За ужином мы садились вокруг softah (скатерти), которую стелили прямо на пол. Мама ставила в центр большую кастрюлю с рагу из говядины или баранины (salta) с травами, и мы, голодные и раззадоренные ароматами, прямо пальцами выуживали оттуда ароматные кусочки мяса и риса. В йеменских деревнях едят именно так – никаких приборов или тарелок.
Каждую неделю в центре долины проходил субботний базар, и Omma иногда брала нас с собой. Это был настоящий праздник, которого все ждали с нетерпением. Добирались мы туда верхом на ослике, который на обратном пути всегда был тяжело навьючен едой, купленной впрок на несколько дней. Женщины в Йемене скрывают голову под черным платком, но, если день выдавался особенно жарким, поверх мама надевала широкую соломенную шляпу, становясь похожей на огромный подсолнух.
Мы жили очень просто, но счастливо. У нас не было ни электричества, ни водопровода – мылись мы в реке, а туалетом нам служила обложенная кирпичами дыра, укрытая от глаз густыми кустами. С наступлением ночи главная комната нашего дома превращалась в спальню, и чтобы перейти из одной комнаты в другую, приходилось идти через двор. Летом двор был сосредоточением нашей жизни – мама оборудовала там открытую кухню и возилась с малышами, братья учили уроки, а мы с девчонками отдыхали от полуденного зноя и хлопот на циновках.
Папа редко бывал дома. Он вставал засветло и уходил пасти стадо – восемьдесят баранов и четыре коровы. Их молока хватало, чтобы обеспечить нашу семью маслом, йогуртом и творогом.
В гости отец всегда надевал коричневый пиджак, а за пояс непременно затыкал украшенный вручную кинжал jambia. В йеменской культуре этот клинок считается символом мужества, силы и авторитета. Роскошная рукоятка всегда становилась предметом восхищения, а сам отец выглядел очень уверенным и представительным. Позже я узнала, что jambia – это статусное оружие (его рукоятку делают из пластика, слоновой кости или рога носорога). Чем дороже материал рукоятки, тем больше уважают его владельца. Кинжал запрещено использовать для защиты или нападения. Напротив, он может стать инструментом решения конфликта, так как является символом племенного правосудия.
Отец и подумать не мог, что настанет день, когда ему придется воспользоваться им по назначению. Но однажды нашей семье приказали покинуть деревню в течение суток.
Наша семья оказалась в центре скандала, когда мне было два или три года. Против нас ополчились все жители деревни, и это было как-то связано с мамой (хотя ее тогда даже не было: она уехала в Сану к доктору), а еще я слышала, как шептались про Мону. Нам говорили, что мы опозорили Кхарджи и всех, кто здесь живет. Помню, как злился тогда отец: он чувствовал, что его оскорбили и предали те, кого он считал друзьями. Буквально за пару дней Мону выдали замуж (ей едва исполнилось тринадцать), а мы спешно покинули деревню, бросив все нажитое, даже скот и папины ульи. До сих пор я не знаю, что тогда произошло, но придет время, и я обязательно во всем разберусь.
Мы переехали в Сану. Обустроиться там было нелегко. Шумная столица казалась слишком большой, пыльной и неуютной, особенно на контрасте с нашей чудесной зеленой долиной. На смену милым глиняным домам с белыми окнами пришел суровый серый урбанистический пейзаж и бетонные здания. Из-за роста мое лицо находилось всего лишь на уровне выхлопных труб автомобилей – в горле от этого постоянно першило. В городе почти не было парков, где можно вдохнуть свежего воздуха и поваляться на траве. Развлекаться нам тоже было негде – в городе никто не играл в прятки в ущельях, а за парки аттракционов нужно платить. На это у нас не было денег.
Мы поселились в трущобах рядом с кварталом Аль-Ка, в квартире на первом этаже, в которой постоянно витал аромат уличного мусора и отбросов. Отец был подавлен, практически постоянно молчал и ничего не ел. Он крестьянин без образования и привык зарабатывать сельским хозяйством и разведением скота. Кому он нужен в столице, которая и так переполнена безработными со всей страны? Устроиться куда-то было сложно, и от безысходности на улицу выходили попрошайничать матери с детьми, чей глава семьи не смог найти способа прокормить семью. Отец не хотел для нас такой участи и днями напролет обивал пороги разных организаций. Ему удалось устроиться дворником при муниципалитете, но его зарплаты едва хватало на оплату аренды. Мы постоянно задерживали платежи, и хозяин каждый раз кричал и грозился выселить нас. Мама постоянно расстраивалась из-за этого.
Фаресу в это время исполнилось двенадцать лет. Как и любому подростку, ему хотелось иметь модные штаны и ботинки вроде тех, что на рекламных щитах, деньги на конфеты и прочие мелочи. В нашем бедственном положении мы не могли себе этого позволить, но Фарес, который всегда был вспыльчивым, не понимал этого. Его аппетиты росли с каждым днем – он даже угрожал, что сбежит из дома.
Несмотря на неспокойный характер, Фарес все равно был моим самым любимым братом – старший, Мохаммед, задавался и постоянно меня лупил. А Фарес был очень смелым и целеустремленным. Если он что-то решил, то значит, так и будет, – и плевать на мнение окружающих. Фарес в конце концов действительно сбежал из дома: после очередной ссоры с родителями он выскочил из квартиры, и больше мы его не видели.
Тогда я впервые увидела, как плачет папа – всего пара слезинок, но каких горьких! Отец переживал и, чтобы хоть как-то успокоиться, дни напролет жевал кат с соседями. Из-за этого он потерял работу, и наша жизнь стала совсем невыносимой. Маме постоянно снились кошмары, а по ночам меня часто будили ее рыдания: мы спали рядом в одной комнате на матрасах, брошенных на пол.
На память от Фареса нам осталась только цветная фотография для паспорта – Мохаммед хранил ее как зеницу ока. Брат там вышел очень удачно, совсем как в жизни: белый тюрбан, прямой уверенный взгляд, чтобы казаться взрослее. Но если присмотреться, то в уголках глаз легко можно найти озорные поблескивания.
Спустя два года после его побега в квартире раздался звонок:
– Я в Саудовской Аравии… У меня все хорошо, не волнуйтесь… Я пастух.
И почти сразу в трубке стали слышны помехи, а потом наступила тишина – связь оборвалась.
У брата начал ломаться голос, но я все равно его узнала. В моей голове были десятки вопросов – как он так далеко уехал? Неужели на самолете? Почему именно в Саудовскую Аравию? В каком городе он живет? Видел ли он море?
По разговору родителей и Мохаммеда я поняла, что брат стал жертвой торговли детьми[9] – в Йемене это очень распространено. Наверное, у него теперь новые родители, которые покупают ему модную одежду и конфеты. Хорошо, если Фарес теперь счастлив, но мне все равно очень сильно его не хватает.
Если папа справлялся с переживаниями о бегстве Фареса с помощью ката, то я искала утешение в мечтах об океане. Я никогда не видела воды больше, чем река, но очень этого хочу. Здорово было бы быть черепашкой и постоянно качаться на волнах. Я любила рисовать их синими и зелеными карандашами в своем маленьком блокноте.
– Волны синие! – как-то раз поправила меня Малак, моя лучшая подруга.
Мы познакомились в школе и с тех пор были неразлучны. В нашем классе было 70 учеников (все девочки, разумеется), но Малак была мне ближе всех. Мы играли на переменках. По утрам Малак заходила за мной, и мы вместе шли на уроки. Я отучилась в школе один год и недавно перешла во второй класс.
– А откуда ты знаешь?
– На каникулах я ездила в Ходейду с родителями и видела море.
– И какое оно?
– Соленое!
– А песок какого цвета, голубой?
– Нет, он желтый и очень-очень мягкий. Из него получаются такие красивые замки с башенками и лестницами, а потом их накрывает волной, и они исчезают.
– А что ты там видела?
– О, очень много всего! Корабли, рыбок, множество людей, которые купались в море… И я сама научилась плавать! Мне купили красивый купальник.
Я никогда не была даже в бассейне, а плавать в реке, когда мы жили в деревне, мне не разрешала мама. Рассказ Малак о том, как правильно держаться на воде, был для меня абсолютно нереалистичным.
Как-то раз подруга принесла большую ракушку, которую привезла с пляжа Ходейды, и приложила ее к моему уху – я услышала шум волн!
Прежде всего вода ассоциируется у меня с дождями, которых в Йемене с каждым годом становится все меньше и меньше. Помню, как-то раз в разгар лета пошел град – это было очень здорово! Мы дружно выбежали во двор и стали собирать маленькие льдинки в тазик. Я даже смогла их посчитать, потому что в школе научилась считать до ста. Потом мы весело брызгались этой растаявшей водой друг на друга, чтобы освежиться.
Это случилось в наше первое лето в Сане. Мона, которая переехала к нам вместе с новоиспеченным мужем через два месяца, была тогда очень подавленной и раздражительной. С появлением детей – очаровательных Мониры и Нассера – к ней вернулись ее жизнерадостная улыбка и чувство юмора. Казалось, счастливей человека на свете нет – она буквально светилась, когда брала их на руки. Со временем мы наладили отношения с семьей ее мужа и даже женили Мохаммеда на одной из его сестер – в Йемене есть такая традиция – sighar[10].
А потом вдруг муж Моны исчез и моя сестра Джамиля тоже. Я слышала, как взрослые часто обсуждали эти два события, но детям было запрещено совать нос в эти дела. Помню, как наивно я думала, что они уехали вслед за Фаресом в Саудовскую Аравию, чтобы заработать деньги и привезти нам игрушек или даже цветной телевизор, чтобы мы смотрели мультфильмы.
Мона стала странно вести себя: постоянные перепады настроения – чаще всего она грустила и тосковала, но бывало, что резко начинала смеяться на пустом месте. В эти моменты я смотрела на нее и про себя улыбалась: моя сестра становилась прежней – большие темные глаза и нежные черты лица. Она мне казалась такой красивой.