушение своих приказов наказывают жестко. Ну, оно и правильно, ведь иначе как добиться порядка?
Галина думала целый день, а потом отправилась в комендатуру. За Басей приехали уже к вечеру, вытащили ее, простоволосую, в ночной рубашке, из квартиры, выбросили на лестничную площадку вещи, потащили в машину.