— Чем это у вас пахнет? — повел носом Костя.
— Зерно на печке сушится. От него дух идет, — без особого лукавства пояснил Женька.
В доме, кроме ромашки, на самом деле пахло сушеным зерном.
— Садись, Костя, — пригласил Женька, смущенно пряча под лавку кастрюлю с ромашкой.
Но Костя не заметил его смущения. Рассеянным взглядом окинул он опрятную кухню с курятником, покрашенную в голубой цвет, русскую печь и задержал глаза на пестрой занавеске, закрывавшей полки с кухонной утварью. Из такой материи был сшит и Женькин мешок для обуви.
— А что, родителей дома нет? — спросил Костя.
Женька обеспокоенно взглянул на вожатого, перебирая в памяти все события прошедшего дня.
Костя усмехнулся:
— Вот ботинки. Нашлись. А вот и деньги.
Он подал Женьке сверток, а деньги — две монеты по пятнадцать копеек — положил на стол.
Женька намотал на голову полотенце чалмой и, убирая со лба бахрому, закрывавшую его ясные голубые глаза, расплылся в довольной улыбке:
— Вот это здорово! Где нашли, Костя?
— Тебе всё подробности подавай! Нашли, и всё! — Голос у Кости был строгий, и, ответив, он направился к двери.
Женька быстро развернул сверток.
— Да это не мои, Костя! — разочарованно протянул он. — Это новые. Видать, прямо из магазина.
— Ну, значит, кто-то перепутал. Носи, и всё. Потом разменяетесь. — И, не оглядываясь, Костя вышел.
Женька снял тапки, примерил ботинки с тупыми носами, с широким рантом и резиновой набойкой на каблуках и остался доволен. Мать теперь перестанет сердиться. А то вчера хотела к самому Илье Ильичу идти. Женька поставил ботинки на подоконник, полюбовался ими и, взяв кастрюлю с настоем ромашки, принялся процеживать его сквозь марлю.
5
В своем неизменном спортивном коричневом костюме, с пионерским галстуком на груди, высокий, длинноногий, Костя в задумчивости шел по безлюдной улице села. Изредка вслед ему из подворотни лениво тявкали собаки, но он не замечал этого.
— Старший пионервожатый! — окликнул Костю молодой женский голос.
И Костя мгновенно остановился. Но обернулся он не сразу, пытаясь побороть в себе робость и радость, унять неожиданный жар, предательски выступивший на щеках.
— Здравствуй, Лиза, — глухо произнес Костя.
И самой Елизавете Петровне, и всем, кто мог видеть его в такие моменты, становилось понятно, как сильно, бесконечно сильно нравилась ему Елизавета Петровна, Он преклонялся перед ее умом, волей, целеустремленностью. Его восхищала ее плавная, чуть торжественная походка, золотистые волосы, уложенные на голове короной, внимательные ярко-синие глаза, медленные движения, умение говорить спокойно с самыми отчаянными озорниками.
Смущение Кости при встречах с Елизаветой Петровной передавалось и ей. Она не знала, как начать разговор. Вот и теперь она некоторое время шла молча рядом, как бы давая юноше время прийти в себя.
На этот раз первым заговорил Костя:
— Как раз я о тебе думал, Лиза. Поговорить надо. Случай у меня трудный…
Они остановились на перекрестке. Можно было идти прямо — к школе, или направо — к берегу речки. Немного помедлив, Елизавета Петровна свернула в узкий, поросший травой переулок, и они скоро оказались у реки.
— «Унылая пора, очей очарованье…» — сказала Елизавета Петровна, усаживаясь на бревно и дотрагиваясь рукой до багряных листьев боярышника.
Костя сел рядом.
Вода в реке, казалось, остановилась. Только движение опавших с деревьев разноцветных листьев говорило о том, что она все же течет, но течет так медленно, что даже отражения берегов в ней не колышутся.
— Помнишь, Лиза, вон там на поляне мы проводили пионерский костер. Помнишь, какое тогда было небо — темное-темное… А языки пламени поднимались выше самых высоких деревьев… — Костя замолчал, но чувствовалось, что воспоминания захватили его.
— Ты еще тогда был семиклассником. Худенький, длинный и страшно серьезный… — улыбнулась Елизавета Петровна.
— А ты носила пионерский галстук, мечтала быть учительницей… И тогда именно мне захотелось окончить школу, остаться в ней пионервожатым и учиться заочно.
— Ну, вот и осуществились наши мечты. Ты стал вожатым, а я учительницей… Что же у тебя случилось, Костя?
Не считая бабушки, во всем белом свете не было другого человека, кроме Елизаветы Петровны, которому Костя мог бы с такой откровенностью поверять свои мысли.
Он рассказал Елизавете Петровне о пропаже, о своем разговоре с корреспондентом, о ботинках, купленных в сельпо и отнесенных Женьке.
Слушая этот сбивчивый рассказ, Елизавета Петровна с изумлением смотрела на Костю. И, когда он замолчал, заговорила она, заговорила обеспокоенно, гневно:
— Зачем ты все это сделал? Хотел поставить «галочку», что проведено важное» мероприятие? Запомни раз и навсегда: воспитательная работа не терпит никакого обмана.
— Ты меня не поняла, Лиза, — попытался остановить ее Костя.
Но Елизавета Петровна с возмущением поднялась с бревна:
— Ты понимаешь, что поступил нечестно?
— Я был убежден, что это шутка. Правда, я колебался, думал…
— «Колебался… думал»! Плохо думал!
— Я решил так, Лиза, — помолчав, заговорил Костя, — для того, кто опозорил нашу школу, новые Женькины ботинки и наше молчание будут укором. А то, что в центральной газете появится статья о честности, — пример всем школам. И этот пример сразу подхватят. У нас не получилось из-за какого-то негодяя, у других получится. Да и у нас со временем тоже получится. Я уверен в этом.
Елизавета Петровна взглянула на Костю. Он говорил убежденно и рассуждал не так уж плохо, как ей показалось вначале.
— Ты подумай, Лиза, один негодяй, один некрасивый случай, и все провалилось. Не обидно ли?.. А вдруг это все-таки шутка? А? Пожалуйста, Илье Ильичу не говори. Подождем, как будет дальше.
— Подождем, — согласилась Елизавета Петровна и неожиданно рассмеялась. — Ну и намудрил ты! — Она ласково потрепала ежик Костиных волос. — Пойдем, мне надо тетради проверять. Да и у тебя дел немало.
Костя опустил глаза и так покраснел, что даже испарина выступила на носу.
Ему не хотелось уходить. «Лиза, посидим еще над рекой. Посмотри, солнце идет к закату. Видишь, как розовеет река и небо… И все становится в тысячу раз прекраснее, когда ты здесь…» Эти слова промелькнули у него в сознании, но он не произнес их. Было великой радостью и то, что они посидели рядом на берегу и Лизина рука шутя потрепала его голову.
6
Дома Костю ждала неприятность: Александра Ивановна слегла. Пока он сидел с Елизаветой Петровной, проворная соседка сбегала за врачом, и тот запретил больной вставать.
— Так вот всегда бывает, — жаловалась Александра Ивановна внуку, — уйдет человек на пенсию, и конец! Какая жизнь без работы? День — что неделя, а дом — что тюрьма…
Утром Костя вскочил, как обычно, рано, бросился к патефону, но вспомнил, что бабушка больна, и заниматься зарядкой не стал. Он открыл форточку — свежий, почти холодный воздух вошел в комнату, приятно освежая тело.
В кухне он зажег керосинку, поставил на нее новый алюминиевый чайник и задумался: что же сделать к завтраку? На полке, завернутый в бумагу, лежал сыр, и он решил приготовить макароны с сыром. Вкусно и, главное, быстро.
— Костя! — послышался чей-то голос.
По привычке он хотел уже сказать: «Иду, баба Саша», но понял, что это был не ее голос. Костя подошел к окну, откинул тюлевую узорчатую штору и увидел своих пионеров.
Их было четверо: на завалинку взобрался Намжил и, придерживая рукой запахнутое пальто с чужого плеча звал Костю. На земле, забрав уши в кепку, нетерпеливо приплясывал худой, загорелый Ганька. Рядом с ним стоял Женька — в щегольской куртке, подпоясанной ремешком, в блестящих новых ботинках и с непокрытой головой золотистого цвета. Около мальчиков Костя увидел Липу Березову. Она стояла с равнодушным, скучающим выражением лица. Голова ее была повязана клетчатым платком, поверх пальто висел материн фартук. Одной рукой Липа держала ведро, на дне которого лежала тряпка, другой проворно бросала в рот кедровые орехи, разгрызала их и выплевывала скорлупки.
— Куда собрались? — удивился Костя, зная, что школу ребята прибирают обычно после уроков.
— К тебе. Открой дверь, Костя, — сказал Намжил, спрыгивая с завалинки.
— У меня баба Саша больна. Нельзя ее беспокоить.
— Мы не беспокоить, мы помогать, — пояснил Женька.
Ребята переступили порог и снова поздоровались.
Намжил повесил на вешалку пальто. Ганька с трудом высвободил уши из кепки, а затем снял ее с головы. Липа осторожно поставила на пол ведро, стараясь не загреметь дужкой, ладонью обтерла с губ крошки от ореховых ядер и шелухи.
— Ну, вот пришли, — сказал Намжил, и его смышленые, живые глаза выразили явное удовлетворение.
— А ты, Костя, шел бы в школу. Мы и одни управимся, — посоветовал Женька.
Костя обрадовался этим словам:
— Я и в самом деле побегу.
— А что же готовить к завтраку? — спросила Липа сильным, низким голосом с хрипотцой.
— А вы макароны с сыром сделайте. И приберите немного. Это вы молодцы, здорово придумали!
— Мы каждый день, Костя, будем так, пока баба Саша не поправится! — с торжественной ноткой в голосе сказал Ганька.
— Ну, каждый день надоест. Я-то вас знаю как облупленных.
— А мы посменно, — успокоил Ганька вожатого. — Мы для тебя, Костя, на морское дно за кораллом нырнуть можем! — Он гордо выпрямил грудь, отставил ногу и приподнял голову.
Ребята фыркнули. Костя тоже. И сам Ганька снисходительно улыбнулся своим словам.
Костя ушел в школу, а тимуровская команда приступила к работе. Липа сняла пальто и снова подвязала фартук, сбросила чулки и ботинки, подоткнула под туго затянутый платок непокорные русые прядки волос, и тряпка ее пошла гулять по крашеным половицам. Раз пройдет — смоет грязь и пыль, второй раз пройдет — пол заблестит, как зеркало. Липа постоит, полюбуется — и дальше…