– Если я не могу оставаться в аду, то принесу ад на Землю!
Она питала теплые чувства к детским слезам.
– Саша, немедленно возьми карандаш! – цедила она сквозь зубы. – Рисуй радугу!
Какую радугу? У меня всего три карандаша, и все простые…
Иногда Людмила Ивановна понимала, что радуга должна быть разноцветной, и отнимала парочку у моих сокамер… одногруппников.
– Что ты сидишь?
– Я плохо рисую. Можно, я книжку возьму? Или в машинки поиграю, в гномика…
– Нет! Рисуй! Рисуй! Рисуй! Кто так рисует?6
6А вот здесь ребенок научился тому, что старших нужно слушаться, иначе получишь пинок. Пусть и вербальный, но все равно неприятно. Авторитетный взрослый мало того, что он выше и громче, так у детей еще и в почете «просто потому, что» родители говорят, что старших надо слушаться; и это дает малышу послание, которое тот не выполнить не может. А тут еще и не знает, как. Как в сказке: езжай туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что. Поэтому наша миндалина (мы про нее поговорим чуть позже) и все остальные части мозга выполняют программу – выжить. А как выжить? Выполнить то, чего хочет агрессор. Но из-за того, что мы не знаем, чего он хочет, наша программа «идет по приборам», то есть вслепую. Будущее у ребенка в этот момент как минимум безрадостное, а как максимум просто не наступит. И потом спрашивают: «А что ты рисовать не любишь, а???»
– Я не умею.
– Рисуй! Сколько раз тебе говорить?
Она повторяла снова и снова одно и то же слово. Что-то в моей голове замыкало. Все мысли будто устремлялись к этому «рисуй», засевшему в мозге. Казалось, что вот-вот они столкнутся в одной точке, и случится взрыв. Я не знала, куда деться от внутреннего ада, который воспитательница взращивала во мне изо дня в день. Чтобы никто не увидел, как мой череп разорвется на тысячу осколков, я пыталась спрятаться. Так делают коты, когда уходят из дома, чтобы умереть. В туалете я садилась на пол, обнимала колени и, то ли глотая, то ли выкашливая воздух, ждала «ничего». Настоящего такого «ничего». Но на помощь приходила Василиса Владимировна или кто-то из нянечек. Добрые руки обнимали меня, прижимали к груди:
– Что с тобой? Ну? Все хорошо. Не бойся. Что случилось?
Я пожимала плечами и, немного отдышавшись, отвечала:
– Не знаю. Меня тошнит. Но не как от еды. Тошнит воздухом, его много. Много воздуха.
– И сейчас тошнит?
– Сейчас прошло.
Та, что успокоила меня, вела за руку, усаживала на стульчик, давала в руки зайца или книжку и приносила с кухни внеочередной стакан с какао.
– Да что ж с тобой такое, маленькая? – она ведь реально беспокоилась. Сейчас я это четко понимаю. – Давай я тебе почитаю.
И она читала, а я слушала, остальные подходили к нам и тоже слушали, бросив игры и рисунки.
В эти минуты я забывала обо всех страхах. В мире сказок Людмила Ивановна не представляла для меня опасности. Потому что добро побеждает. Кто бы мог подумать, что, повзрослев, я стану создавать собственные сказки, чтобы спасаться в них.
Почему меня не отдали в другой садик? Очевидно! В военном городке не то, чтобы был большой ассортимент дошкольных учреждений. Ну и… я не рассказывала родителям о том, что со мной происходит. Потому что не могла этого передать. Да и думать обо всяких ведьмах не очень-то и хотелось. Дома я чувствовала себя счастливой, а эта тетя, она ведь может завтра уже улететь на своей метле из нашего садика. Но Людмила Ивановна не улетала. Однажды я поняла, что нам двоим слишком тесно рядом.
На дневной прогулке мой друг Сашка предложил сбежать.
– Куда? – топографический кретинизм уже тогда был моим всем.
– По тропинке.
– Через лес, – засомневалась я. – Мы заблудимся.
– Нет. Я знаю дорогу домой7.
7Вот здесь мы наблюдаем одну из компенсаторных стратегий – избегание. Компенсаторные стратегии – это такие штуки, которые не дают нашей психике развалиться на части, не допускают появления в реальности самого страшного страха. Все их, конечно же, знают – «бей, беги или замри». Только здесь «избегание» – это самый настоящий побег от злодея. Правильно, что еще может сделать ребенок, когда не контролирует реальность? Убежать от нее.
Нас нагнали. Так себе побег получился. А ведь штаб был уже недалеко. Еще немного, и мы могли бы примчаться к своим закрытым квартирам или к родителям на службу. Но воспитатели вернули нас и почему-то не ругали. Наверное, боялись, что самим попадет. Не досмотрели! Вечером нашим мамам рассказали о том, какие мы дерзкие и недисциплинированные, обозначив это словом «непослушные». Я почему-то очень обиделась, что это не осталось нашим с садиком секретом. Мы ведь не сделали ничего плохого, просто попытались убежать от ведьмы.
Воспитательный ад длился несколько месяцев, что-то во мне почти смирилось с этим. Но однажды папа сказал, что его переводят служить в Ярославль.
– Мы переезжаем, – подытожила мама.
– Насовсем?
– Насовсем.
Я была так счастлива! Через несколько дней друзья привычно готовились к дневному сну. А я – нет.
– Пойдем, Саша! Надо спать, – звали девочки.
– Не пойду! – во мне все ликовало. – Сейчас за мной придет папа.
– Папа вечером придет. Еще рано, – спорила со мной конопатая Светка.
И тут я услышала родной голос. Мы всем садиком высыпали в коридор.
Папа держал в руках фуражку и счастливо улыбался:
– Мормышка, одевайся! Мама ждет.
– А куда Саша уходит? – все еще не верила Светка.
– Мы уезжаем, – я взяла папу за руку.
– Надолго?
– Навсегда!
Я так хотела оставить за спиной ведьму с ее карандашами, забыть и никогда не вспоминать. Потому что в мире больше нет плохих людей.
Кто бы мне тогда сказал, что от Людмилы Ивановны спастись можно, а от ада, который она взрастила во мне, – нереально. Что это война на истощение, война с собой. Вечная. И ад может победить, если ты не готов научиться ходить по углям и принимать кипящие ванны. Мне предстояла закалка огнем.
Не то, чтобы я умела гадать на кофейной гуще, но сейчас всмотреться в нее казалось самым логичным. То ли она должна была отразить меня, как зеркало, то ли соврать, что я на свете всех белее, то ли дать ответ на все вопросы Вселенной или просто помочь спрятать взгляд.
– Понимаешь, – пришло время посмотреть глаза в глаза. – Это не самая простая тема. Не садик, хотя он тоже… Но я ненавижу себя в такие вот минуты.
– Почему? Ты же не виновата.
– Потому что это ненормально! – вот это восклицательное предложение я произнесла в половину голоса. – Дим, я до сих пор не понимаю, что со мной. Таблетки эти еще. Если бы всегда помогали… Нет, я придумала маленькие хитрости. И применяю их, понимаешь, окружающим не надо видеть меня такой. И как глупо получилось сегодня…
Дима принял позу мыслителя с той разницей, что смотрел он на мою растерянную физиономию.
– Сашкин, панические атаки – это нормально.
– Но не с официальной точки зрения. Или не так. Не с точки зрения общества. Знаешь, как трудно не спалиться8?
8«Не спалиться» – это именно то, что пытаются делать большинство тревожников: не спалиться, казаться обычными и продемонстрировать остальному обществу свою нормальность. «Посмотрите, я такой же нормальный, как и вы», – как бы говорит своими действиями менеджер среднего звена, который утром наливает кофе из кофемашины в офисе. Его коллега думает абсолютно так же, кивая ему в ответ на «доброе утро». «Я тоже нормальный и у меня утро тоже доброе», – сообщает о своей нормальности он приветственной улыбкой. Эти люди не хотят, чтобы их раскрыли, не хотят быть пойманными во время панической атаки или эпизода социофобии, потому что общество действительно их осуждает, и страх, который их нейронная сеть записала до того, как они устроились на работу и опростоволосились на совещании, делает из них идеальных актеров в спектакле «Нормальные люди». И это ужасно, потому что именно они, скрывающиеся паникеры, формируют норму в обществе: таким быть нельзя, тревожные – люди нездоровые, место тревожным в больнице. Хотя в последнее время я чаще всего вижу тенденцию романтизации психических расстройств. Кто знает, к чему это приведет…
Мой повелитель кофе поправлял запонки на манжетах, будто этими движениями призывал дух переводчика с мужского на женский.
– Знаю. Поверь, тревожников очень много.
– Да, но…
– В Питере вообще модно быть в панике, в депрессии и вообще обнаруживать у себя очередной психический диагноз.
Я растерялась:
– Модно? Странно. Или это такая терапия – поговорил и стало легче? Надо будет тоже попробовать рассказать о своей проблеме тысячам, а не пяти людям.
Но может быть лучше
А сейчас я расскажу сказку про бабушку. Без Красной Шапочки. Зато со мной. Так же, как сделала в тот день, когда Дима признался мне в любви…
Маленькое лирическое отступление. С детства в абсолютном большинстве споров я была на стороне мужчин. Потому что их заставляют уступать места (и неважно, болит ли у парня спина или раскалывается голова, или давление решило прыгнуть выше своей головы), они ждут под дождем нас, опаздывающих на свидания, и платят в кафе. Борцы за равноправие могут сказать: это унизительно, я сама могу купить себе блюдо со сложным названием. Я предпочитала позволить мужчине почувствовать себя чуть большим кавалером. «При чем тут тревожность?» – спросите вы.
При том, что какой бы гибкой ты ни была, часть стереотипов впивается в тебя, как клещи в лесу. Бессмысленно и беспощадно. В моем случае – это необходимость признаний. Какой-то таракан в голове Александры Николаевны решил, что о чувствах стоит говорить, как только ты понял, что они – это они. Любовь – это любовь. Симпатия – это симпатия. Безразличие – это печалька, но что уж тут поделать… В общем, переводя на язык кофе, если вы еще не определились с сортом, – это одно. Но если вас просто разрывает от желания схватить в объятия пакет обжаренной арабики и вдыхать ее запах через клапан по дороге на кассу, что уж тут скрывать! Хватайте, несите домой, заворачивайте в плед и нежно целуйте… Что-то я отвлеклась от образа. Суть в том, что если ты ТОЧНО решил(а) для себя: «Я ЛЮБЛЮ ЭТУ НЕНОРМАЛЬНУЮ(ОГО)», – можно намекнуть, а лучше сказать правду. Потому что пока вы готовитесь к романтическому или не очень саморазоблачению, кто-то уже накручивает себя и рисует картины личного апокалипсиса. Говорят же: нет хуже, чем ждать и догонять. Но по мне, так ждать страшнее. Потому что в моей голове все тараканы пришли к единению и устроили революцию против здравого смысла. «Скажи! Скажи! Скажи!» – кричали они. Но кричали внутри меня, а вовсе не тому, от кого я ждала слов о чувствах и хоть какой-то определенности.