— Ну, садись, рассказывай, где ты, что ты. — Костя говорил и одновременно внимательно присматривался к Вире.
Конечно, он никогда не считал ее близким товарищем, но все-таки она была его одноклассницей, а он в последнее время так часто думал о своих школьных годах.
Вира везде и всегда чувствовала себя хозяйкой.
Закинув ногу на ногу, она удобно устроилась на Костином жестком креслице возле стола. Костя сел напротив, на стул. Любопытствующие глаза ее пробежали по листу, на котором начал свое письмо Костя. Она засмеялась грудным, неестественным смехом:
— Романишко разводишь? Я еще в школе замечала, какими глазищами Надя Молчанова на тебя поглядывала! А ты и не догадывался, все философствовал. Ах, Костя, Костя!
Вира проворно скрутила бумагу трубочкой и ударила Костю по носу.
— Недотепа ты, бирюк сибирский, философ районного масштаба!
Костя знал Вирину манеру разговаривать и не обиделся.
— Ну, а чем занята твоя умная голова?
— Отдыхаю! Стараюсь не быть похожей на тех ослов, о которых существует пословица: «Работа дураков любит».
— От каких же ты трудов праведных отдыхаешь?
— Забыл! — засмеялась Вира. — А экзамены на аттестат зрелости?
— Хватилась! Так то дело год с гаком как отшумело.
— Ах, Костенька, милый, от Веселой Горки отдыхаю, а сама дрожу, как бы предки опять сюда на исправление не прислали. Представь, я вхожу сегодня с чемоданом в сени, а тетушка аж побледнела! — Вира опять закатилась смехом, на этот раз не поддельным, а по-настоящему веселым и заразительным. — «Надолго?» — спрашивает. Я решила посмеяться и говорю: «Навсегда. Папа с мамой говорят, что большой город мне противопоказан». У тетки, видно, ноги подкосились, и она села, да не на скамейку, а в кадушку с капустой… — У Виры от смеха даже слезы на глазах выступили. — Ну, что ты на меня так внимательно смотришь? Скажешь опять, что я глупая?
— Этого я не скажу, а…
— Значит, любуешься мной?
Вирой действительно можно было залюбоваться. Костя смотрел на ее пышные светлые волосы, лежавшие на плечах, на ее высокий лоб, на светло-коричневые брови с капризным, каким-то горьким изломом.
— Хочешь поцеловать меня? — неожиданно спросила Вира и потянулась к нему.
Костя отодвинулся. Глаза девушки потемнели, горячий румянец залил щеки, лицо стало капризным и злым.
— Вот сейчас ты совсем некрасивая. Похожа на белку… И что ты ко мне со своими поцелуями набиваешься? Бываешь ты серьезной хоть одну минуту или нет?
— Ах, серьезненький! — кокетливо воскликнула Вира. — Хочешь, Косточка, чтобы я к тебе по-серьезному подошла? Уж не замуж ли за тебя пойти — за пионервожатого, за будущего учителя? Оклад восемьдесят рублей, бесплатные дрова, даровой керосин и комната с кухней в старом, дырявом доме…
Костя вскочил:
— Ты перестанешь болтать? Хватит надо мной изголяться! Я… я… за это ударить могу!
Вира поняла, что он не шутит:
— Извини. Я не думала, что ты такой чувствительный. — Она поднялась и высоким, чистым голосом запела: — «Цветок душистых прерий, твой взгляд звончей свирели…» — И, потоптавшись на месте маленькими стройными ножками в розовых капроновых чулках и черных лакированных туфлях на каблучках-шпильках, ритмично играя локтями, она лягнула ножкой, боднула головкой и выпорхнула из комнаты.
Костя кинул ей вслед полный ненависти взгляд и потом долго ходил по комнате, стараясь успокоиться.
Наконец он снова сел за стол, расправил скатанную в трубочку бумагу и принялся писать.
«Твое письмо, Надя, навело меня на раздумья. Я представил тебя и Андрея в Москве, и тех ребят нашего выпуска, которые уехали на Дальний Восток, поразмышлял над своей судьбой и еще раз убедился, что дело не в том, где живет человек. Главное — как он понимает свое место в жизни…»
Писал долго, тщательно обдумывая каждую фразу, стараясь найти именно те слова, которые могли бы точнее передать все, что он думает и что он чувствует. Уже на рассвете, сраженный усталостью, он лег на кровать и уснул, забыв погасить свет.
2
Костя проснулся, бросился к патефону и поставил пластинку с маршем. Бодрая, ритмичная музыка заполнила домик Лазовниковых, полилась в открытую форточку на улицу села.
— Костя гимнастикой занимается! — крикнул сосед Лазовниковых, семилетний Тимка, своему товарищу, живущему в доме на другой стороне улицы.
Друзья подбежали к домику Лазовниковых и, приплюснув к стеклу окна побелевшие носы, с интересом стали наблюдать. Старший пионервожатый вставал на руки, ложился на пол, задирал ноги и, краснея от натуги, поднимал на вытянутых руках тяжелые гири. Потом он медленно прошелся по комнате и скрылся в кухне, унося на плече махровое полотенце.
Завтрак вместе с внуком был отрадным часом для Александры Ивановны. В другое время они почти не встречались. Днем Костя пропадал в школе, вечера проводил в библиотеке или до глубокой ночи засиживался за книгами в своей комнате, выполняя институтские задания.
Александра Ивановна положила на Костину тарелку вареного картофеля и, подперев щеку, любовно поглядывала на него:
— Ешь как следует да не торопись. Говорят, гастрит бывает у тех, кто жует впопыхах.
Костя ел всегда торопливо и не по годам мало. И сегодня он тоже спешил.
— Некогда, баба Саша, в школу спешу. Не терпится. Сегодня мы киоск на принципе честности открываем. Помнишь, я тебе говорил о письме Нади. У них в Москве люди коммунизму учатся. И не только по книгам. Быт по-новому строят. На заводах столовые и магазины без кассиров и продавцов. Транспорт без кондукторов. Все на совесть. Вот и мы тоже попробовали.
Александра Ивановна слушала внука с ласковым одобрением. Ей понятно было нетерпение Кости. Она и сама бы в такой час не усидела.
Костя отодвинул недопитую чашку чая, собрался было вскочить, но бабушка заговорила о себе, о самом сокровенном. Ей тяжко сидеть дома. Тридцать лет она стояла во главе колхоза, не знала ни покоя, ни отдыха, день с ночью путала, работала не за страх — за совесть. А сейчас…
Костя решил утешить бабушку и, сам не веря своим словам, сказал:
— Другие, баба Саша, рады, что уходят на пенсию, а ты грустишь, недовольна. Отдыхай, наслаждайся свободным временем. Да разве мало у тебя дел по дому?
— Дело делу рознь, сынок. Не к таким делам я привыкла…
Костя ушел в школу. В доме стало уныло и тихо. «И так до вечера», — подумала Александра Ивановна. Она подняла занавеску и выглянула в окно. Утро было серенькое. По широкой улице ребятишки шли то стайками, то в одиночку, размахивая самодельными сумками, папками, портфелями. У каждого было свое важное дело, даже у первоклашек. А у нее дела не было. Варить обед и прибирать в доме она привыкла «между делом», никогда не считала это работой.
Александра Ивановна отошла от окна, взяла книгу, попробовала читать, но снова подошла к окну.
По дороге то и дело двигались грузовики с зерном, овощами, картофелем.
Александра Ивановна надела старое пальто, резиновые боты, прикрыла полушалком голову и вышла на улицу. Но едва спустилась она с крыльца, как пришлось остановиться: заныла левая лопатка и мучительное удушье захватило грудь. Она опустилась на скамейку, стараясь размеренным дыханием успокоить боль, потом медленно побрела проулком за село.
За огородами встретился самосвал. На ухабах из кузова, как живые зверьки, выпрыгивали крупные картофелины.
Александра Ивановна подняла руку — самосвал остановился. Из кабины выглянул молодой шофер, по прозвищу «Шум и звон», с загорелым лицом и белой бритой головой.
— Ты что, ослеп? Пока доедешь до хранилища — центнер растеряешь!
— А тебе, Ивановна, все неймется. Два года не в председателях, а от указок не отвыкнешь.
«Шум и звон» нажал на акселератор, самосвал взревел, рванулся и, будто нарочно, еще порывистее запрыгал по ухабам, разбрасывая клубни.
— Что делается! — крикнула ему вдогонку Александра Ивановна. И подумала о молодом председателе: «Разорит колхоз… В такое время председателю место на полях да на дорогах, а он к конторе прирос».
Идти было трудно. Она села на бревно возле дороги.
Выглянуло солнце, припекло по-летнему.
Вспомнилось, как передавала дела новому председателю, совсем молодому парню. Он пришел в правление будто на танцульку: в ярком галстуке, с пестрым шарфом на шее, с кожаными перчатками в руках. Парень оказался с высшим образованием, но без опыта… Ну, да в его годы откуда взяться опыту? Поработает — мудрости от жизни наберется. А ей уже все равно не работать. Сил нет.
Никто ее не обижал, напротив — ей вынесли благодарность, дали хорошую пенсию. И все-таки было больно, обидно, словно в чем-то важном ее обошли, забыли. Выходя из дома правления, она забилась в угол в сенях и долго плакала.
Как быстро пролетели годы! Давно ли, кажется, озорная Шурка с длинной русой косой была в деревне самой развеселой плясуньей. Мускулистая, краснощекая, бегала она в широких юбках, в домотканых грубых чулках и чирках. Местные кулаки знали, какие проворные, работящие у нее руки, зазывали к себе на работу. Но вот началась коллективизация, и Александра Ивановна отдала колхозу всю свою недюжинную силу.
А сейчас сидит на бревне у дороги семидесятилетняя, совсем седая, высохшая, морщинистая старуха. На сухоньком лице светятся живым умом глаза. И думы о жизни, о людях, о колхозе не дают ей покоя. Будь у нее сердце покрепче, посильнее, многое она могла бы еще сделать…
«Ладно, на поля не пойду. Не осилить мне такой поход. Пойду в контору, скажу ему, чтоб не сидел сиднем, шел к людям. Вот-вот заненастит. А картошка еще не вырыта, конопля не повыдергана».
Александра Ивановна встала, пошатываясь, побрела назад, к селу.
А в это время ее внук, старший пионервожатый Костя, стоял в кабинете директора школы Ильи Ильича и громким радостным голосом говорил:
— Вы подумайте, Илья Ильич, копейка в копейку!.. Вот что может сделать доверие к человеку. Вы представляете, как выиграет общество, когда исчезнет подозрительность, навеки восторжествует честность?